ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ЗЛОУМЫШЛЕНИЕ
Велик Господь! Он милосерд, но прав:
Нет на земле ничтожного мгновенья;
Прощает Он безумию забав,
Но никогда пирам злоумышленья.
Е.А. Баратынский, 1830-е
ÌКак-то раз в конце августа директор музея Леонид Наумович Сидоров и зам. по науке Витольд Измайлович Распопин обедали в Зондерхаузе. Напомню, что в переводе с голландского это означает Летний домик. Как тут не вспомнить Петра Великого, который тоже начинал строить город Святого Петра с Зондерхауза в Летнем Саду! Но это так, между прочим, или a propos, как говорят латиняне. До недавнего времени этот небольшой домик занимал Витольд Измайлович, но Леонид Наумович решил устроить в нём свой кабинет. Летом сюда завезли ярко-зеленый гарнитур гостиной мебели из ломакинского магазина: диван, кресла, журнальный столик. Поставили, как это положено в кабинетах важных начальников, столы буквой «Т» и даже провели телефон. Витольду пришлось потесниться, и он обитал теперь во второй, задней комнатке, а на веранде они оборудовали кухню.
Витольд сварил картошку, на столе разложили колбасу, хлеб и огурцы, из сейфа вынули бутылку и стали закусывать, не дожидаясь Папаяна и Бондаря. Вскоре пришел Бондарь и уселся в уголок. Папаян опаздывал из-за того, что в Ломакине добывал очередную партию стройматериалов. Решили начать разговор без него.
Вчера я был в Управлении и говорил с Галактионовым, деловито произнес директор. Он мне прямо сказал, что пора кончать с нашими «воителями». Мы с ним договорились вот о чем. Управление Культуры срочно ставит Дом на реставрацию, и для посетителей Музей будет закрыт. Одновременно он издаёт приказ об изменении штатного расписания. Вместо прежних 20 единиц на время ремонта останется 15 человек. А пять человек Борзуна, Мансурову, Серёгину, Байкову и эту … как её, Витольд?
Зинаиду Лебедеву, услужливо подсказал Витольд.
Вот-вот. Их мы сокращаем.
Вы не забыли, Леонид Наумыч, вкрадчиво заметил Бондарь и поправил затемненные очки в толстой оправе, что Борзун и Мансурова члены месткома, а по КЗОТу членов месткома сокращать нельзя.
Этот момент Галактионов предусмотрел, ответил директор. Он рекомендовал на отчетном собрании переизбрать местком. Как это сделать, это уж наша забота. А новый состав подобрать так, чтобы не было никаких осложнений. Витольд, тебе придется это взять на себя.
Бондарь, видимо, был знаток законодательства и опять возразил.
Тут опять загвоздка, сказал он. Борзун и Мансурова по десять лет в музее работают, и к тому же они основные специалисты, филологи. Серёгина и Байкова работают по два-три года. Что же получится? Мы сократим сотрудников с большим стажем и с высшим образованием, а останутся новые, недавно принятые на работу Розен и Снежный. Борзун и Мансурова могут в суд подать.
На это наплевать, отмахнулся директор. Пока суд да дело… Хе-хе… Суд-то местный, в Ломакине, а там у меня свои люди. В Исполкоме я поддержкой уже заручился. Не восстановят их, будьте спокойны.
Леонид Наумыч, подал голос Витольд, за эту Серёгину может вступиться Главархив, они ее ценят как специалиста.
Главархив нам не указ. У Серегиной никаких справок нет о специальном образовании. Мы на неё и дело составим. Придумайте, Витольд, какую-нибудь «аморалку»… У нас уже кое-какие документы собраны. Вот, например, «Акт об изъятии из служебного помещения м.н.с. М.М. Серёгиной двух пустых винных бутылок». Подготовим приказ о вынесении выговора за распитие алкогольных напитков на рабочем месте. А ты через местный сельсовет что-либо организуй. У тебя там все приятели.
Витольд стал поглаживать бороду, глаза прикрыл тяжелыми веками и замурлыкал, как большой упитанный кот.
Это можно, это сделаем, обнадёжил он директора. Организуем жалобу жителей Сурминова в сельсовет на Серёгину за устроение в снимаемом ею доме пьяных оргий и развратного притона. К ней же тьма народу ездит из Москвы.
Хорошо бы поиметь сигнальчик, заметил Бондарь.
Какой сигнальчик? не понял сразу Леонид Наумович.
Ну, какой-какой? Неужели не ясно? Разговорчики неподходящие, Бондарь сделал неопределенный жест рукой. Короче, антисоветчина.
Директор, наконец, догадался, о чём идёт речь, и категорически возразил.
Нет, это уж слишком. С этим Ведомством лучше не связываться. Нам же могут быть неприятности. Скажут, что администрация плохо за идеологией следит.
Смотрите сами. Но это уж наверняка было бы.
Леонид Наумович и Витольд с опаской взглянули на Бондаря и промолчали. Они его побаивались, подозревая, что он приставлен в музей как раз из того Ведомства. В этот напряженный момент, очень вовремя, появился Папаян и разрядил обстановку. После энергичных рукопожатий он уселся за стол и с аппетитом принялся за еду.
С досками всё в порядке, Леонид Наумыч, бодро доложил он. Сегодня машину пригонят, так что вы готовьте свой «уазик». Вечером засветло и вывезем.
Директор музея строил дачу в Липовке, а рядом строил дачу его приятель, большой чин из Министерства Культуры, Неплюев Вадим Вадимыч. Директор довольно потер руки, отвалился в кресле, чуть ослабил на животе ремень и коротко хохотнул:
Хе-хе… Я тут вспомнил… Эта курица Серёгина, дура-дурой, явилась в Министерство со своей докладной… И прямо к Неплюеву на приём попала. Вадик её, конечно, усаживает, выслушивает, поддакивает: «Да что вы? Да мы, конечно, меры примем». Она уши и развесила: мелет ему насчет протечек, трещин, насчет незаконной входной платы в Кухню, ну, словом, весь обычный бред… Насчет какой-то берёзы в парке…
Это она о берёзе, посаженной князем Вяземским, уточнил Распопин.
Неважно. Вадим еле удерживался от смеха. Делает вид, что ко мне никакого отношения не имеет, и спрашивает её: «А что, ваш директор личную выгоду имеет? Вы не замечали?» Она в ответ: «Я не о его личных выгодах с вами говорю, а о судьбе музея и Усадьбы. Не мое дело за ним следить»… Ишь, благородненьких из себя строят…
Борзун опять в ОБХС о «мертвых душах» докладную написал, сообщил Папаян, закусывая огурцом рюмку коньяка, придётся опять на лапу давать.
Сколько? Как ты думаешь? поинтересовался директор.
Думаю, две-три тысячи хватит. Смотря, сколько они контролеров пришлют. Хорошо бы прислали прежних: я с ними контакт уже имею.
Все было съедено. Витольд собрал объедки и очистки в газету, принес чайник. Закурили. Директор мечтательно смотрел в окно на пруд и свежевспаханный холм за ним.
Эти кретины, видать, уверены, что их-то не выгонят. Ха-ха! Надоели со своей Усадьбой и реставрацией. Получат они «реставрацию». Закроем музей лет на десять, будут знать, как докладные писать… Да, кстати, Яков Ашотович, ты там часть досок отложи для нашего майора. Я ему звякну, он сегодня же вечером вывезет. Хорошо хоть с охраной у нас всё в порядке. Майору тоже жить хочется… Витольд, ты продумай, кого в новый местком выдвинем.
Ну, кого? Снежного можно, Розена. От смотрительниц лучше всего Евдокимову, она грамотнее других, когда-то в сельсовете сидела. Эта за нас будет. Кого еще?
От администрации одного можно, вставил Бондарь. Вас, Витольд Измайлович, и выдвинем.
А от научников давайте выдвинем Кузнецову, предложил директор. Она и председателем станет.
Не будет ли она возражать? Ведь она с ними со всеми в приятелях, засомневался Витольд. Как бы еще и Ариадна не взбрыкнула.
Соня против? Леонид Наумович даже возмутился. А кирпич списанный? А цемент? Я что, за красивые глаза всё ей устраивал? Да по новым штатам я её завотделом сделаю… Не-е, эта за нас будет. Ариадна же спит и видит, как бы от этой Серёгиной избавиться. Она ей давно поперек горла стоит. Ну ладно, посмотрим. Значит, так: сначала готовим перевыборное собрание, а ты, Витольд, параллельно с сельсоветом работай. Галактионов уже готовит обоснование о консервации музея. Так что месяца через два-три мы от них избавимся.
После обеда, выпитой бутылки и горячего чая всех разморило. Они молча курили, и каждый думал о своём. Леонид Наумович размышлял о том, насколько легче им станет «добывать» стройматериалы в период «реставрации». Он мечтал также и о том, как с уходом Серёгиной наконец сможет добраться до Архива. Уж Ариадну-то он уломает. Там он непременно найдёт что-нибудь пикантное, занимательное для широкой публики. В конце концов, он ведь поэт, писатель, можно сказать.
Распопин обдумывал, как со временем он сможет разоблачить финансовые махинации Леонида Наумовича. Эмма Львовна обещала помочь. Тогда директора уберут под благовидным предлогом. Борзуна уже не будет. И ему, Распопину, наконец удастся стать директором.
Папаян был озабочен завтрашней поездкой за кирпичом и высчитывал, какую долю более или менее правдоподобно проставить в приемном акте как «битый». Весь-то грабануть не удастся, слишком заметно будет.
О чём думал загадочный Бондарь, даже автору неизвестно.
Надвигались сумерки. Зажгли свет. Стали собираться, чтобы успеть к электричке. Шофер Коля уже и газик подкатил к порогу Зондерхауза. Словом, день прошел удачно, и было ясно, что делать дальше.
Шли бесконечные дожди. «Бабье лето» запаздывало или вовсе не думало наступать. В Доме опять начались протечки. В угольной комнате на первом этаже сырость поднималась все выше мерзкой, зеленоватой бахромой.
В двадцатых числах сентября провели собрание. И всё прошло, как было задумано тогда, в ясный летний день в Зондерхаузе. С обличительной речью выступил Витольд Измайлович:
Мы все любим и уважаем Елизавету Алексеевну, начал он, напялив на лицо маску глубокой скорби. Поверьте, Елизавета Алексеевна, мне трудно говорить… Но в этом году… Возможно, вы были заняты чем-то другим?
Он тяжело вздохнул. Казалось, на его миндалевидных глазах выступили непрошенные слёзы. Дальше Витольд Измайлович забормотал нечто несусветное: «Долг превыше всего… Платон мне друг, но истина дороже, как говорили древние греки». Наконец, окрепшим голосом решительно заявил: «Предлагаю работу месткома признать неудовлетворительной». Он сел и в горьком отчаянии прикрыл рукою глаза.
За ним бодро выступил Миша Снежный. Он сказал, что «досуг в музее организован из рук вон плохо: нет спортивного инвентаря, негде поиграть в волейбол». В защиту Лизы пытались выступить Серёгина и Байкова, но им уже прямо в лицо смеялись. Благополучно избрали новый местком во главе с Соней Кузнецовой. Так что первый этап прошел благополучно.
Через два дня в музей прибежала возмущенная дама из сельсовета, потрясая перед лицом директора какой-то бумагой и возмущенно требуя призвать своих сотрудников к порядку:
Народ уже не выдерживает! Вот, смотрите! Вся улица протестует! Пьяные оргии! К ней мужчины ходят… Это что же делается?
С бумажки сняли копию и положили её в «дело» Серёгиной. Потом на некоторое время все затихло. Лиза взяла остаток отпуска и уехала в Москву. Мария Михайловна заканчивала обработку принесенных Распопиным документов и почти не выходила из своего дома в Сурминове. Лина болела и целыми днями лежала в своей каморке во Флигеле.
Наступили затишье в музее и долгожданное «бабье лето» в окружающем мире. Последние листья кленов и лип просвечивали в лучах неяркого солнца. Весь парк шуршал ярко-жёлтым ковром из опавших листьев. Дворник дядя Петя запил, и павший лист не убирал. Галки собирались улетать и поднимали страшный гвалт в липовой аллее: проводили с молодежью пробные вылеты. Зиночка, кутаясь в пуховый платок, читала «Капитанскую дочку» и слушала, как за стеной Гриша подбирал на гитаре музыку на стихи неизвестного поэта:
Золотая веточка березы
С красными прожилками огня.
Падают оранжевые слезы
На скамью, асфальт и на меня…
─────
Однажды в конце сентября Зина проснулась от стука в окно, накинула на плечи платок и выглянула. Она увидела улыбающиеся лица Марии Михайловны и её подруги Варвары Федоровны.
Мы пришли к тебе с Варварой рассказать, что солнце встало, что оно осенним светом по листам затрепетало, весело произнесла Мария Михайловна.
А я напугалась со сна. Куда вы собрались? засияла улыбкой Зинаида.
Мы с Аликом купили дом в Чиркине. Из-за этого так рано и приехали, объяснила Варя. Надеемся, что за день успеем все документы оформить. Пойдемте с нами, посмотрите, как мы устроились.
А где же мистер Сайрус Смит? спросила Зина.
Кто это? удивилась Варя.
Это ваш муж. Так его Байкова прозвала. Она обожает Диккенса и Жюля Верна. Алик однажды летом ей настольную лампу починил. Вот она его и произвела в инженера из «Таинственного острова». А Виктора Николаевича она капитаном Немо зовет за его молчаливость.
Зина, вы быстренько умывайтесь-собирайтесь. Чай не пейте, распорядилась Мария Михайловна. Вот вам яблоко, по дороге сгрызёте. Мы пока двинемся, а вы догоняйте нас на холме.
Она достала из сумки огромный шафран, и он засиял красными прожилками на солнце.
Ну всё, пошли, пошли, торопила Мария Михайловна, и они с Варей подхватили сумки.
Стали спускаться к плотине. Было видно, как с огромным рюкзаком за плечами и сумками в руках поднимался по склону холма Алик.
Варя, куда этим летом Алик ездил? спросила Маша.
Да опять в свою любимую Данию, ответила Варя. У нас же с датчанами совместные работы.
По ассоциации Маша вспомнила давние стихи своего сокурсника «О свободе желаний». В стихи Дания попала только потому, что хорошо рифмовалась с «желаниями». Она невольно произнесла вслух несколько строк.
Меня изжелали желания,
Меня исхотели хотения:
То очень хочется в Данию,
То просто хочу нототении.
Но где она, эта Дания?
А может, её и нет.
Но есть свобода желаний
Желаю я, и привет!
А дальше? спросила Варя и улыбнулась, вспомнив, что рыбу нототению, давно исчезнувшую с прилавков, когда-то называли «наташенькой».
Дальше не помню. Оно длинное, а у меня на стихи плохая память. Помню только последнюю строфу, потому что она мне особенно нравится.
Я выступлю на собрании,
Я обращусь в печать
Отменят свободу желаний
И! я перестану желать…
Они стали медленно подниматься на холм. Вскоре их догнала Зинаида. По дороге встретили Алика, он спешил в сельсовет. В избе Варя первым делом стала разгружать сумки. Она везла из Москвы не только продукты, но и уже готовую еду: кашу, котлеты, жареную рыбу, чтобы поменьше возиться с готовкой.
Маша с Зиной расположились на крыльце и наслаждались покоем осеннего дня. Обе устали от музейных неприятностей, от собственных подозрений и постоянных разговоров на одну и ту же тему.
Тяжело в таком раздражении жить, грустно произнесла Зина. Но как быть? Не знаю, как у кого, но у меня не получается «любить своих врагов».
У меня тоже не получается, ответила Мария Михайловна. Я не то что врагов, а и ближних-то не всегда могу возлюбить. Но мне кажется, что мы явно зациклились на музейных интригах. По существу, враги уже победили: они вовлекли нас в какую-то игру и заставили играть по своим правилам. Мы будто забыли, что по всей стране творится то же самое. И наивно думаем, что справедливости можно добиться в одной, отдельно взятой Усадьбе.
Если постоянно думать о том, что творится в стране, то совсем станет тошно, возразила Зинаида. И вы, и я бежали в Сурминово от той жизни, надеясь найти здесь некий оазис. Но, видно, опоздали.
И скоро без следа погибнет это все, погибнет навсегда, процитировала своего любимого Ростана Мария Михайловна.
Разговор зашел в тупик привычной безнадёжности. Поэтому обе обрадовались, когда Варвара позвала их в дом пить чай.
Вернувшись к себе, Маша, прежде всего, разожгла печь. За стеной громыхал хозяин дома, дядя Петя. Каждый раз, будучи в подпитии, он начинал у себя в сенях рубить дрова и с шумом укладывал их за стеной комнаты, где обитала Маша. Лето кончилось, и теперь, в холодные осенние ночи, он топил печь, и ей становилось страшно: вдруг избу подожжет? Иногда к нему ночью кто-то приходил. Было слышно, как хлопала дверь, а потом глухо доносились мужские голоса. Помолчат и опять что-то бубнят в сенях за стеной. На этот раз, правда, рано стало тихо.
За работу браться не хотелось. От нечего делать она ещё раз перечитала письмо Лизы из Маковеев. В конце письма несколько строк приписал Виктор.
«Часто вспоминаем тебя и нашу поездку в Ферапонтово. У меня, как всегда, к радости примешивается грусть. Как вспомню ту жуткую осень, когда у меня никаких надежд не было. Вдруг Лизе надоест со мной? Лиза говорит, что пишу глупости, и не велит… вот, даже ручку отнимает. Маша! Как дела в Усадьбе? Не грусти. Мы скоро в Москву вернёмся и будем опять вместе. Сильно подозреваю, что настроение у тебя неважное, и в утешение посылаю стихи, которые мне всегда помогали «в минуты жизни трудные»:
Когда в кругу убийственных забот
Нам всё мерзит ─ и жизнь, как камней груда,
Лежит на нас, ─ вдруг, знает Бог, откуда,
Нам на душу отрадное дохнёт,
Минувшим нас обвеет и обнимет,
И страшный груз минутно приподнимет!
ÎÍÎÍÎÍÎÍÎÍÎÍÎÍÎÍÎÍÎÍÎÍ
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
РАЗБОЙНИКИ
Пользуйся днём, который тебе
показался прекрасным.
Луцилий Младший, друг Сенеки
#Неизвестно, то ли стихи Тютчева на неё подействовали, то ли утро вечера мудренее, но, так или иначе, на следующий день Маша проснулась совсем в другом настроении. Она решила не сдаваться и найти выход из состояния массового уныния. Лучшего средства, чем устроение карнавалов и спектаклей, она не знала. Конечно, она хорошо понимала, что устроенное начальством собрание лишь первый шаг к тому, чтобы выгнать из музея. Понимала и то, что бороться с ними бесполезно. Но, подумалось ей, тем больше оснований напоследок воспользоваться возможностями, которые предоставляет Усадьба для подобных затей. Она загорелась этой идеей и, не откладывая в долгий ящик, в тот же день озвучила своё легкомысленное предложение во время совместного чаепития в комнате Гриши.
Помните, как мы зимой ставили «Белый ужин» Ростана? Давайте и сейчас поставим что-нибудь по случаю Лермонтовских чтений. Ведь этого нам никто не может запретить!
Вот было бы замечательно! с готовностью подхватила идею Зиночка. Но что вы предлагаете ставить?
Я знаю, что ставить. «Разбойников» Шиллера! категорическим тоном заявил Гриша и тут же теоретически обосновал свой выбор. Влияние Шиллера на Лермонтова несомненно. Достаточно вспомнить драму Лермонтова «Два брата». В ней почти тот же сюжет: те же два брата-соперника, та же борьба двух начал добра и зла. Лермонтова эта тема занимала всю жизнь. Да и кого она не занимает? Кстати, я и сообщение к нашим «чтениям» готовлю: «Лермонтов и немецкие романтики». «Буря и натиск».
Гриша в возбуждении ходил от окна к двери и обратно. Глаза у него горели.
Я беру роль старшего брата, злодея Франца Моора, столь же решительно заявил он.
А Карла кто будет играть? А старика Моора? спросила Зина. У нас явно мужчин не хватает.
Мы привлечём, как и в тот раз, московских знакомых, успокоила её Маша.
Она была рада уже тому, что хотя бы с Францем нет проблем. На эту роль вряд ли кого-нибудь можно было найти лучше Гриши. Он снял с полки томик Шиллера, и все трое склонились над текстом. Через несколько минут Маша поняла, что монологи придется сокращать.
Такие длинные тирады наши актёры не запомнят, да и зрители не выдержат. Я попробую сократить, сказала она и попросила Гришу дать ей книгу на время.
Монологи Франца прошу не сокращать. Я их выучу и зрителям уснуть не дам, с обычной для него самоуверенностью сказал Гриша. Но книгу позволил взять.
Вот что мне пришло в голову, задумчиво проговорила Маша. В Усадьбе есть возможность сделать то, что в обычном театре осуществить невозможно. Я говорю о сцене в Богемских лесах. Мы можем сыграть её в настоящем лесу, в нашем овраге, там и поваленные деревья есть. Настоящий костер разожжем, это ведь за музейной оградой. А жуткую сцену у башни с отцом Моором мы можем играть у Конного двора. Там сбоку есть вход в подвал, каменные перила и спуск, три-четыре ступеньки. Таким образом, сцены в Замке и Корчме будем играть в помещении, а эти две сцены на природе.
А вдруг дождь пойдёт? спросила практичная Зинаида.
И в Богемских лесах дождь бывает, утешила её Мария Михайловна и тут же предложила пойти осмотреть предполагаемые сценические площадки.
Они быстро собрались и пошли вечереющим парком к Конному двору. Место оказалось действительно весьма «романтическим»: бледные руины, ступени, огражденные сплошными выступами перил. Злосчастный отец Моор, заживо погребенный в родовом склепе своим сыном Францем, вполне мог спрятаться от глаз зрителей за этими перилами, а потом появиться из-за них, будто из склепа. И дверь не нужно будет открывать.
Замок висит, старинный. А куда эта дверь ведёт? поинтересовалась Маша, внезапно вспомнив слова Лизы о второй двери в Конный двор.
Дверь ведет в подвальное помещение, а оттуда можно попасть внутрь, ответил Гриша.
То есть как это «внутрь»? насторожилась Маша. Вы хотите сказать, что через эту дверь можно проникнуть на выставку фарфора? Где же там дверь?
Двери там нет. Из подвала внутрь можно попасть через люк. Крышка от люка за кольцо поднимается изнутри Двора.
Крышка от люка? Где же она расположена?
При входе. Там сейчас палас лежит, поэтому её не видно.
А сигнализации так и нет?
Нет. Начальство решило, что осенью выставку всё равно придётся закрывать, а к весне сигнализацию сделают. Вы зря волнуетесь, Мария Михайловна. Никому в голову не придёт лезть через эту дверь, уверяю вас.
Маша ничего не ответила. Пошли к оврагу. По дороге оживленно обсуждали, как построить мизансцены в столь непривычной обстановке.
Дошли до оврага уже в сумерках. Здесь они нашли прекрасные «декорации» для сцены в Богемском лесу. Поперек оврага лежало огромное поваленное дерево, около него два пня, вокруг кусты. Место выглядело романтически «зловещим». Главное, оно было вполне безопасным в пожарном отношении, потому что находилось в стороне от парка.
Вечером того же дня Маша у себя в избе принялась изучать Шиллера. После десяти неожиданно кто-то постучал к ней. Она, конечно, испугалась и, подойдя к входной двери, со страхом спросила: «Кто там?» Оказалось, это приехала с последним автобусом Елена, рассчитывая на то, что завтра в музее выходной, и она сможет весь день играть на рояле во Флигеле. Сели ужинать. Елена, заметив книгу на столе, спросила:
Почему ты Шиллера читаешь?
Хотим поставить «Разбойников». Кстати, могу предложить тебе роль Амалии. Соглашайся, вряд ли тебе такую роль предложат где-нибудь ещё, пошутила Маша.
Какую Амалию? Я ничего не помню из этих «Разбойников». Оставь мне, перед сном прочту. Да, скажи мне, как отец с Лизой?
Лиза письмо прислала. Свадебный ужин они устраивают 18-го октября.
А где?
Наверное, у Лизы. У них большая квартира.
Я никак не придумаю, что им подарить на свадьбу. Посоветуй.
Ну, это завтра. Давай укладываться. Уже двенадцать.
Наутро они вместе пошли в Усадьбу. Гриша, увидев Елену, оживился чрезвычайно и тут же стал за ней ухаживать. Зинаида, посмеиваясь, шепнула Марии Михайловне:
Вот вам и Амалия. А Франц, судя по всему, в нее уже влюблён. Роковое совпадение.
Но у Шиллера Амалия любит младшего брата, Карла, возразила Маша. Что касается Франца, то у Шиллера он приносит ей гибель. Надеюсь, в реальной жизни Францу не удастся соблазнить нашу Амалию.
Елена села за рояль. Обедали вместе во Флигеле. Весь остаток дня оживленно обсуждали «Разбойников». Повели Лину и Елену к Конному двору и в овраг. Им очень понравилась идея с перенесением действия на природу. Но Лина посоветовала устроить спектакль не на «Лермонтовских чтениях», а после них. Впрочем, иначе они бы и не успели. Решили, что Амалию всё же будет играть Лина, а Елена обеспечит музыкальное сопровождение. Маша обещала распечатать роли и найти актеров на вакантные роли. Репетировать решили в Москве, чтобы не дразнить музейное начальство, а генеральную репетицию провести здесь, в Усадьбе, за неделю до спектакля.
Октябрь прошел в приятных хлопотах. Вернулась из отпуска Елизавета Алексеевна и занялась подготовкой к «Лермонтовским чтениям». Ко всеобщей радости, начальство почти всё время отсутствовало. Видимо, оно готовилось к решающему наступлению. Зато Сурминово почтили своим присутствием потомки поэта по боковой линии. После докладов пили чай в гостиной и пели старинные романсы. Доклады были немного скучноваты, но, во всяком случае, всё прошло вполне в лучших традициях.
Репетиции «Разбойников» шли полным ходом. Маша волновалась, потому что до сих пор не нашла никого на роль старика Моора. Хорошо хоть её племянник Костя согласился играть роль Карла. У него был портативный магнитофон, и она решила записать на плёнку все сцены во время генеральной репетиции. По опыту она знала, что на самом спектакле будет некогда. Генеральную репетицию назначили на 17 октября.
На генеральную репетицию приехали все занятые в спектакле актеры. Народу было множество. Примеряли костюмы, разучивали роли, шумели, пили чай. Оба сына Моора нервничали, каждый по-своему. На два часа опоздал отец Моор, но и с ним обошлось. Ни один разбойник не знал своей роли. Зато им блестяще удавались такие крики, как: «Гром и молния!» или «Спасайте, спасайте атамана!» и «Стреляй, Швейцер!» Долго репетировали финал. Сцена во Флигеле была невелика, и на ней никак не могли разместить четыре трупа. Было неясно, из чего и как делать факелы. Но в целом все остались довольны сами собой и не сомневались в успехе.
Уже затемно шумной толпой отправились на автобус и уехали в Москву. Костя отдал магнитофон с записью Марии Михайловне. На следующий день состоялся свадебный ужин в доме Скребницких. Было очень весело, пели песни студенческих лет и с увлечением играли в шарады.
Утром в воскресенье Маша встала поздно. Она решила посвятить день заброшенному хозяйству и заодно отдохнуть от непривычно напряженной светской жизни. Она принялась мыть окна. Чтобы не терять времени зря, она включила магнитофон и стала слушать запись генеральной репетиции «Разбойников». Большое окно в комнате было почти вымыто, когда началась первая сцена из третьего действия: «Ночь у развалин башни».
Здесь, в семейном склепе, злодей Франц велел Герману похоронить заживо своего отца. Сцена шла почти без накладок. Карл текст знал наизусть, остальные разбойники подглядывали в спрятанные под плащами листки. Карл воскликнул: «Оставьте меня! Ложитесь спать! Завтра чуть свет мы двинемся дальше!», и разбойники старательно зашумели: «Доброй ночи, атаман!» Они улеглись на землю и громко засопели, изображая крепкий сон. Судя по тому, что голос Карла был плохо слышен, Маша поняла, что сумка с магнитофоном осталась рядом с разбойниками, а Карл-Костя отошёл в сторону. Наконец, он завершил свой монолог словами: «Нет! Я всё стерплю! Муки отступят перед моей гордыней!»
Появляется Герман. Втайне от Франца он спас старика Моора и теперь носит ему в склеп еду. Карла и разбойников он, как это принято в пьесах, не замечает. Ухает сова.
Герман: «Как страшно ухает сова! Злодейство спит! В этой глуши нет соглядатаев!»…
Вдруг на записи прозвучал чужой голос!!!
Кто-то резко спросил: Ключ готов?
Второй голос ответил: У нас всё готово. Дело за вами. Решайте, когда?
Герман стучит в дверь склепа и говорит: «Поднимись сюда, злосчастный узник! Вот твой ужин».
Карл, не замечаемый Германом, удивлён и вопрошает: Что это значит?
Его по-прежнему плохо слышно, зато в микрофон опять попал чужой диалог.
Первый голос задумчиво произнёс: Когда? Давайте провернём это дело в тот вечер, когда они своих «Разбойников» будут ставить. Вот хохма будет!
Второй голос одобрил: Это вы здорово придумали. На них и свалим.
По Шиллеру, опять ухает сова. Проголодавшийся старик Моор ест.
Герман говорит ему: Тише! Слушай! Какой-то шум. Слышишь?
Отец Моор: Как? И ты слышишь что-то?
Герман: Мне всё чудится храп. Ты здесь не один, старик! Страшные это места! Прощай! Прощай!
Но уйти он не смог. Его останавливает Карл.
Карл: Здесь какая-то тайна! Стой! Говори, кто ты? Отвечай!
Герман начинает умолять: Горе мне! Сжальтесь надо мной. Послушайте хоть одно слово, прежде чем прикончить меня! (Он принял Карла за Франца).
Карл восклицает: Что я услышу?
Герман: Ваш родной отец там… Я не мог иначе… Я пожалел его…
Опять вмешался первый голос: С кем ты договорился насчет ковра?
В этот момент старик Моор спрашивает Германа: С кем ты разговариваешь?
Второй голос, будто следуя тексту пьесы, ответил: Как это, с кем? С Мишей, конечно.
Карл: Здесь узник, отверженный людьми! Подай голос ещё раз! Где дверь? Здесь четыре замка!.. Зову тебя на помощь, моё воровское искусство.
Пока Карл возился с замком, чужой голос обеспокоенно спросил:
Четыре замка? А ты говорил, что замок всего один.
Это у Шиллера четыре замка, а у нас один, ответил его собеседник и даже захихикал.
Слышен скрип будто бы открываемой двери.
Моор: Сжальтесь над несчастным! Сжальтесь!
Карл: Голос моего отца.
Моор вылезает из подземелья и теперь его голос слышен гораздо лучше, тем более, что он трагически завывает: Меня сочли мертвым и положили в гроб. Я очнулся, стал скрести крышку гроба; Франц поднял её и вскричал: «Как? Ужели ты будешь жить вечно?» И крышка тотчас захлопнулась. Он похоронил меня заживо.
Пошли отсюда. Дело верное, проговорил посторонний голос.
Послышалось равномерное шуршание листьев. Звук шагов удалялся.
Карл говорит отцу: Этого не может быть! Вы ошиблись!
Но заговорщики ушли, не дослушав реплики Карла. А зря! Ведь он оказался прав. Непредвиденная случайность запись их разговора на магнитофон и, казалось бы, верное дело повисло на волоске. Страшно подумать, сколько великих планов срывается из-за подобных мелочей!
Дальше всё следовало по Шиллеру. Маша давно перестала мыть окно и с любопытством вслушивалась в непонятную смесь Шиллера и чужого диалога. Сначала ей было смешно, но некоторые слова вызвали беспокойство. Она остановила магнитофон, вернула пленку назад, прослушала ещё раз. Пометив собеседников кличками Первый и Второй, она получила такой диалог:
Первый: Ключ готов?
Второй: У нас всё готово. Дело за вами. Решайте, когда?
Первый: Когда? Давайте провернем это дело в тот вечер, когда они своих
«Разбойников» будут ставить. Вот хохма будет!
Второй: Это вы здорово придумали. На них и свалим.
Первый: С кем ты договорился насчет ковра?
Второй: Как, с кем? С Мишей, конечно.
Первый: Четыре замка? А ты говорил, что замок всего один.
Второй: Это у Шиллера четыре замка, а у нас один.
Первый: Пошли отсюда. Дело верное.
После этого Маша позвонила Виктору и, не желая объяснять суть дела по телефону, сказала, что сейчас к ним приедет. Поймала такси и через час сидела в кресле в квартире Виктора. Лиза возилась на кухне. Поставили плёнку и втроем, молча, слушали запись.
Да-а, протянула растерянно Лиза. Вот вам и разбойники. «Злодейство не спит»… А что это они про ковер говорят?
Гриша мне сказал, что внутренний выход из подвала в Конный двор где-то у входа. Крышка люка паласом прикрыта. Если его не поднять, то крышку открыть нельзя, объяснила Маша и спросила: Что же теперь нам делать?
Я попробую Владимиру позвонить, ответил Виктор. Он следователь в МВД. Может, что и посоветует.
Виктор позвонил. Просил срочно приехать. Владимир приехал через час. Терпеливо выслушал запись сцены около фамильного склепа Мооров. Долго вчитывался в бумажку с диалогом. Наконец, спросил:
А голоса вам не знакомы?
Мне нет, ответила Маша.
Мне вроде знаком голос того, кто спрашивал, есть ли ключ и с кем договорились насчет ковра, ответила Лиза. Но я не уверена.
Так на чей голос он похож? Как вам кажется?
Похож на голос человека, который раньше часто приезжал в гости к Витольду. Он тоже работал в каком-то музее. В каком, не помню. Но уже давно в Сурминове его не было видно.
А второй?
Второй я совсем не знаю.
А Михаил кто, как вы думаете?
Вероятнее всего, это Миша Снежный. Он недавно у нас работает. Реставратор по картинам. Но спектакль назначен на пятницу, а по пятницам Гриша дежурит, заметила Лиза.
Гриша мог с ним заранее обменяться, предположила Маша. Ему же в день спектакля неудобно дежурным быть. Это мы уточним. Вопрос в том, отменять или нет спектакль?
Ни в коем случае, сказал Владимир. Нам их надо взять с поличным. Главное, чтобы вы обе не проболтались. Давайте мне запись. Я на неделе в Сурминово наведаюсь, посмотрю обстановку. Пять дней осталось. А зрителей много будет?
Человек сорок.
Да, здорово они все рассчитали. Народу тьма. Толпа все следы затопчет. Действительно, дело верное. А что внутри?
Коллекционный фарфор. И никакой сигнализации.
Нет сигнализации? Но почему?
У нас даже в главном Доме сигнализация только на одной двери, где печать ставим, вместо Лизы ответила Мария Михайловна и добавила, что если бы жулики об этом знали, Музей уже давно бы ограбили.
Понятно, подытожил Владимир и решил их подбодрить: Вы, главное, не очень волнуйтесь. Они ведь, наверное, полезут туда, когда у вас будет идти последнее действие. Так что, если перестрелки не будет, то ваши зрители ничего не заметят.
Во вторник утром Маша с Лизой встретились в электричке. Маша рассказала о своих выписках из приходно-расходных книг.
Почему же вы об этом не рассказали Владимиру? спросила Лиза.
В голову не пришло. Знаете, я боюсь оставаться в доме у дяди Пети. Этот оглоед может нечаянно дом поджечь. Ведь он последнее время не просыхает, каждый день пьяный. Курит, печку топит по ночам. Заснёт и тогда всё, кранты! Мне надо хотя бы книги и документы в музей отнести.
Конечно, надо оттуда съезжать. Если пожар случится, вас же деревня обвинит.
Так и так пришлось съезжать. В среду неожиданно явилась хозяйка-застройщица, сестра дяди Пети. Едва успела войти в дом и сразу начала кричать дурным голосом:
Я вам, как порядочной… А вы оргии устраиваете, мужиков водите! Меня в сельсовет вызывают! Грозятся сообщить куда надо, что я сдаю незаконно.
Да окститесь вы, Валя, попыталась урезонить её Мария Михайловна. Какие оргии? Вы же знаете, что я работаю здесь.
Знаем мы, как вы работаете, вопила Валя, распаляя себя. Я еще свое добро проверю. Не пропало ли чего!
Марию Михайловну аж в жар бросило. Хорошо хоть не вслух, а все же про себя прокляла она злющую бабу. Решила выехать срочно, в тот же день. Гриша, Лиза и Зинаида пришли ей помочь. И через два часа книги и архив были перенесены в Дом, а её личные книги и вещи временно сложили у Лизы. Ночевать Маша пошла к Варваре, в Чиркино.
Вечером они с Варей еще раз всё обсудили и сопоставили. Выходило так. Летом кто-то проник в хранение, нашёл нужный ключ и сделал слепок. Поэтому и Брокгауз не по порядку лежал. Миша Снежный брал подлинные картины на реставрацию, а возвращал копии. Ариадна Ивановна подмены не замечала. Теперь они решили ограбить Конный двор.
Без особых приключений дожили до пятницы.
Спектакль был назначен на пять часов. Сайрусу Смиту Маша поручила делать факелы. Накануне зал во Флигеле превратили в «Саксонскую корчму». Сцена в корчме должна была идти среди зрителей, сидящих за столиками. Повесили занавес. С утра пошел снег и валил весь день. Зрители прибыли пятичасовым автобусом, заснеженные и замерзшие. Им сразу стали подавать чай, чтобы согрелись с дороги. Впрочем, всё было так замечательно, что и Маша, и Лиза временами совсем забывали о настоящих разбойниках и только иногда, увидев где-либо в углу Владимира, вспоминали о грозящем несчастье. Остальные ни о чём не знали. Да и не узнали никогда.
Спектакль начался.
Сцена в замке Мооров. Старик Моор, обманутый своим старшим сыном Францем, доверяет ему написать младшему сыну, Карлу, ответ на его покаянное письмо. Коварный Франц пишет совсем не то, что просил отец. Он откровенно заявляет: «Мы велим сшить себе совесть по новому фасону, чтобы пошире растянуть её, когда раздобреем. Итак, живо! Смелее за дело! Я выкорчую всё, что преграждает мне дорогу к власти…»
Сцена в Корчме. Младший сын Моора, Карл, в длинном монологе обличает современное общество: «Это мне сдавить свое тело шнуровкой, а волю зашнуровать законами? Закон не создал ни одного великого человека, лишь свобода порождает гигантов и высокие порывы…» Получив жестокое письмо от отца, Карл решает уйти в разбойники. Он произносит еще одну обличительную речь, начиная её словами из Евангелия: «Люди, коварные ехидны! их слезы вода! их сердца железо!.. О, кто даст мне в руки меч, чтобы нанести жгучую рану людскому племени, этому порождению ехидны, тот станет мне другом, ангелом, Богом!» Разбойники избирают его атаманом. Напоследок все они клянутся ему в верности и с криками: «Итак, в путь! Нами правит неумолимый рок!» уходят толпой в свои Богемские леса.
В Замке происходит душераздирающая сцена. Несмотря на происки злодея Франца, Амалия остается верной Карлу. Вдруг приходит некий Герман и приносит лживую весть о смерти Карла. Отец Моор умирает от горя. Амалия в отчаянии. Франц торжествует.
Антракт. Зрители надевают пальто и шубы и направляются в Богемский лес. Оттуда уже слышна бравая песня разбойников. Снег перестал идти. Но дым от огромного костра ветер несёт прямо на несчастных зрителей. Несмотря на это, они завороженно смотрят на пламя костра и напряженно вслушиваются в реплики актеров. «Тысяча чертей! Гром и молния!» то и дело кричат разбойники. «Свобода! Свобода!» восклицает Карл Моор.
Приходит Патер, чтобы наставить Карла на путь истинный. Но Карл обличает и духовенство: «О, вы, фарисеи, лжетолкователи правды!»
Их окружают войска. Разбойники кричат: «Спасайте, спасайте атамана!» и «Смерть или свобода!» Они бегут с горящими факелами. Раздаются звуки труб.
Ошеломленные зрители перемещаются к Конному двору, а по Шиллеру, к «башне с семейным склепом». Мария Михайловна, озабоченная пожарной безопасностью, просит Сайруса Смита взять ведро воды, вернуться в овраг и залить тлеющие головешки.
Далее следует сцена у развалин башни, уже знакомая читателю не только по Шиллеру, но и по магнитофонной записи, на которой обнаружились голоса злоумышленников. С факелов на свежий снег падают черные мазутные пятна. Зрители стоически выдерживают и эту «находку режиссёра». Было заметно, что особенно сильное впечатление на них произвело появление старика Моора из склепа в белом саване. Моор вздымает руки к небу, молит о пощаде. Ухает сова. Роль совы исполняла Мария Михайловна, и, как ей казалось, с этой ролью она вполне справилась. Кроме того, она же из-за угла подсказывала разбойникам, что им кричать, потому что в темноте они не видели, что написано на шпаргалках. Она стояла за углом, как раз на том месте, где стояли бандиты во время генеральной репетиции. Она понимала, что в этот вечер они откуда-то тоже наблюдают за театральным действием. Вероятнее всего, они спрятались в ближних кустах за её спиной, а в Конном дворе среди саркофагов с фарфором притаились оперативники из Москвы. «Поднял ли Миша палас?» озабоченно думает она. Ведь если он его не поднимет, то преступники не смогут попасть внутрь, и тогда вся операция сорвется.
В финале этой сцены Карл призывает разбойников отомстить за своего отца. Разбойники убегают к Замку, чтобы схватить отцеубийцу Франца. Актеры и зрители благополучно возвращаются во Флигель.
Начинается последнее действие в Замке. Франц врывается на сцену с канделябром в руках. За ним гонятся разбойники. За окнами Флигеля наши зрители видят огни факелов. Слышны стуки в окно и крики: «Смерть! Смерть!» Франц совсем обезумел. Ему кажется, что он уже в аду, и он кричит: «Ад? Я уже чую его! …Я слышу, как шипят гады преисподней! …Они вбегают по лестнице, осаждают дверь!» Обращаясь к Всевышнему, он просит: «Так смилуйся Ты надо мной!» и блестяще закалывается.
Вбегает Швейцер с разбойниками и, увидев мёртвого Франца, тоже закалывается, потому что не успел выполнить поручение Карла. Входят старик Моор и Карл. Вбегает Амалия. Старик Моор умирает, на этот раз окончательно. Карл прижимает к сердцу верную и простившую ему всё Амалию, но разбойники обвиняют его в отступничестве. Ситуация очень похожа на ту, что произошла на Волге со Стенькой Разиным и персиянкой. Видимо, у разбойников так принято. Карл, во избежание соблазна, тоже убивает свою возлюбленную, но тут же начинает цитировать Библию: «О, я глупец, мечтавший исправить свет злодеяниями и блюсти законы беззакониями! Тебе отмщение, и Ты воздашь. Нет нужды Тебе в руке человеческой!»
После этого он удаляется, чтобы сдаться властям. Конец.
В зале зажигаются лампы. С пола поднимаются четыре трупа. Уставшие, но довольные собой, актёры раскланиваются. Елена берёт первые аккорды «Оды к Радости» Бетховена и женские голоса начинают петь:
Радость пламя неземное,
Райский дух, слетевший к нам.
Опьянённые тобою,
Мы вошли в твой светлый храм…
Так как листки с текстом были розданы зрителям заранее, то припев вся Корчма пела хором:
Обнимитесь миллионы!
Слейтесь в радости одной!
Бог, в Любовь пресуществлённый,
Там, над звездною страной…
Если учесть, что пели без единой репетиции, то спели совсем неплохо. Споткнулись только на слове «пресуществлённый», но на этом термине и богословы спотыкаются. Два женских голоса вывели опять ровно и четко:
Гордость пред лицом тирана,
Пусть то жизни стоит нам.
Смерть служителям обмана,
Слава праведным делам.
Зрители и актёры явно воодушевились, воображая себя бесстрашными борцами с тиранами. Раздался гром аплодисментов и крики: «Браво!». Амалии и Елене преподнесли корзины цветов, заранее привезённые из Москвы. Все с облегчением расселись за столы и начали пировать, благо яств и пития зрители привезли в изобилии. Произнесли множество тостов, в стихах и в прозе.
Однако всё когда-нибудь кончается. Надо было спешить на последний автобус. Через час в зале всё было убрано. Свет погашен. Виктор успел шепнуть Маше и Лизе, что с операцией в Конном дворе всё в порядке. Все медленно шли по бесшумному снежному парку к воротам. Скорей, скорей, из Усадьбы в Москву, в шум города, в безопасность своих домов и уют квартир.
Так счастливо прошёл этот вечер. Но утром во вторник оказалось, что он имел весьма трагическое продолжение.
Как всегда, утром во вторник все музейные ехали в одном автобусе. И вдруг до слуха Марии Михайловны донеслись обрывки разговора двух женщин из Сурминова:
Ты слышала, что Петька-пьяница сгорел?
Когда? Как сгорел?
Да сегодня ночью. Видно, по пьянке избу поджёг. Изба сгорела почти дотла.
А эта, музейная, что у Валентины жила, что она?
Да её вроде не было. А может, она и подожгла…
Одна из говоривших заметила Марию Михайловну и зашептала:
Тише ты… Вон она стоит.
Лиза и Зинаида этот разговор тоже слышали. В музее уже обо всем знали. На пепелище расхаживала местная милиция. К обеду по деревне распространились слухи, что труп дяди Пети был найден, а точнее, были найдены обгоревшие кости, но голову его не нашли.
Маша решила пойти на пожарище, опасаясь, что при поспешном выселении могла оставить там что-нибудь из своих вещей. С ней пошла Зинаида. Они медленно ходили по огороду, усыпанному головешками и обрывками горелых досок, тряпок. Видно, пламя было сильное и далеко разбрасывало мелкие предметы. В углу сеней, где хозяин с грохотом складывал дрова, под грудой плотно слежавшихся и не совсем сгоревших дров Маша вдруг заметила нечто неожиданное. Они с Зинаидой с трудом докопались до этого предмета и быстро сунули его в сумку. Потрясенные, они поспешили в Усадьбу и показали находку Лизе.
Этим предметом оказался чудом уцелевший «опасный» портрет. В первой главе (если читатель еще помнит её) о нём говорила пикантная блондинка, а в восьмой главе выяснилось, что летом он пропал из хранения. Сзади на холсте они различили четкую овальную печать с названием монастыря-пустыни. И решили пока ничего не говорить Ариадне Ивановне. Было очевидно, что возвращать его в Дом опасно. Тот факт, что он хранился в сенях у музейного дворника, столь же очевидно свидетельствовал о том, что трагически погибший дядя Петя был связан с похитителями. Не явился ли он их жертвой? Вполне вероятно, что они заподозрили его в измене, когда узнали о постигшей их в Конном дворе неудаче. В Сурминове никто не верил, что дядя Петя сжёг себя сам. Местные жители уверяли, что в последнее время он больше пил, а по пьянке хвалился, что у него денег куры не клюют. У кого, интересно, куры их клюют? Странные всё-таки бывают поговорки. Ну, да это к делу не относится. Так, реплика «в сторону», как в пьесах.
Прибывшие на место милиционеры подобные слухи решительно отвергли и остановились на том, что это был несчастный случай.
А через неделю, в канун 64-й годовщины Великой Октябрьской Революции, в Музее зачитали приказ по Управлению Культуры о закрытии Музея на время реставрации и о сокращении пяти сотрудников. Местком единогласно проголосовал «за». Так завершился составленный в Зондерхаузе замысел и этот небольшой роман. Во всяком случае, его первая часть.
До следующей Революции оставалась еще уйма времени – целых 10 лет! Прощай, мой терпеливый читатель!