2. Ю.А. Коробьин. Суд музы Клио над И.С. Тургеневым. 1958

 


 

 ДЕЛО № 2. Ссора И.С. Тургенева с И.А. Гончаровым.

 

КЛИО Слушается дело №2 о ссоре  Тургенева Ивана Сергеевича с Гончаровым Иваном Александровичем. Свидетелем по делу вызывается Никитенко Александр Васильевич.

Гончаров! Расскажите нам о причинах Вашей ссоры с Тургеневым.

 

ГОНЧАРОВ (встаёт) — Причины своего разрыва с Тургеневым я самым подробным образом изложил в обширной рукописи, которую  я назвал «Необыкновенная история» с подзаголовком «истинное происшествие».  Эту рукопись, законвертированную и скрепленную пятью сургучными печатями, я передал перед своей смертью на хранение Софье Александровне Никитенко с препроводительной запиской, в которой просил её опубликовать рукопись только после моей и Тургенева смерти, а ещё лучше совсем не публиковать, а передать на хранение в Российскую публичную библиотеку для назидания потомству.

 Примечание ред. НМ: Подробнее об этой рукописи см. в конце страницы

Открывая судебное заседание, Вы, обращаясь к Тургеневу, совершенно справедливо изволили заметить, что все его литературные склоки как-то не вяжутся с его лицом, полным добродушия и благожелательности, ни с его литературными творениями, полными изящества. Вот в этом то всё и дело, что его импозантная внешность и изящество стиля всех вводили в обман, а он превосходно этим пользовался. И я тоже попался на эту удочку. Только впоследствии я убедился, что Тургенев по существу своему прежде всего актёр. Он всегда играет, даже когда остаётся один. В нём нет ничего искреннего, от сердца. Но актёр он прекрасный. И всю свою жизнь он играл. Но ведь хорошо играть на сцене театра. А в жизни играть – это позор, потому что это значит в основу своей жизни положить ложь. Так у Тургенева и было. Он актёр, лгун, и к тому же литературный вор.

Надо сказать, что Тургенев не лишён литературного таланта. Он отличный миниатюрист. Все его мелкие рассказы, особенно «Записки охотника» написаны как бы акварелью. Но к большим полотнам, к широким и глубоким обобщениям он решительно неспособен. Для этого ему не хватало ни ума, ни наблюдательности. Ну, а на мелких рассказах, как бы они не были хороши, далеко не уедешь. Поэтому и Пушкин советовал Гоголю, после его «Вечеров на хуторе близ Диканьки», написать что-нибудь капитальное. И сам дал ему темы и «Ревизора» и «Мёртвых душ». 

А тщеславие, которое свойственно каждому актёру и которым Тургенев был набит, как мешок  трухой, заставило его вообразить себя генералом от русской литературы. А для такого важного чина надо иметь и соответствующий послужной список, т.е. надо было иметь не только мелкие рассказы, но и капитальные вещи.

А  как их создать, когда для этого нет соответствующего таланта? Очень просто – украсть тему, образы, типы, завязку и развитие романа у другого; всё это, для заметания следов, перемешать, наскоро состряпать и, главное, опередить обворованного литератора выпуском своего сочинения в печать. Так Тургенев со мной и поступил.

Благодаря службе, а также моей лени («обломовщине»), я писал свои большие романы очень долго. «Обрыв» занял у меня двадцать лет. К тому же я был лишён чувства самокритики, я сам не мог твёрдо себе сказать, хорошо или плохо я написал. Поэтому я часто читал своим литературным коллегам, в том числе и Тургеневу, свои рукописи и с жадностью выслушивал их мнения.

Первое подозрение на Тургенева у меня возникло, когда я прочёл его «Вешние воды», и увидел, что он многое взял из моей «Обыкновенной истории». Но это подозрение я затаил в себе. Надо сказать, что я прочёл Тургеневу не только отдельные сцены из «Обрыва», но и рассказал ему всю канву и всё развитие романа, ещё мною не написанного.

Тургенев слушал меня с жадностью. И вдруг появляется в печати один за одним, и конечно до напечатания мною «Обрыва» — «Дворянское гнездо», «Отцы и дети» и «Накануне».

Читая их, я ясно видел, что всё это сколки с моего «Обрыва».

 Не имея собственных идей в голове и не наблюдая внимательно русскую общественную жизнь, так как он постоянно жил заграницей, Тургенев устроил настоящую охоту за моими литературными трудами и даже мыслями. Недаром же он был отличный охотник.

В своих письмах ко мне он всегда выспрашивал меня, над чем я работаю, что я написал и что намерен написать. И в моих ответах черпал материал для своих повестей.

Он постоянно подсылал ко мне своих приспешников, вроде Анненкова, чтобы узнать что-нибудь о моём творчестве. Они узнавали, благодаря моей доверчивости и немедленно подробно докладывали ему, а он мой материал сейчас же обрабатывал в какое-нибудь своё литературное произведение.

Когда же я жил в Мариенбаде, в гостинице, Тургенев даже подослал двух своих подхалимов, которые поселились в одном коридоре со мной, и во время моего отсутствия, пробрались ко мне в номер, вынули из комода мои рукописи, наскоро их переписали, и затем передали Тургеневу. Я это обнаружил потому, что рукописи лежали не так, как я их положил. После этого я свои рукописи стал запирать  в чемодан.

Тургенев и за границу то уехал совсем не из-за Полины Виардо, как это всем говорил. Это была причина второстепенная. Главная причина была в том, чтобы безнаказанно увезти с собой награбленное моё добро и там на свободе им пользоваться, т.е. обрабатывать мой материал в свои повести и романы. Вся гнусность его поведения заключается ещё в том, что он выпускал в свет свои романы раньше, чем я успевал отделать и напечатать свои обширные романы. И выходило так, что это он сказал первое слово, а я , будто, заимствовал у него.

Тургенев всегда шёл по моим следам, а у читающей публики могло получиться впечатление, что я шёл по его следам. Вот, прошу Вас обратить внимание на даты писания моих  романов и выпуска их в свет, и на даты выпуска в свет романов Тургенева: в 1847 г. в «Современнике» я напечатал «Обыкновенную историю», а в 1848 г. Тургенев напечатал «Вешние воды». «Обломова» я писал пятнадцать  лет – с 1844-1859 гг. и напечатал его в 1859 г. в «Отечественных записках». Одновременно писал я и «Обрыв», который я полностью напечатал только в 1869 году. Но читал оба моих романа многим, в том числе и Тургеневу, в самом начале их создания. А Тургенев, выслушивая и запоминая моё изложение, пёк сам романы, как блины. Он напечатал: «Рудина» в 1855 г., «Дворянское гнездо» в 1858 г., «Накануне» в 1859 г., «Отцы и дети» — в 1861 г. и «Дым» в 1867 г.  За двенадцать лет пять романов!

А как только мой материал был исчерпан и больше ему не удалось из меня ничего выудить, он свой последний роман «Новь», кстати никуда не годный, выпустил только в 1876 году, т.е. через девять лет после «Дыма». Кроме того, Тургенев, сойдясь за границей близко с тамошними литераторами – Флобером, братьями Гонкур, Золя, немецким евреем Ауэрбахом, выдавал себя за единственного гениального русского литератора, за генерала от русской литературы. Он заботился о переводе своих сочинений на французский язык, а переводы моих романов, наоборот затирал. Больше того, заискивая перед «просвещенными европейцами», он делился с ними уворованными у меня  литературными материалами. Прочитайте внимательно «Дачу на Рейне» Ауэрбаха, «Madame Bovary» и «Education sentimentale» Флобера, и Вы увидите, что всё это мой материал из «Обрыва», обработанный на западно-европейский лад.

Я утверждаю, что если бы я не пересказывал Тургеневу своего «Обрыва» целиком и подробно, то не было бы на свете ни «Дворянского гнезда», «Накануне», «Отцов и детей» и  «Дыма» в нашей литературе, или «Дачи на Рейне» — в  немецкой, ни «Madame Bovary» и  «Education sentimentale» — во французской, и может быть и многих других произведений, которых я не читал и не знаю.

Я понимаю, что мне очень трудно, пожалуй, даже невозможно, доказать своё обвинение Тургенева в литературном воровстве юридически. Тем более, что он, как опытный литератор, отлично заметал следы своего воровства. Но если Вы поручите опытным литературным критикам прочесть внимательно и параллельно мои и Тургенева романы, я не сомневаюсь, что они убедятся в том, что Тургенев весь свой литературный материал воровал у меня.

(Гончаров садится в кресло).

КЛИО – Свидетель Никитенко Александр Васильевич, подойдите к столу и расскажите всё, что Вам известно о ссоре между Тургеневым и Гончаровым.

 

А.В. Никитенко

 

НИКИТЕНКО – В 1860 г. Тургенев давал банкет по случаю выхода в свет своего романа «Накануне», за который он получил 4000 рублей. На этот банкет были приглашены также я и Дудышкин. Когда Дудышкин пришёл на банкет, он, смеясь, рассказал о своей встрече на Невском проспекте с Гончаровым:

«Иду я сюда. По дороге встречаю Гончарова и говорю ему, иду на банкет к Тургеневу по случаю получения им 4000 руб. за напечатание «Накануне». Гончаров мне ответил: — передайте Тургеневу, что он устраивает банкет на мои деньги, потому что свой роман он украл из моего «Обрыва». Я, смеясь, ответил ему, что обязательно передам».

 

И передал. Конечно, Дудышкин поступил очень легкомысленно. Его рассказ вызвал в Тургеневе возмущение, и он тогда же написал Гончарову письмо, в котором приводил слова Дудышкина, и требовал от Гончарова объяснений перед авторитетной литературной комиссией, которая бы определила справедливость или лживость его  утверждений. Со своей стороны Тургенев предлагал комиссию в следующем составе: Анненков, Дружинин, Дудышкин и Никитенко. В случае отказа, Тургенев писал Гончарову, что будет вынужден вызвать его на дуэль. Письмо было написано в сдержанных выражениях, вполне корректно. 

Гончаров ответил на это письмо согласием и с составом комиссии тоже согласился. Встреча была назначена на квартире у Гончарова. Первое слово было предоставлено Гончарову.

Он, видимо конфузясь, скомканно и неубедительно заговорил о том, что и «Вешние воды», и «Дворянское гнездо», и «Накануне» взяты Тургеневым у него из его «Обыкновенной истории» и из рукописи «Обрыва», которую он читал Тургеневу. В доказательство Гончаров приводил такие общие в этих романах образы и сцены: «у меня в «Обрыве» Вера отдаётся Волохову, и  у него Елена отдаётся болгарину Инсарову. Кстати, и имя Елены он взял у меня, так как сначала  Вера у меня была Елена. У меня описана бабушка, и у него в «Дворянском гнезде» бабушка, только моя бабушка много лучше написана, чем у него».

Тургенев спокойно и с достоинством отрицал обвинение Гончарова и говорил, что общность идей, образов и положений вовсе не доказывает заимствования одним у другого, а доказывает только то, что мы живём в одно время, дышим одним воздухов и наблюдаем одни и те же явления, но вот излагает их каждый по-своему.

Мы, комиссия, все четверо, убеждали Гончарова в том, что у него и у Тургенева совершенно различные литературные таланты, что они оба представляют собой исключительную ценность в русской литературе и что никто из них не нуждается в заимствовании друг у друга. Комиссия единогласно признала, что Гончаров неправ.

Тогда Тургенев встал, взял шляпу и обращаясь к Гончарову сказал: «С этих пор прошу не считать меня среди своих знакомых». И ушёл.

Но нам  надо было ещё ликвидировать фразу Гончарова, переданную через Дудышкина о банкете Тургенева за счёт Гончарова. Гончаров сказал, что с его стороны это была шутка, и он признаёт, что она была некорректна, а Дудышкин сказал, что Гончаров его не уполномочивал передавать эту фразу Тургеневу, а он это сделал по своей инициативе. На основании этих  заявлений, комиссия признала эту фразу как бы не произнесённой, и, таким образом, повод к дуэли был устранён.

КЛИО – Что же, Гончаров согласился с заключением Комиссии?

НИКИТЕНКО – Он не возражал против нашего заключения, но, видимо, в душе, остался при своём прежнем мнении. А впоследствии он прямо говорил, что все члены комиссии были прихвостнями Тургенева и поэтому другого заключения дать не могли.

Вообще Гончаров с годами становился всё более и более мнительным. Во всех своих собеседниках он видел соглядатаев и шпионов Тургенева, которые якобы стремятся выпытать у него, что он пишет, чтобы передать об этом Тургеневу. Вследствие такого своего душевного состояния Гончаров перестал бывать в обществе и уединился в своей холостой квартире. Когда Тургенев появлялся на берегах Невы, Гончаров говорил: «Злой чечен ползёт на берег…»

Даже Стасюлович, редактор «Вестника Европы», который был ближайшим другом Гончарова, с которым он постоянно советовался и в журнале которого печатался, даже и его Гончаров заподозрил в том, что он передаёт Тургеневу всё, что он слышит от него. И перестал его посещать. Такое душевное состояние Гончарова нельзя было бы в этот период назвать вполне нормальным.

КЛИО – Никитенко, займите своё место. Тургенев, Вам предоставляется последнее слово. 

ТУРГЕНЕВ – Оправдываться в обвинениях, возводимых на меня Гончаровым, я не буду по двум соображениям: во-первых, потому что считаю это ниже своего достоинства, и, во-вторых, потому что не какая-нибудь комиссия, а вся читающая публика, может сколько угодно сопоставлять мои и Гончарова сочинения, и никому из них в голову не придёт подозревать меня в заимствовании у Гончарова. По крайней мере, за те сто лет, которые прошли со време ни выхода в свет наших сочинений, нигде, ни в одной литературной критике не говорилось об этом ни слова. А столетие – это достаточный срок для испытания добропорядочности наших сочинений. Да, в конце концов, дело и не в том, что написано, а в том, как написано. Ze style  lest lhomme la meme chos, говорят французы.

Но другое обвинение Гончарова я должен опровергнуть фактами. Это обвинение в том, что я, живя за границей, выдвигал себя на второй план, или совсем затирал.

Да, в силу того, что я жил заграницей и был в дружбе со всеми виднейшими иностранными литераторами, главным образом, французами, я невольно стал посредником между нашей и западноевропейской литературами. И я эту свою ответственную роль очень высоко ставил, и меньше всего заботился о популяризации своих сочинений. С одной стороны, я постоянно заботился о переводе русских сочинений на французский язык, а с другой –  старался знакомить Россию с французской литературой. Для этого я устроил Золя постоянным корреспондентом «Вестника Европы», где он и помещал свои статьи в течение нескольких лет.

Когда один из французских критиков задумал поехать в Россию, чтобы лично познакомиться с русскими литераторами и дать потом о них свои впечатления, и обратился ко мне за рекомендациями, я дал ему рекомендательные письма ко всем более или менее известным русским литераторам, в том числе, и к Гончарову, и Достоевскому, с которыми в то время у меня был полный разрыв. Достоевскому я написал, что наш разрыв не мешает мне признавать в нём главную силу в русской литературе, и поэтому я прошу его принять господина N и ознакомить его «с Вашей жизнью и трудами». Несмотря на наш антагонизм с Львом Толстым, я прилагал все старания к быстрейшим и наилучшим переводам его сочинений на иностранные языки, и я могу гордиться тем, что я первый познакомил Европу со Львом Толстым. Гончаров тоже переводился на французский язык, но мало. Виноват в этом он сам, или, вернее, его лень, потому что на предложения о переводе он или не отвечал, или отвечал неопределённо.

Хотя я и оторвался от России, я никогда не переставал быть русским и русских интересов, тем более интересов русской литературы, никогда и никому не предавал.

 

КЛИО – Дело № 2 о ссоре  Тургенева Ивана Сергеевича с Гончаровым Иваном Александровичем, считаю законченным. На основании свидетельских показаний и объяснений сторон, Тургенева Ивана Сергеевича по обвинению его в учинении ссоры  с Гончаровым Иваном Александровичем, считать по суду Истории оправданным.

Гончарову в его ходатайстве об образовании комиссии для расследования фактов заимствования Тургеневым у него — Гончарова – материалов для своих произведений отказать по следующим соображениям. Во-первых, такая комиссия уже была в 1860 году и вынесла единодушное решение, опровергающее обвинение Гончаровым Тургенева. И, во-вторых, за столетний период, прошедший со времени написания романов Гончаровым и Тургеневым, литературная критика, тщательно изучавшая творчество обоих авторов, ни разу не обнаружила каких-либо заимствований Тургенева у Гончарова. 

Распространение Гончаровым слухов о том, что Тургенев воровал у него темы и персонажи для своих романов признать ложным и порочащим доброе литературное имя Тургенева и на этом основании подвергнуть Гончарова Ивана Александровича общественному порицанию.

Болезненное состояние психики Гончарова (маниакальность), о которой упоминал свидетель Никитенко, не может служить для него оправданием, так как эта маниакальность проявилась уже на склоне лет Гончарова, а он свои обвинения Тургенева в воровстве он высказывал в расцвете своих сил и своего литературного таланта.