- Н.М. Михайлова. «УСАДЬБА». Роман. — «Юность», 2008, № 10, 11.
-
[PDF] Н.М. Михайлова. «Усадьба». Роман. 1995.
- Здесь роман можно читать в формате WORD
ОГЛАВЛЕНИЕ
Часть I. ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО в Сурминове
- ПОРТРЕТ 5
- ПЕЙЗАЖ 12
- ФАРФОР 21
- ПУТЕШЕСТВИЕ 28
- СКЕПТИЧЕСКАЯ ШКОЛА 35
- БРИЛЛИАНТОВОЕ ГНЕЗДО 43
- ИЩУЩИЕ МАННУ 49
- ЗЛОУМЫШЛЕНИЕ 55
- РАЗБОЙНИКИ 61
Часть II. ИЗГНАННИКИ. 71
- РАЗДУМЬЯ 73
- СМУТНОЕ ВРЕМЯ 80
- ФИЛОСОФ 91
- ОСЕННИЕ ПРОГУЛКИ 104
- СУДЬБА ХУДОЖНИКА 115
- ПРАЗДНИК 133
- ВИЗИТ 140
- ПОЖАР 144
- ТАТЬЯНИН ДЕНЬ 153
ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА 160
СТИХИ ИЗ СТАРЫХ АЛЬБОМОВ 167
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО в Сурминове
И пробуждалось в нас сомненье роковое,
Что гибель уж близка – что отданы мы ей.
Наш праздник был хорош, хорош своей печалью,
Как всё, что кончиться и умереть должно…
Всё это было здесь… И странное всех нас,
Невыразимое охватывало чувство,
Когда мы думали, что скоро без следа
Погибнет это всё, погибнет – навсегда.
Эдмонд Ростан. Прекрасный вечер
М.К. Соколов. Кавалер и дама. 1931-1935. Из цикла «К Гофману».
Бумага, акварель, тушь, перо. 34,8×25,2
Глава первая. ПОРТРЕТ
Свеча нагорела. Портреты в тени…
Афанасий Фет, 1862
С того дня прошло уже более двадцати лет. Не верится даже. Это сейчас я спокойно написала «Усадьба. Роман», а тогда и в мыслях ничего подобного не было. Романов мне еще не доводилось писать. Хотелось бы не соврать, но там, где роман, там вымысел, и, значит, искажение действительности неизбежно. Писать надо занимательно, иначе кто же будет мой роман читать? Выдумывать я совершенно не умею, а подлинные имена и названия в романах не принято оставлять это же не очерк. Положим, с именами я справлюсь, но ведь прототипы, наверное, догадаются и могут на что-нибудь обидеться. Об этом лучше не думать, в конце концов, пусть догадываются. Не ясно и то, как писать: от первого лица или от третьего? Попробую писать от первого лица, потому что от третьего все выглядит условно, надуманно, неправдоподобно. Выбрать название очень трудно, но еще труднее начать.
С чего начать? Ведь жизнь непрерывна, а роман всего лишь кусок, грубо вырванный из жизненной ткани. По краям его тянутся нити и в прошлое, и в будущее. И по правилам, и ради пользы, наверное, следует сначала ввести читателя в курс дела описать место, время и хотя бы главных действующих лиц. Но мне не терпится начать, а уж потом, может, по ходу рассказа всё прояснится.
Итак, начну с того, как я ехала в электричке на работу в Сурминово после двухнедельного отсутствия. Был такой же сияющий мартовский день, как сегодня. Не ошибусь, если скажу, что это было утром во вторник по вторникам у нас в Музее день присутственный. Все наши обычно едут во втором вагоне, откуда ближе бежать к остановке автобуса. Но я не люблю ездить со всеми всё-таки лишний час одиночества и молчания жалко терять. Конечно, и тут не всегда везёт. Вот, пожалуйста. На Сосновской вошли три дамы, уселись в купе сзади меня и говорят непрерывно и довольно громко. Дамские разговоры меня всегда несколько озадачивают, напоминая первое действие из оперы «Евгений Онегин». Помните, когда старушка Ларина варит варенье, чуть ли не все вчетвером начинают петь. Ничего понять нельзя. Каждый поет о своём, и все сразу. И тогда, в вагоне, тоже началось одновременное говорение. Загадка, как они друг друга понимали. Невозможно было разобрать, о чём идёт речь. Но вдруг! Вот оно, то самое вдруг, с которого, пожалуй, можно начать роман. Вдруг на фоне «шумов» я чётко расслышала то, что геофизики называют « полезный сигнал».
— Мне говорили, — медленно произнесла одна из собеседниц, — что в Сурминовском музее хранится портрет Старца из Глинской пустыни.
Две другие дамы дружно ахнули и тут же возбужденно зашептались.
Меня это сообщение задело. Портрет в усадьбе действительно хранился, но он не числился в инвентарных книгах. В те времена хранить такой Портрет было настолько опасно, что в музее даже не все сотрудники знали о его существовании, а тем более о том, кто на нём изображен. Да, опасно было, а тут во всеуслышание, да ещё в поезде, какая-то незнакомая особа объявляет. Мне хотелось увидеть, кто же из них это сказал, но оглянуться было положительно невозможно. Пришлось встать и выйти в тамбур покурить. Все три лет под сорок. Одна блондинка, и очень пикантная; две другие худенькие, черные, беспокойные. О портрете говорила явно блондинка: уж больно лицо у нее было смиренно-торжествующее. Торжествующее потому что она сообщила потрясающую новость, а смиренное потому что новость была не простая, а «священная».
Вдруг они, как птицы, всполошились, головами закрутили туда-сюда, вскочили, схватили свои сумки и заспешили к выходу. Мы подъезжали к большой станции, поезд загромыхал на стрелках. В тамбуре они замолчали и оглядели меня с явным осуждением и даже брезгливостью, которую испытывают «церковные» к «безбожникам». Было ясно, что они едут к поздней обедне в Ломакинскую церковь, где служил модный батюшка. К нему, как говорят, «ездила вся Москва». Наконец, они вышли, и я вернулась на свое место.
Осадок неприятный остался. Усадьба вызывала у меня ощущение тревоги за неё тревоги и жалости одновременно. Обстановка в музее явно не соответствовала окружающей жизни, а потому в любой момент могла возбудить «идеологические подозрения» и, как следствие, нашествие местных райкомовских или, того хуже, министерских комиссий. Иногда само её существование казалось мне чудом. Особенно летом, когда при утреннем обходе видишь усадебный Дом без посетителей. Открываешь окна, и тут же начинают трепетать занавески. В комнаты проникает запах жасмина, а из липовой аллеи доносится гомон галок. Теплый запах старой мебели в Кабинете и кожаных переплётов в Библиотеке; блики солнца на паркете в Большой гостиной. И вазочки с чуть увядшими за ночь цветами. Хрупко. Нереально. Но живо, живо, несмотря ни на что.
Да-а… Но, спрашивается, от кого же эта блондинка узнала о Портрете? Теперь вот понесла, растрезвонила. Эти две, чёрненькие, конечно, тоже не преминут рассказать своим знакомым и, конечно, из самых лучших побуждений, так похожих на благие намерения.
Так. Вот, наконец, и моя станция. Народу сошло немного. Наши, музейные шли чуть впереди, стайкой. Скорее-скорее — автобус придёт минуты через две, и, если на него не успеешь, то или идти пешком три километра, или ждать следующего автобуса полтора часа. Но мы успели. Народу набилось много. В основном, это были жители ближайших сёл: Сурминова, Вавилова и Чиркина. С утра они обычно ездят за продуктами в станционные магазины. Проехали переезд и вырвались на волю, в простор полей, лесов и холмов. Вдали уже видны высокие купы лип и берёз усадебного парка. На полях тает снег. Грачи расхаживают, важничают. Автобус едет весело, народ оживлен ведь солнце, солнце!
Остановка от Усадьбы близко. Я была в сапогах и потому рискнула пройти по задам усадебной ограды. Вошла в ветхую калитку и направилась к дому через парк.
Парк сиял белизной. Видимо, на вчерашнем солнце снег слегка подтаял и за ночь замерз. Теперь в косых лучах солнца снежный наст блестел и переливался искрами. Резко очерченные тени от стволов и тонких веток черным кружевом покрыли белый снег. Наглая и умная ворона Степанида грузно уселась на ветку ближайшей берёзы, стряхнув с нее снег. Мелкие кристаллы вспыхнули в солнечных лучах, осели у меня на лице и шапке. Тут же стали плавиться и радужными каплями повисли на концах ресниц.
У меня обе руки были заняты сумками с продуктами. Мы обычно выезжали в Усадьбу на всю неделю. И так как в местном магазине «Товаров повседневного спроса» с продуктами, мягко говоря, было неважно, то пропитание приходилось возить из Москвы. Дорожка была скользкая и узкая. Я шла осторожно, боясь упасть. Наконец, вышла на двор между Домом и Флигелем, где в зале стоял рояль, огромный стол и кресла, а в боковых комнатках проживали сотрудники музея. Впереди я увидела своё отражение: с такими же тяжеленными сумками меня ожидала Елизавета Алексеевна, Лиза. Ее меховая шапочка, серый воротник шубки, пушистые ресницы вся она сияла искрами снежных кристаллов. Свежий и ровный румянец проступал сквозь тонкую кожу лица, чуть припухлого, с мягкими губами и тонким правильным носом. «Какая красавица!» подумала я, как всегда, глядя на Лизу после долгой разлуки. Мы радостно поздоровались, обе разом заговорили, рассмеялись и поставили сумки на землю. Так не хотелось уходить в помещение от солнечного тепла и света!
Лиза успела сообщить мне последние новости. Оказалось, что за время моего отсутствия, как в песне Высоцкого, «нам нового директора назначили». По этому поводу как раз сегодня в десять часов назначено общее собрание сотрудников музея. Директор будет представляться нам. Старый директор, потомок последних владельцев Сурминова, всеми любимый Павел Николаевич умер год назад. Исполняющим обязанности директора на первое время был назначен Витольд Измайлович Распопин. Он рассчитывал сделаться постоянным, но тут вмешался знаток поэзии Фета, филолог Григорий Ильич Борзун. Он написал докладную в Управление Культуры. С благородным негодованием он писал в ней о том, что мать Витольда уехала в Израиль, и в связи с этим Управление должно проявить особую бдительность. «Нельзя (писал он) допустить, чтобы отпрыск сионистки и изменницы Родины стал во главе идеологически-просветительского центра, каковым является музей-усадьба имени великого русского поэта». Вероятнее всего, Григорий Ильич сам рассчитывал сделаться директором. В столь сложных обстоятельствах мудрое Управление Культуры приняло соломоново решение. По рекомендации Ломакинского райкома Партии оно назначило директором постороннего человека, Леонида Наумовича Сидорова. Дошли слухи, что он был сотрудником газеты «Ломакинская правда» и, мало того, считал себя поэтом.
Услышав от Лизы всё это, я совсем приуныла. Но Лиза, будучи более уравновешенным человеком, поспешила утешить меня тем, что поэт Сидоров может оказаться всё же лучше, чем самоуверенный фетовед Борзун или, упаси бог, какой-нибудь отставной полковник. Мы знали, что наше Управление последние годы с удивительным постоянством директорами музеев назначало именно отставных полковников. Посему доводы Лизы показались мне убедительными. Мы прошли во Флигель, отнесли сумки в её комнату и вернулись в зал.
Собрание началось ровно в десять часов. Новый директор назвал его «планёркой» и заверил нас, что, так как он желает работать в тесном контакте с научными сотрудниками, то планёрки будут проводиться еженедельно по вторникам. Я сидела в кресле около окна, выходившего на залитый солнцем двор. Мне было видно, как на крыльцо Дома вышли Соня Кузнецова и милиционер Володя. Они закончили утренний обход Музея и теперь приступили к ежедневному ритуалу наложению печати. Володя, прилепив к двери кусочек пластилина, старательно дышал на медную печать, когда-то принадлежавшую владельцам усадьбы. Сильным движением он прижал её к пластилину, и я представила, как на нём отпечатался дворянский герб Камыниных. Соня сошла с крыльца и направилась к Флигелю. Я невольно улыбнулась, понимая смехотворность ситуации, при которой советский идеологический центр охранял дворянский герб.
И тут мне пришло в голову, что новый директор вряд ли будет терпеть столь возмутительную оплошность и постарается как можно скорее исправить её. Это соображение заставило меня переключить внимание на сидящих за столом людей.
Во главе стола сидел человек с голым лицом и мутными глазами. В них угадывались тщетно скрываемые подозрительность и настороженность, привычные для номенклатурного работника. Он был молод лет 35-37, но уже лыс, толст и явно самоуверен. Справа от него, пригнувшись к столу, поглаживая длинную лохматую бороду и поблескивая миндалевидными глазами, сидел Витольд Распопин, а слева его соперник, фетовед Гриша Борзун. Он тоже был с бородой, но аккуратно подстриженной. Его веселые, чуть навыкате, черные глаза оживленно перебегали по лицам присутствующих и задерживались только на одном милом лице Лизы.
Вот уж пятый год как он настойчиво и безуспешно пытается соблазнить её, но Лиза, к удовольствию всех музейных дам, не отвечала ему взаимностью, хотя и оставалась с ним в приятельских отношениях. Вечерами Лиза занималась музыкой, разучивала нудные этюды – она училась заочно. Гриша же был чрезвычайно музыкален, свободно играл на фортепиано и гитаре, сочинял и пел романсы. Почти каждый вечер они с Лизой пели романсы. У неё был чудный голос, высокий, негромкий и стойкий, а у Гриши баритон. Пели они на два голоса, и лишь один романс мы пели втроем на стихи Дельвига «Когда еще я не пил слез из чаши бытия…» Лиза не сдавалась. Гриша, не привыкший к отказам и уверенный в своей неотразимости, не унывал, а весь музей с неослабевающим интересом наблюдал за развитием романа.
Рядом с Борзуном в позе императрицы Екатерины II с портрета Рослена из Большой Гостиной восседала Ариадна Ивановна Мягкотелова. Её назначили хранителем музея тоже после смерти Павла Николаевича до этого и должности такой не было. Старый директор исполнял все должности, так как музей был самой низкой, IV категории, а потому штатное расписание и зарплаты были мизерные. Насколько я понимаю теперь, Павел Николаевич вполне сознательно не добивался более высоких категорий, надеясь таким образом спасти Дом от массового потока организованного туризма и неотвратимого в таком случае разрушения. Последний владелец имения умер уже при советской власти и был погребён у стены бывшей приусадебной церкви, расположенной на краю оврага за оградою парка. В бывшем домике священника жила Ариадна Ивановна. Когда-то, десять лет назад, она училась или на физфаке, или на мехмате, точно не знаю. Родилась и выросла в станице Верской, и, как она любила рассказывать, там, в глуши «диких донских степей», сумела взрастить в себе первые ростки интеллигентности. А уж здесь, в Сурминовском «литературном гнезде», из рук самого Павла Николаевича удостоилась воспринять «венцы культуры». Слушая её рассказы, я сначала вздрагивала от этих «диких степей» и «венцов культуры». Но потом привыкла.
Вошла Соня, извинилась за опоздание и устроилась на краешке стула. Маленькая, худенькая женщина с острыми чертами лица и в очках. Живые черные глаза и веселый нрав южанки придавали ей очарования, но она была истомлена. Участь её была тяжёлой: она была женой очень талантливого, но пока непризнанного художника. Он писал картины в новейшем духе, что-то вроде «белое на белом» – по правде сказать, я плохо в подобной живописи разбираюсь. А недавно случилась беда: он упал с четвертого этажа и сломал позвоночник. Соня безропотно ухаживала за ним и с фанатичной уверенностью ждала его признания и мировой славы. Рядом с Лизой сияла жизнерадостным лицом Зинаида, по образованию радиотехник, а по влечению сердца поклонница русской литературы. Она бросила свою прежнюю работу инженера и устроилась в музей экскурсоводом.
Рядом с ней с пышной прической и приличествующей случаю строгостью в глазах сидела экскурсовод Вера Павловна, бывшая медсестра из Ломакина, страстная поклонница Пушкина. Я, кстати, тоже была из бывших. Всю жизнь работала геофизиком и геологом, каждое лето ездила в поле, но давно мечтала стать архивариусом. Наконец, год назад, когда мне было уже сорок лет, моя мечта исполнилась, и я стала работать в музее. Мало того, мне поручили составить Опись документов родового Архива, как оказалось, чрезвычайно любопытного. Рядом с Ариадной Ивановной сидела Лора Александровна, совсем нестарая женщина, но старейший работник музея. По образованию филолог, она пришла в музей сразу по окончании университета. Павел Николаевич позволил ей жить в отдельном домике, бывшей Летней Кухне в глубине парка.
Не хватало только Ульяны Байковой. Ульяной она, правда, стала после крещения в Ломакинской церкви, а до этого её звали просто Лина. Это была личность замысловатая. Умная, начитанная и хитрая, она производила странное впечатление. Особенно из-за явно нарочитой манеры произносить слова растянуто, ироническим тоном, с неопределенной улыбкой на узких темных губах. Лина всю ночь читала, пила кофе, много курила и сыпала пепел на книги и на пол. Засыпала она под утро, а потому вставала поздно и выходила из бывшего Амбара, где она жила, не ранее 11 часов утра. Вот и сегодня она появилась последней и уселась на ручку кресла, в котором, развалясь, сидел Григорий Ильич.
– Грегуар, как я рада вас видеть, мон шер, – почти пропела она.
Новый директор растерянно оглянулся, видимо, не зная, как реагировать на появление этого существа, с сигаретой, распущенными волосами, в длинной юбке-понёве и яркой кофте. Он, хотя и был поэтом, но явно не богемного склада, а вполне положительным выдвиженцем из комсомольских работников. Возможно, ему и вообще-то было не по себе в нашем «зверинце», и, как мне кажется, он тогда же твердо решил влить новые кадры, так сказать, «молодое вино в старые мехи» – чего, как известно, делать не рекомендуется. При внешнем благодушии его толстого лица и явном старании войти в доверие к подчинённым, в его глазах то и дело вспыхивало раздражение из-за того, что он чувствовал себя не в своей тарелке.
Представляю себе, насколько утомился читатель, рассматривая этот «групповой портрет». Но, будучи автором, я сочла своим непременным долгом именно этот Портрет описать во всех подробностях. Ведь это основные действующие лица романа, к которому мы только-только приступаем. И даже если Вы утомились или не всех запомнили, то теперь получили возможность в любую минуту к этому перечню обратиться. Я и сама впервые так внимательно всех оглядела и внутренне горько усмехнулась, осознав всё несоответствие старой Усадьбы и её новых владельцев.
В зале стало душно. Лина погасила сигарету. Дым от неё медленно пластался кругами в лучах пришедшего в окна солнца. Открыли окно, и тут на подоконник вспрыгнула моя чудная, с белой грудкой и огромными зелеными глазами, кошка Кассандра. Директор даже вздрогнул. В открытое окно донеслось мычание коров с колхозной фермы, лай усадебного пса Феди и жужжание трактора. На поля начинали завозить навоз. Уже знакомая читателю ворона, неутомимая Степанида, уселась на ближайшее дерево и, как обычно, начала нагло каркать. Прошло не менее часа. Директор временами косил глаза на громко мурлыкающую Кассандру. Она вскочила ко мне на колени и при всей своей независимости не могла не выразить радость от нашей встречи после двухнедельной разлуки. Директор вещал:
– Я надеюсь, вы все поддержите мои усилия по переводу музея во вторую категорию. Соответствующие бумаги уже поданы. Как там с этим дела, Витольд Измайлович?
Витольд стал перекладывать бумажки пред собой, изобразил чрезвычайную деловитость, притушил обычную для него усмешку и привычным жестом спрятал ее куда-то в самый конец бороды.
– Докладная в Управление уже подана, Леонид Наумыч, – ответил он. – К следующему понедельнику обещали подписать приказ о переводе Музея во вторую категорию и о новом штатном расписании. Эмма Львовна клялась мне, что всё сделает.
– Вы все должны понять, – голос директора окреп, – что по-прежнему работать недопустимо. Новая категория даст нам возможность расширить штаты, повысить оклады, но, главное, увеличить число посетителей, добиться дополнительного финансирования и приступить к реконструкции Усадьбы. Я тут за неделю кое-что осмотрел. Парк заброшен, в музее нет автотранспорта, нет рабочих помещений для сотрудников. Дом не отапливается и не освещен, поэтому зимой Музей не работает. Это нерентабельно. Нет благоустроенного туалета, нет буфета – короче, для посетителей нет элементарных удобств. К тому же и экспозиция идеологически устарела….
– Позвольте вас перебить, уважаемый Леонид Наумыч, – заговорила высоким голосом Ариадна Ивановна, и лицо ее покрылось красными пятнами. – Я вовсе не против второй категории, но, прошу вас, – не трогайте Дом! Это жемчужина русской культуры. Вспомните, что сказал Максимилиан Волошин еще в 1921 году после посещения Усадьбы.
Директор явно не знал, а потому и не мог вспомнить, что сказал, скорее всего, неизвестный ему Максимилиан Волошин, зато твердо знал, что вторая категория позволяет повысить оклады администрации. Собственно, на этом условии он и принял «портфель» директора. «Повысить оклады», конечно, не всем сотрудникам, а только администрации. Научные сотрудники и экскурсоводы должны будут водить экскурсии за ту же зарплату – 75-100 рублей в месяц. Вот почему уроженка «диких степей» не была против повышения категории – её должность хранителя музея входила в число административных.
– Хорошо. Дом пока трогать не будем, – быстро согласился директор, видимо, не желая портить отношения с Ариадной, и продолжил. – Предлагаю начать с восстановления на лугу мемориального Сарая. В нём мы сможем устроить выставку-шоу, с применением современных технологий, таких как светомузыка и голография. На пруду можно заново построить пильную Мельницу. Предлагаю устроить в ней кафе для экскурсантов. Знаете, как это умеют делать в Риге и в Таллине? Эдакое интимное кафе с ликерами и камином.
– Пильная мельница и камин? Это нонсенс, – проговорила Лина и закурила.
– Можно очаг вместо камина! – тут же уступил директор и бодро продолжил: Его глаза заволоклись неким «поэтическим» вдохновением. – Мы должны всё музеефицировать. Например, в Доме пустует бывшая Кухня. Витольд Измайлович берётся расставить в ней предметы кухонного быта, горшки всякие и прочее… Мы сделаем в неё отдельный вход и сможем брать с посетителей дополнительную плату в 20 копеек. Опять же, доход.
Лиза с тревогой смотрела на мою, видимо мрачную, физиономию и приложила к губам палец, умоляя глазами, чтобы я молчала. Но я не выдержала и вступила на тропу войны.
– У меня тоже есть предложение. Давайте музеефицируем дореволюционный Water-closet, – заговорила я подчеркнуто деловитым тоном. – По этому объекту в архиве есть документы за 1912 год. Само собой разумеется, в него придется сделать отдельный вход и плату установить в 10 копеек. Витольд Измайлович, прошу вас записать в протокол моё предложение.
Директор, опьяненный грядущими возможностями повышения дохода, не почувствовал подвоха и взглянул на меня с одобрением.
– Простите, я не знаю, как вас зовут, – обратился он ко мне.
– Мария Михайловна Серёгина.
– Так вот, Мария Михайловна, мы учтем ваше предложение и…
Но тут в зале раздались смешки, и он сообразил, в чем дело. Вера Павловна была у нас единственным до этого времени членом Партии. Она сочла нужным вмешаться и резко встала со стула, чтобы защитить сочлена по рядам.
– Уважаемая Мария Михайловна, вы переходите всякие границы! – с надрывом в голосе произнесла она. – Леонид Наумыч у нас человек новый. Возможно, он увлёкся, но в его предложениях много правильного. Не забывайте, что на последнем Пленуме Партия нацелила нас не только на повышение рабочей дисциплины, но и на более рентабельное ведение народного хозяйства. Долг каждого советского человека внести свой вклад… Опасаясь, что она не сможет остановиться, я перебила её и добавила масла в огонь.
– Вера Павловна, вот я и вношу свой вклад. К Первому Мая берусь вне плана разработать научно обоснованную экспозицию нового объекта музейного показа.
На этом первая планерка закончилась. К нашему счастью, она оказалась и последней. Мы вырвались на волю.
На дворе между кучами угля около котельной текли и блестели на солнце мелкие ручейки. С длинных прозрачных сосулек быстро-быстро падали капли и звенели, падая на жесть подоконников. Вездесущая Степанида опять каркала, на этот раз, прыгая и размахивая крыльями вокруг миски, из которой пёс Федя долизывал пшённую кашу. Моя тёзка, шкодливая и оборванная усадебная кошка Машка, вылезла из дыры под Амбаром, уселась на теплое бревно, подняла лапу «пистолетом» и начала облизывать место под хвостом. Кассандра, сидя у меня на плече, негодующе заурчала и от возмущения спрыгнула на землю. Тут же она вскочила на штабель темно-красного кирпича и, помахивая хвостом, прошлась по верху кладки. Уселась и строго взглянула на нас зелеными глазами.
– Ах, готика! – воскликнула Ариадна Ивановна, и мне почудилось сияние «венцов» над её головой.
Директор последовал в дом Распопина, за ними увязался Борзун, а мы вернулись во Флигель в комнату Лизы и оживленно приступили к чаепитию.
В тот же день закончилась и наша прежняя усадебная жизнь. Солнце затянуло перистыми облаками. Вечером пошел мокрый снег. Лиза старательно играла 33-й этюд Гедике. Я сидела у себя в комнате, куталась в плед и при свете настольной лампы с наслаждением читала обыденную переписку Дарьи Федоровны Олениной с дочерью-невестой, засидевшейся в девушках 22-летней Анной. Её женихом стал мировой посредник Можайского уезда Иван Иванович Лёвшин. Семья готовилась к свадьбе. Там, в давно исчезнувшем мире, шел 1881-й год. Только что, 1 марта, был убит террористами император Александр II Освободитель, но в письмах об этом событии не говорилось. Иногда казалось, что за столетие почти ничего не изменилось: где-то идут войны и убивают президентов, а в жизни нормальных людей главными остаются всё те же житейские хлопоты и волнения, те же мечты о счастье и та же их несбыточность.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ПЕЙЗАЖ
Ты помнишь ли, Мария,
Один старинный дом
И липы вековые
Над дремлющим прудом?
А.К. Толстой, 1840-е
¯Перечитывая первую главу, Автор понял, что совершил ошибку, назначив «первым лицом» Марию Михайловну. Прежде всего, потому, что мы с ней совсем не похожи, и Автору трудно быть ею еще на сотне страниц. К тому же изложение от «первого лица» обязывает меня, во всяком случае, присутствовать при всех событиях, а то и участвовать в них. Но это нереально ведь о многих фактах и разговорах я знаю только понаслышке. Переписывать первую главу не хочется. Поэтому я просто отказываюсь быть Марией Михайловной и с этого момента перехожу к изложению от третьего лица.
Так или иначе, но время и действующие лица описаны. Теперь, как и положено, приступим к описанию места. Тут сразу в голову лезут выдержки из экскурсии, текст которой сотрудники музея от частого повторения говорили почти автоматически.
«Мы с вами находимся в типичной Усадьбе конца XVIII – начала XIX века. Усадебный дом в псевдоготическом стиле, парк с липовыми аллеями, статуями и обелисками, Эрмитажем и Гротом… А вот девушка с разбитым кувшином. Перед фасадом Дома вы видите партер с фонтаном посередине, а за ним широкая лестница спускается к пруду. За ним амфитеатром высятся холмы. Посреди пруда находится островок. Он называется «Приют любви». Когда-то в южной части пруда, там, где речка Ирпень перегорожена плотиной, стояла Мельница. Позади главного Дома расположены Флигель и хозяйственные постройки, такие как Конный двор, Амбар и Оранжерея. За оградой парка, но в непосредственной близости от въездных ворот стоит Церковь – памятник культуры начала XIX века».
При этом кто-либо из экскурсантов обязательно горько и завистливо произносил: «Эх, умели жить баре»… Не обращая внимания на подобные реплики, экскурсоводы бодро продолжали сообщать никому не интересные подробности: «Поблизости видны сёла: налево Сурминово, направо Чиркино. В трёх верстах отсюда в бывшей усадьбе Олениных расположен санаторий Министерства Вооруженных сил. Сурминово с конца XVIII века принадлежало древнему роду Камыниных, а они были в родстве с Арсеньевыми. Вы, наверное, помните, что бабушка Лермонтова тоже была Арсеньевой. И хотя с нашими Арсеньевыми она была в дальнем родстве, но, по мнению лермонтоведов, предположение о том, что бабушка поэта в 1820-е годы бывала в Сурминове, «вполне правдоподобно». Вепрятно, она бывала не одна, а с маленьким внуком. Поэтому наш музей и называется «Музей-усадьба имени М.Ю. Лермонтова…»
Сразу хочу заметить, что ничего достоверного о визитах бабушки с внуком в Сурминово науке не известно. Миф о причастности Лермонтова к Сурминову сложился еще до революции. Со временем он «вошёл в научный оборот» и стал достоянием общественности. Чтобы придать этому мифу еще большую достоверность, в Доме устроили даже особую «комнату Лермонтова» и показывали в ней диван, на котором он будто бы спал. Конечно, сам по себе миф о пребывании поэта в Сурминове большого значения не имеет. Но на его примере видно, как работает механизм создания разного рода литературно-исторических подделок.
Гораздо большее значение для развития сюжета представляют сведения о родословно-масонских связях владельцев Усадьбы. Василий Дмитриевич Камынин был известным в узких кругах масоном-розенкрейцером, членом ложи Теоретический градус. Его «братьями» по духу были такие рыцари Розового Креста, как Н.И. Новиков, И.А. Поздеев, С.И. Гамалея, И. Шварц, С.П. Фонвизин, В.А. Бибиков, П.И. Татищев, И.Н. Тургенев. Знатоки русской истории могли бы вместе с Фамусовым воскликнуть: «Ба! Знакомые все лица!» И что самое интересное, лица, игравшие заметные роли в истории Российской Империи.
В.Д. Камынин был женат на дочери своего «брата» по ложе, рыцаря В.А. Лёвшина. Родовое имение Лёвшиных находилось в Тульской губернии, в селе Темрянь Белёвского уезда. Накануне 1812 года усадебный дом сгорел, и, пока строился их новый дом, Лёвшины семь лет прожили в Сурминове. Старшая дочь В.Д. Камынина, Анастасия, вышла замуж за «брата» отца по ложе, тоже розенкрейцера, рыцаря Г.Н. Коробьина. Младшая дочь, Надежда, стала женой еще одного «брата» и рыцаря, С.Н. Арсеньева. После смерти жены он тоже жил у тестя в Сурминове. Их сын и, значит, внук Камынина, В.С. Арсеньев, тоже стал рыцарем в Теоретическом градусе. Он был камергер, крупный землевладелец и богослов, благодаря чему, вероятно, смог оказать влияние на создание Ордена Мартинистов в России в начале XX века.
Остаётся добавить, что после 1822 года, когда розенкрейцерам пришлось уйти в подполье, их «работа» не прекращалась, а местом собрания могла служить любая усадьба. Гостеприимное Сурминово, несомненно, было таким «масонским подворьем». Неудивительно поэтому, что именно здесь постепенно сложилось ценнейшее собрание масонских документов. В XIX веке, по понятным причинам, эти документы не были доступны постороннему взгляду «профана». Однако и после революции положение осталось прежним. Усадьбе, а вместе с ней и Архиву повезло: так получилось, что директорами музея до последнего времени были потомки бывших владельцев.
Как никто другой, они понимали нежелательность масонской темы в музейной экскурсии, а потому превратили Сурминово из «масонского подворья» в «литературное гнездо» и дали музею имя великого поэта. Но так как мы не на экскурсии, а «в романе», то позволим себе всё же сказать правду. Тем более что без неё не обойтись в дальнейшем рассказе. Всё в Усадьбе определялось именно масонскими вкусами, символикой и идеологией. «Масонскими» были план, архитектура и декор главного Дома. При этом их символическое значение было понятно только «посвященным». Большая часть Библиотеки состояла из книг мистиков XVIII века, таких как Бёме, Виланд, Сведенборг. В Архиве хранились печатные и переписанные от руки Уставы, акты, обрядники, речи и беседы рыцарей Розового Креста, их песни и стихотворения, протоколы заседаний и прочее. В Столовой, где в XIX веке проходили их заседания, совершались тайные посвящения, о чем напоминали две колонны.
Экспозицию украшали рисунки «американца» Федора Толстого, живописные портреты В.А. Жуковского; князя-католика И.С. Гагарина – ценителя и собеседника Ф.И. Тютчева в Мюнхене; обер-прокурора графа А.И. Мусина-Пушкина. Именно он нашел и в 1800 году издал «Ироическую песнь о князе Игоре». Эта песнь ныне известна под названием «Слово о полку Игореве», а её содержание – по либретто оперы «Князь Игорь». Да, кого из «братьев» здесь только не было!
Потомок Арсеньевых, «последний розенкрейцер», еще до революции стал профессиональным антикваром, участвовал в заседаниях и аукционах Общества любителей старины, собрал большую коллекцию фарфора. Там, в Обществе любителей старины, он встречался с известными московскими коллекционерами – доктором В.В. Величко и внуком поэта, Н.И. Тютчевым. Как только случилась революция, Арсеньев вывез свои сокровища из Москвы, подальше от «культурной революции», в глушь Можайского уезда и здесь создал действительно талантливое произведение – сурминовский Музей. Из «мемориальных» и подлинных вещей – мебели, фарфора, портретов и умело нанизанных на экскурсионную нить полуправдивых фактов и ассоциаций – он сумел создать образ Усадьбы, «типичной усадьбы XIX века». Все очарование Сурминовского Дома покоилось именно на ощущении «подлинности», живого приобщения к давно ушедшему миру и быту русской дворянской усадьбы.
Как правдоподобно звучали в залах, гостиных и кабинетах рассказы об Обществе любителей российской словесности; о весёлом обществе «Арзамас» (смотрим на портреты Жуковского и А.С. Пушкина, гравюра Уткина); об историке Н.М. Карамзине, который, «возможно, бывал в Сурминове и, гуляя по аллеям парка, обдумывал главы своей «Истории Государства Российского»«. Плавный переход к поэзии Е.А. Баратынского посетители совершали, разглядывая портрет розенкрейцера П.А. Татищева, на внучке которого был женат поэт. О памятнике русской словесности XII столетия «Слове о полку Игореве» говорилось около портрета графа А.И. Мусина-Пушкина… и так далее, и тому подобное. Не забыты были и «великий просветитель» Н.И. Новиков, который «провел свои лучшие годы в Шлиссельбургской крепости», и «первый русский писатель-революционер» А.Н. Радищев. Портрет отца трёх декабристов, розенкрейцера И.П. Тургенева давал возможность, упомянув его «дальнее родство с Иваном Сергеевичем» (не установленное), показать портрет подруги писателя, актрисы Полины Виардо. Рядом висит портрет еще одной дамы, хотя и неизвестной, однако же, как предполагают искусствоведы, это и есть «первая любовь поэта Ф.И. Тютчева, красавица Амалия Крюденер». Тут все экскурсоводы с большим чувством читают наизусть (хорошо хоть не поют романс!) известное стихотворение «Я встретил Вас и всё былое…». И хотя до сих пор не установлено, какой даме поэт посвятил это стихотворение, тютчеведы уверяют, что именно ей, Амалии.
Словом, Сурминово представлено неким сгустком русской культуры. И, конечно, ни слова о масонах, так, иногда вскользь, с милой улыбкой можно упомянуть об их шалостях и развить тему о декабристах, чтобы подчеркнуть, как далеки они были от народа.
После экскурсии по дому посетителей ведут по парку, а мы возвращаемся к основной теме этой главы, к Пейзажу. Усадьба и парк, конечно, замечательны, но и вокруг чудо как хорошо. Холм за прудом ранней весной покрыт ярким желтым ковром из одуванчиков, за ним зеленое обрамление – еловый лес, справа – белые стволы березовой рощи и темные прожилки поросших кустарником оврагов. Внизу слева видно скопление серых изб Сурминова, а еще дальше – сельца Чиркино. В солнечную погоду там сияет белизной древняя, XVI века, церковь во имя Рождества Богородицы.
За Сурминовым начинается глухой лес и тянется на восемь верст до села Васильевского. Места глухие, грибные и ягодные; говорят, даже кабаны ходят. Там заросшие густым лесом овраги, тёмные, скрытые в зарослях болотца и тихая речка Ирпень, питающая усадебный пруд.
«Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит…»
Кстати, о русалках. …Нет-нет, сначала скажу о новых кадрах, потому что давно известно, что «кадры решают всё». Новый директор что задумал, то и сделал. Уже через неделю после злополучной планёрки в Усадьбе появился зам. по хозяйству, проворовавшийся на автобазе в Ломакине армянин Папаян. Вскоре, как из-под земли, возник газик, и вместе с ним – шофёр Коля. Затем материализовался совершенно непонятный человек по фамилии Бондарь, в очках и с портфелем. Еще раньше для реставрационных работ были наняты: милейший юноша, химик-аптекарь Саша Розен и сутулый, небольшого роста, «опытный», по словам Ариадны Ивановны, реставратор масляной живописи Миша Снежный. Оба поселились на чердаке во Флигеле и там устроили реставрационную мастерскую, а заодно и ночной притон – к ним из Москвы стали приезжать накрашенные девицы, а наш парк огласился зарубежными ритмами и истеричным хохотом. Но что более страшно – Ариадна Ивановна с какой-то болезненной доверчивостью стала выдавать Мише Снежному по актам довольно ценные полотна на реставрацию, а он увозил их в Москву и где-то там «реставрировал».
Директор и Распопин, ныне зам. по науке, принимали в Зондерхаузе (что в переводе с голландского означает Летний домик) местное райкомовское начальство. Газик ездил по аллеям парка, так же как и черные «Волги» приезжих.
В середине мая Музей открылся для посещения. Сирень расцвела тяжёлыми тёмно-фиолетовыми гроздьями. Вдоль лестницы на спуске в парк свежей зеленью покрылись огромные лиственницы. На мраморных ступенях можно было увидеть их мелкие шишечки и бурые иголки, упавшие осенью. В парке сквозь покров прошлогодних листьев тут и там проглядывали ярко-зеленые ростки новой травы.
Как-то раз, за общим чаепитием, Ариадна Ивановна стала уверять, что не всё так уж плохо, что она, например, сумела добиться от директора разрешения на организацию выставки фарфора в бывшем Конном дворе.
– Мы приручим его, вот увидите. То, что он деловит, − несомненно. Он умеет выбивать стройматериалы, рабочих… В Конном дворе уже заканчивают ремонт, и завтра приедут художники-декораторы из ГДОИ. Это декоративные мастерские, – пояснила Ариадна, заметив, как вздрогнула от уродливого слова Лина Байкова, и продолжала: – Наконец-то у нас будет такая же выставка, как и в других музеях… Я пишу методическую разработку. Рабочее название «Литература и фарфор».
– Литература и фарфор? Какой странный гибрид, не правда ли? – проговорила Лина саркастически.
Ариадна Ивановна обиделась и замолчала.
Мария Михайловна заметила, что директор умеет выбивать не только стройматериалы, но и неугодных ему сотрудников. Действительно, ей это пришлось испытать на себе. Новый директор заявил, что запрещает проживание сотрудников на территории музея, и первым делом выселил именно её. Пришлось ей снять комнату в Сурминове. Зажиточные жители сдавать не хотели. Согласился лишь музейный дворник дядя Петя, сильно пьющий. Вернее, согласился не он сам, а его сестра сдала свою пристройку к Петиной избе за неимоверно высокую плату, 30 рублей в месяц. На что же будет жить Мария Михайловна? Она, правда, подрабатывала переводами и какими-то рефератами, но на это не проживёшь. Однако она держалась твердо и не раз говорила Ариадне и Лоре, что бандитам нельзя уступать ни на йоту.
Нельзя допустить, чтобы Музей стал источником дохода. Если идти с ними на соглашение, то «новые люди» с их пресловутой предприимчивостью сумеют растлить тот дух бескорыстия, который сохранился еще кое-где посреди захлестнувшего страну океана пошлости, невежества и жажды наживы. Но, видно, растление коснулось уже тогда многих из них.
Соня затеяла строить каменный дом в Вавилове. Директор через Ломакинский исполком добился для неё выделения участка и пообещал достать кирпич. Лоре он милостиво разрешил по-прежнему жить в Летней Кухне. Ариадну Ивановну подкупил выставкой фарфора. Вера Павловна как член Партии считала своим долгом поддерживать решения начальства. С приходом новых кадров в музее впервые появилась партийная ячейка в составе директора, его зама Папаяна, Веры Павловны и таинственного Бондаря. К концу мая директор «выбил», то есть уволил, опытного садовника под предлогом отсутствия у него специального образования. Зато он добился в Управлении новой ставки заведующего отделом Садово-паркового хозяйства, и Бондарь занял это место. Чем он занимался, никому не было известно, – во всяком случае, к клумбам и куртинам он и близко не подходил. Теперь филологам приходилось самим поливать цветы в жаркие дни.
Разрушался Дом, увядал сад. Кто из музейных не знал, что за внешним благополучием Усадьбы скрывались явные и устрашающие признаки разрушения? В Доме стены покрывались плесенью, глубокие трещины бороздили потолки. Два года тому назад очередная комиссия запретила водить посетителей по второму этажу, потому что потолок в Большой Гостиной угрожал рухнуть вместе с тяжелой медной люстрой. Плесень проникала в книжные шкафы, покрывала листы гравюр и архивных документов. В дождливые дни протечки на втором этаже доходили до того, что из пропитанной водой штукатурки на паркет падали известковые капли.
Все понимали, что нужно срочно строить помещение для хранения фондов, составлять проект реставрации или, говоря попросту, приступить к ремонту здания. Понимали, но что могли сделать эти слабые и беспомощные люди? У каждого из них были свои беды и тяготы. Ариадна часто болела, но у неё, по крайней мере, было пристанище в Москве — комнатушка в коммуналке. А Лина была бездомная. Она покинула свой любимый Ленинград из-за какой-то сердечной драмы. Старый директор, Павел Николаевич, взял ее на работу вопреки жестким правилам о прописке и позволил жить в отапливаемом печкой Амбаре. Новый директор уже пригрозил Лине увольнением, если у нее не будет постоянной прописки. И она больна — у нее что-то с легкими.
Наступил июнь. Под окнами Синей гостиной мелкими пахучими цветками рассыпался жасмин. Куртины набухли тяжелыми бутонами роз. Липы готовились благоухать, но пока лишь чудно высвечивались в косых лучах заходящего солнца их покрытые мхом мощные стволы.
К Марии Михайловне приехала погостить её племянница, Елена Скребницкая. Она училась в Консерватории и приехала в Сурминово на каникулы, потому что здесь имела возможность целыми днями играть на рояле. Именно о ней напомнили слова о русалке. Трудно сказать, была ли она красива. Скорее нет, но, без сомнения, была хороша, особенно когда в длинном серебристом платье шла по аллее с ведром к усадебному колодцу. Длинные волосы, темные серые глаза, матовое нервное лицо, тонкие руки.
Где-то в середине июня Елена согласилась дать концерт. К тому времени в парке вдоль узких дорожек на кустах распустились мелкие белые розы. Так началось наше последнее лето в Сурминове. Но мы тогда не знали, что оно последнее.
На концерт из Москвы приехали друзья и знакомые, некоторые даже с детьми. Окна в зале были открыты. Рояль тоже. Елена начала с любимого ею Баха. «Хорошо темперированный клавир» – ровным голосом проговорила Елена, и концерт начался. Лиза, тоже в длинном вечернем платье, переворачивала страницы нот. Потом Елена сыграла сонату Моцарта и перешла к романтикам. Что говорить, Шуман и Шопен ей удавались даже лучше Баха. Сказывалась ли её собственная страстная натура? Или они более соответствовали нашему, нервному уже тогда, восприятию мира – нервному, тревожному и беспечному одновременно?
Белые шелковые занавески трепетали, на улице в лучах солнца искрились изумрудными спинками майские (или уже июньские?) жуки, летали стрекозы и бледные бабочки. Жужжание насекомых сливалось с далеким тарахтением трактора – совхоз начал распахивать поросшие одуванчиками холмы. Щебетали мелкие птицы.
Елена кончила играть и теперь раскланивалась – на фоне черного рояля тонкая фигурка в белом полупрозрачном платье. Ей поднесли в низкой фаянсовой вазе с темно-синим узором груду мелких белых роз, и они длинными ветвями свисали через края вазы. Все – и хозяева, и гости – отправились на холм. Перешли плотину и стали подниматься на холм по узкой дорожке. Захватили одеяла, чтобы сидеть на земле, скатерть, чашки и все привезенные из Москвы бутерброды, кексы, торты. Костер уже горел, в его огне чернел покрытый сажей бидон, и милый старик с небольшой бородкой подкладывал в костер дрова. То был старинный друг семьи Марии Михайловны, географ и гляциолог Олег Павлович Чижов.
После чаепития почти все москвичи пошли лесом на станцию, а те, кто остались, еще долго сидели у костра. Постепенно – вместе со светом и теплом этого летнего дня – они замолкали, с тайной грустью глядя на стоящий за прудом Дом. Лине, с её больными лёгкими, конечно, нельзя подолгу сидеть в такие, как сегодня, холодные вечера. Но и она не уходит, а завороженно смотрит на огонь. Что видится ей в весёлых беспокойных язычках пламени?
О чем думала Елизавета Алексеевна, глядя в огонь? Все знали, что её «сердце разбито», как говорили наши бабушки сто лет назад. Предание гласило, что лет пять тому назад какой-то «капитан дальнего плавания», высокий и красивый, пленился ею. Он приходил из санатория, из Оленина, каждый вечер. С молчаливым обожанием смотрел на Лизу, слушая этюды Гедике в гостиной Флигеля. В ту пору Гриша особенно настойчиво приступал к Лизе, капитан всё молчал, а Лиза… Что ж она? Кто знает? «Гордость и предубеждение», роман Джейн Остин – вот в чём отгадка всего. То ли Лиза из гордости делала вид, что он ей безразличен, то ли он из предубеждения уверил себя, что её сердце уже занято? Во всяком случае, как-то осенью он исчез, уехал и ушел в свое «дальнее плавание».
Ужели ОН исчез бесследно? О, нет! То же самое предание утверждало, что как-то раз, весною, ко дню рождения Лизы ей с почты принесли огромную корзину с цветами. «Из Австралии!» с восторгом сообщили ей девушки с почты. На деньги, оставшиеся от перевода, они по собственной инициативе купили плитку шоколада. Они смотрели на Лизу с восхищением, потому что ведь не всякая девушка получает из Австралии! по почте!! корзины цветов!!! А позднее он прислал ей посылку с раковинами, кораллами и игрушечным мишкой коала из шерстки кенгуру. Этот мишка коала и теперь сидит на книжной полке у Лизы в комнате. Нет, капитан, видно, не забывал её, но что толку? Он уехал и не вернулся. И вот уже пять лет Лиза ожидает своего молчаливого рыцаря, но он не догадывается об этом.
Милый старик с бородкой ушел вместе со всеми, а без него костер вскоре прогорел, и остались лишь ярко-красные, мятущиеся по черным дровам мелкие язычки пламени. Закутавшись в одеяла, все сбились вместе, как стая напуганных птиц.
Гриша и тот примолк и тихо перебирал струны своей гитары. Наконец, он не выдержал, встал, кинул в огонь последнюю охапку хвороста, и костер полыхнул. Он запел романс своего любимого Фета «Сияла ночь. Луной был полон сад…» Лиза, стряхнув с себя несвойственную ей печаль, выпрямилась и поддержала его: «…Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали, как и сердца у нас за песнею твоей…»
Гриша оживился от всеобщего внимания. Оживилась и Наташа, девушка-практикантка из Ленинграда. Ей, видно, тоже хотелось петь, но в обществе малознакомых людей она не решалась. Гриша, желая её расшевелить, обратился к ней с шутливым предложением: «Какая рифма точная! Наталия, Наталия, поедемте в Италию». Неожиданно для него она с явным удовольствием вступила с ним в стихотворный диалог:
– В Италию? – В Италию.
– Но как достать билет? – Ну, что Вы? Этим летом там можно без билета.
– Куда мы едем? В Рим? – Пожалуй, лучше в Падую – там башней Вас порадую.
– Ну, нет! Я еду в Рим. – Одна? Ни в коем случае. Ведь Вас тоска замучает.
– Положимся на кучера. – Куда ж?
– В пути решим.
У них так ловко вышла эта сценка и шутливые пререкания, что все рассмеялись. Со свойственным ему снобизмом Гриша произнес:
– Надо же! Какие филологи растут на берегах Невы!
Тут же встрепенулась и встала на защиту своего любимого Ленинграда Лина. Она язвительно протянула: «Грегуар, вы, видно, вообразили, что лучшие филологи страны живут на берегах сурминовского пруда?»
Это всех ещё более развеселило. Стали вспоминать, как весело они все вместе встречали Новый год. Мария Михайловна уговорила их ставить пьесу Эдмонда Ростана «Белый ужин». Репетировали весь декабрь. Так же как сегодня, и тогда из Москвы приехали близкие друзья с провизией и ящиком шампанского. Они начали готовить и накрывать стол, пока в зале Флигеля шла генеральная репетиция. Пьеро то и дело меланхолично выпивал глоток из фляжки с коньяком. Арлекин не знал роль. Коломбина нервничала и уверяла, что провалит спектакль. Но пьеса прошла с большим успехом.
После спектакля они вышли из Флигеля в парк и стали копать в снегу глубокие лунки, и на дно каждой поставили свечу. Когда свечи зажгли, тонкий свет от невидимого пламени пронизал снег и заиграл бликами на расставленных в снегу бокалах с шампанским. Сказочное было зрелище! Но вскоре все замёрзли, и пришлось вернуться в дом. Тогда, зимой, Елена тоже играла на рояле, всю ночь они пели романсы и читали вслух любимые стихи. Всех поразила Лина. Она прочитала наизусть длинное стихотворение того же Ростана «Прекрасный вечер».
То чудный вечер был, волшебный, незабвенный…
О нем не вспомнить нам без грусти сокровенной…
А разговор лился изящный и весёлый;
Касались музыки, поэзии всего,
И метафизики…
Кто говорил стихи, кто умолкал, мечтая.
Зажглись огни сигар, и легкий дым гаванн
Головки дам облёк, как голубой туман.
Любовь свободная, глубокая, живая,
Беспечная любовь царила между нас….
―――――
Костер погас окончательно, но расходиться никому не хотелось. Тем более, что луна, наконец, вышла из-за высоких елей, и в её свете мир предстал волшебной сказкой. Все стали просить Байкову опять прочесть это стихотворение, хотя бы несколько строф. Лина с радостью согласилась. Она выбрала строки, созвучные их теперешнему настроению и окружающей обстановке.
Куда-то далеко действительность ушла,
Всё залито луной, и сосен силуэты,
Как бледным бархатом, сиянием одеты…
Листва столетних лип и молодых акаций
Смыкалась в вышине, как сказочный плафон.
В отверстие её смотрели к нам, мерцая,
Далеких звёзд огни, и тихо в этот час
Беспечная любовь царила между нас
И были мы детьми в блаженный этот час…
Подумать только, что всего полгода тому назад все они еще были вместе, любили друг друга. Или им это только казалось? Теперь же они разделились на группы и к наступившим переменам относились по-разному, в зависимости от свойств характера, от личных обид и симпатий, и даже от страха перед будущим.
…И странное всех нас,
Невыразимое охватывало чувство,
Когда мы думали, что скоро без следа
Погибнет это все, погибнет – навсегда.
На этот раз последняя строфа прозвучала более зловеще, чем в Новогоднюю ночь. К тому же Лина вдруг раскашлялась. Все тут же решили идти по домам и стали суетливо собирать пожитки. Поднявшись с бревна, они невольно опять взглянули на черный силуэт Дома. И тотчас они с ужасом заметили, как в окнах Столовой мелькнул свет! Каждый не верил своим глазам. Мария Михайловна, допуская, что у музейных началась коллективная галлюцинация, решила обратиться к стороннему наблюдателю.
– Наташа, – спросила она практикантку из Ленинграда, – вы видите свет в окнах первого этажа?
– Конечно, вижу. Такое впечатление, что там кто-то бродит со свечами или с фонариками, – ответила она.
Ариадна Ивановна в ужасе вся всколыхнулась и запричитала:
– Кто же дежурный? Где же охрана?
Елизавета Алексеевна со свойственным ей при любых обстоятельствах самообладанием спокойно ответила:
– Сегодня дежурит Миша Снежный. И лучше не поднимать шум. Всем нам прекрасно известно, что могут означать эти огни, тем более в Столовой. Не будем обманывать себя. ОНИ проникли в Усадьбу. Сегодня ИХ день, скорее ночь – Ночь под Ивана Купалу.
– Ну и что? – в полном недоумении почти одновременно спросили Елена и Наташа. Глаза у них были расширены от предвкушения тайны.
– Сейчас не время объяснять, – строго заметила Мария Михайловна. – Прошу вас никому не говорить о том, что видели. Это опасно.
– Что ЭТО? Вы намекаете на пресловутых масонов? – насмешливо произнёс Гриша. – Марья Михайловна, ну нельзя же так. Это не серьезно. Вы прекрасно знаете, что в Советском Союзе их нет и быть не может.
– А вы, Григорий Ильич, разве не знаете, ЧЕМ было Сурминово для розенкрейцеров до революции? – возразила Мария Михайловна. – После революции их ложи продолжали «работать» до начала 30-х годов. Чекисты охотились за ними и многих арестовали, но ведь, наверное, не всех. Те, кто пережил репрессии, вероятнее всего, успели посвятить в масоны своих детей. Могут «проснуться» старые ложи или возникнуть новые. Для новых розенкрейцеров Сурминово, и особенно Архив, могут представлять огромный интерес.
– Но в чем вы видите опасность? не сдавался Гриша. – Они, что же, по-вашему, могут его выкрасть? Каким образом?
– Гриша, вы, наверное, читали роман Писемского «Масоны»? – с необычной для неё серьёзностью спросила Лина. – Там описано, какими средствами масоны добиваются своих целей. Любыми. В первую очередь они внедряют своих людей во властные структуры. В нашем случае они могли внедриться и в Министерство Культуры, и в штат Управления, и в администрацию Музея. Это позволяет им на низшие должности ставить послушных им технических исполнителей. Если это так, то поднимать шум из-за огней в Столовой действительно опасно. Надо полагать, что мы им и так, одним своим присутствием, мешаем.
Так странно кончился этот вечер. ″И длинной вереницею″ они стали спускаться с холма. Луна светила сзади, и резкие тени от елей легли не землю. Впереди в лунном свете сверкнули два зеленых огонька. При ближайшем рассмотрении оказалось, что на дорожке сидит Кассандра, терпеливо ожидая свою хозяйку. Увидев Марию Михайловну, она тотчас вскочила к ней на плечо. Перешли плотину и разошлись в разные стороны. Мария Михайловна с Еленой пошли в дом дяди Пети, а остальные в Усадьбу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ФАРФОР
На столике в вазочке севрской
Поправь бледно-жёлтый жасмин.
Старинный романс
На выходные дни Маша, как всегда, уехала домой, в Москву. Сразу по приезде она позвонила своему двоюродному брату, Виктору Скребницкому, верному другу с детских лет, и попросила приехать к ней сегодня же. Он ни о чем не расспрашивал и обещал приехать через два часа.
Мария Михайловна жила в однокомнатной квартире на окраине Москвы. Она жила одна, но нельзя сказать, что одиноко. На выходные дни к ней приезжала её мама, часто приходили друзья, а на праздники из Саратова приезжала её самая близкая подруга, Верочка. Правда, с поступлением на работу в загородный музей обычный порядок жизни нарушился. Теперь, когда почти всю неделю её не было в Москве, визиты переместились в Сурминово. На два дома жить стало несколько сложнее. Каждый раз приходилось в двух местах заново заводить хозяйство.
Первым делом она настежь открыла окна, кинулась протирать пыль, поставила варить картошку в мундире и кипятить чайник.
Виктор, как всегда, был точен. Она усадила его в кресло, принесла кофе, печенье и пепельницу. Сделав краткий обзор событий в музее за последние месяцы, она подробно изложила ему свои подозрения в отношении Миши Снежного и Розена и закончила описанием странной истории с огоньками в Столовой.
Виктор терпеливо выслушал, но явно не понял, в чём проблема. Маше пришлось долго объяснять ему, почему Столовая в сурминовском Доме не простая комната, а помещение, специально оборудованное для собраний масонской ложи. Тем, кто проник в Дом, могло быть известно назначение этой комнаты, и они проникли в Дом, чтобы совершить там свои тайные ритуалы.
– Маша, ты прекрасно знаешь, что я к твоим розыскам по истории масонства отношусь скептически. Скажи, в чём ты усматриваешь конкретную опасность?
– Больше всего я боюсь за Архив. Всем известно, что в библиотеках постоянно воруют ценные книги, в художественных галереях – картины. Но о том, что воруют документы из архивов, широкой публике неизвестно. А их воруют даже из крупных Государственных архивов, не говоря уж о провинциальных музейных хранениях. Мне рассказывали, что недавно в Ленинграде начался судебный процесс по делу о краже документов из Центрального Архива известным доктором наук. А в Москве арестовали группу архивистов, которые, пользуясь служебным положением, во время контрольных проверок воровали целые дела из музейных хранений.
– Положим, книги и картины можно продать коллекционерам, но документы? Кому, кроме специалистов, они могут понадобиться? – спросил Виктор.
– Дело в том, что на Западе бизнес на продаже художественных ценностей давно процветает. У нас он тоже стал набирать обороты. Но, сам понимаешь, что у нас в стране внутренний рынок для сбыта весьма ограничен. Поэтому ворованное переправляют, как правило, за границу. Конечно, подобные операции можно осуществлять только при условии, если исполнителей прикрывают люди, занимающие очень высокие должности.
– Это понятно. Но скажи, Маша, кому, кроме тебя, могут быть интересны документы семейного архива каких-то Камыниных? – продолжал допытываться Виктор.
– Скажу, – устало проговорила Маша, – хотя я это тебе уже несколько раз объясняла. Архив в Сурминове не столько семейный, сколько масонский. Посему он представляет огромную ценность не только для потомков Камыниных, живущих в Советском Союзе, но и для потомков тех розенкрейцеров, которые в свое время эмигрировали на Запад.
– И ты думаешь, они знают о том, что этот архив сохранился?
– До недавнего времени, может быть, и не знали. Архивом никто не занимался, о его существовании почти никто не знал. Но ситуация резко изменилась после смерти Павла Николаевича. Доступ к архиву получили многие, в частности, здесь побывали и те самые контролеры, о которых я тебе сказала. Это случилось до моего прихода в музей. Возможно, уже тогда они кое-что «позаимствовали». Проверить это нет никакой возможности, потому что нет Описи дел. Так или иначе, я просто нутром чувствую, что с приходом нового директора в Сурминове началась какая-то мышиная возня.
– Маша, чем я могу тебе помочь?
– Мне кажется, что там замышляется если не преступление, то нечто, близкое к нему. Возможно даже, оно уже не только замышляется, но и совершается. Я попросту боюсь, а посоветоваться мне не с кем. Конечно, я могу всё рассказать маме, но она начнёт волноваться. Поэтому я и выбрала тебя. Ты ведь не бывал в Сурминове?
– Бывал.
– Ты бывал? Когда же это?
– Давно. Ты еще тогда там не работала.
– Вот новости. Когда же?
– Это к делу не относится.
– Нет уж. Теперь скажи, когда? Все может относиться к делу.
– Маша, мне об этом говорить не хочется.
– Но это же не государственная тайна, в конце концов!
Она задумалась и в рассеянности взглянула в окно. День стоял жаркий, напротив белели раскаленные на солнце дома-близнецы. Она встала и задернула занавеску, чтобы не видеть эти камеры-соты.
– Раз так, то я сама тебе скажу, когда ты там бывал: не позднее лета 1975 года, – решительно заявила Маша.
Виктор смутился и спросил:
– Откуда ты знаешь?
– Я не знаю, но сейчас вычислила. Осенью 1975 года ты уехал во Владивосток, вернулся в Москву полгода назад. Ко мне в Сурминово ни разу не приезжал, хотя все знакомые уже у меня там перебывали. Вчера даже на концерт Елены не приехал. Мне бы хотелось, чтобы ты и теперь там бывал, но чтобы никто не знал, что ты мой родственник. Скажи, знаешь ли ты кого-нибудь из музейных?
– Ты вычислила верно. Летом 1975 года я отдыхал в санатории, в Оленине. В музей ходил часто. Знаю Витольда, Григория Ильича, Елизавету Алексеевну…
– Лизу знаешь? В таком случае ты можешь появиться в Усадьбе не через меня, а как старый знакомый Лизы и Гриши.
Виктор молчал. Глаза опустил и как-то замкнулся весь. Маша даже растерялась и в полном недоумении спросила:
– Что тут сложного? Приедешь, по старой памяти зайдешь во Флигель, хотя бы к Грише, например, – он человек общительный.
– Нет.
– Господи, почему нет? Ну, хочешь, я тебе телефон Лизы дам. Позвонишь ей, скажешь, вот, мол, хотелось бы опять в Сурминове побывать. Что-нибудь вроде этого.
– Телефон Елизаветы Алексеевны я знаю.
– Ах, так? Вот и звони сейчас. Она сегодня в Москве, мы вместе ехали на выходные… Впрочем, если тебе так уж не хочется, то оставим это. Я просто надеялась, что ты согласишься мне помочь – одной трудно, и страшновато.
– Хорошо. Я позвоню.
– Звони сейчас. Я пойду еще сварю кофе.
Она вышла. Терпеливо ждала, пока вскипит. И вдруг её осенило: «капитан дальнего плавания», «разбитое сердце», «цветы из Австралии», «красивый и высокий» – всё это так. Но Виктор вовсе не капитан, он просто военный гидрограф. В Австралии он действительно был, и это, конечно, в его духе – прислать цветы по почте. Высокий? Пожалуй, да, но красивый? Впрочем, об этом не ей судить. В результате кофе, как всегда, выкипел и залил плиту. Она вернулась в комнату, разлила кофе в чашки и стала разглядывать Виктора. Он сидел в кресле и молчал.
– Что ты меня разглядываешь?
– Не могу решить, красивый ты или нет.
– Маша, ты совсем с ума сошла, право. В твои планы входит, чтобы я еще и красивым был? Вряд ли я и это требование смогу исполнить. Я позвонил.
Опять молчание. Маша терпеливо ждала продолжения, зная его манеру говорить; вернее, не говорить – действительно «партизан», как звала его бабушка когда-то. Клещами из него ничего не вытянешь. Она опять на него внимательно посмотрела. Он приехал не в форме, а в светлой рубашке; лицо узкое, смуглое от загара, седеющий ежик волос; глаза светлые, строгие – ничего особенного. Наконец, она не выдержала и спросила: «Виктор, что же Лиза? Вспомнила тебя?»
– Да, – ответил он. И опять молчит. Наказание какое-то.
– Ты будешь говорить или нет? С тобой действительно с ума сойти можно.
– Елизавета Алексеевна сказала, что недели через три у вас откроется выставка фарфора. Пригласила приехать на открытие.
– И что же ты решил?
– Я поеду завтра.
«Ого! – Маша обрадовалась чисто по-женски. Даже о масонах забыла. – Это он, это он! Раз едет завтра, значит, это он и есть». Тут же её мысли направились в романтическое русло. Через минуту она уже выдала Лизу замуж за Виктора, еще через две вообразила рождение детей. Словом, представила всё, о чем мечтают женщины, когда заметят хотя бы самое начало, пробуждение взаимных симпатий между мужчиной и женщиной. Еще через минуту она уже не просто мечтала, а ликовала. Еле сдержалась, чтобы не высказать всё это вслух.
– Ты что улыбаешься? Марья! Сама просила, теперь улыбаться начала.
– Я улыбаюсь? Не выдумывай. Всё складывается хорошо. Одно только непонятно. Разве Лиза завтра будет в музее?
– Будет. Ваша Ариадна умоляла её помочь с выставкой – из Москвы какие-то художники должны приехать, их принимать нужно.
– Замечательно. Заодно осмотришь Конный двор. Ты его помнишь?
– Помню. Где-то на краю парка, у оврага. Такое странное шестиугольное здание. Кстати, скажи, почему в старину любили строить шестиугольные конюшни? Мне кажется, похожие строения я видел ещё в Марфине и в Середникове.
– Какой ты приметливый! – удивилась Маша и пояснила: – Шестиугольник у масонов символизирует «Щит Давида», по-еврейски «Могин Довид». В Шотландском масонстве этот «щит» – эмблема 26 градуса. Однако конюшни – частность. Гораздо интереснее то, что усадебные ансамбли похожи друг на друга в целом: будто они строились по типовому проекту одним Великим Архитектором.
– Опять на масонов намекаешь? Ведь такого рода схожесть разумнее объяснить просто модой на тот или иной архитектурный стиль. Не так ли?
– Я не намекаю, а говорю прямо, – категорическим тоном проговорила Маша. – Согласна, что многое объясняется модой, то есть бездумным копированием популярных образцов. Но в самих образцах всё было продумано до мелочей.
– Что всё?
– Поясню на одном примере. Ты бывал в Кускове?
– Бывал, и не раз. Там замечательный парк.
– Вот-вот. Именно замечательный, а особенно своей планировкой. Дело в том, что с земли мы не видим весь парк в целом. И только вид сверху, с крыши дома или на плане, позволяет увидеть чертеж, по которому с геометрической точностью проложена сеть аллей, дорожек и кругов в местах их пересечений. Хочешь, я тебе покажу план этого парка?
Не дожидаясь ответа, Маша тотчас кинулась к секретеру и стала рыться в ворохе бумаг. Виктор понял, что попался. По опыту он знал, что теперь Машу не остановить, а потому смирился и стал терпеливо ждать. Как ни странно, план, несмотря на жуткий беспорядок, всё же отыскался. Они стали вместе его разглядывать. Виктор ничего особенного в нём не узрел, но, когда Маша положила рядом чертёж какой-то фигуры с непонятными надписями, ему стало ясно, к чему она вела.
– Скажи, похож ли план парка на этот чертеж? – спросила Маша. – Наложи эту фигуру на план Кусковского парка, и ты убедишься, что они полностью совпадают.
Виктор покорно наложил кальку на план кусковского парка из путеводителя и убедился, что, за исключением мелких деталей, они совпали. Проявился и пресловутый шестиугольник, «щит Давида». Маша явно торжествовала, но пояснений не давала, по-видимому, ожидая услышать от него самого вопросы. И когда он спросил, почему она придаёт значение этому совпадению, Маша объяснила, что на кальке изображена каббалистическая фигура Сефирот, символ устроения трех миров во Вселенной.
– Ты хочешь сказать, что устроители парка сознательно изобразили эту Сефирот на земле в огромном размере?
– Зачем ты говоришь, что это «я хочу сказать»? – возмутилась Маша. – Ты что же, думаешь, что я подтасовываю факты? Или ты полагаешь, что это случайное совпадение?
– Да не обижайся ты, Маша. Я просто не вижу смысла в таких затеях. К тому же всё это смахивает на историю с пресловутыми «рисунками на плато Наска» в Южной Америке. Ведь и там «рисунки» увидели только с самолёта, сверху. Дело кончится тем, что кто-нибудь из уфологов объявит наши усадебные парки следами «пришельцев».
– Виктор, сравнение с рисунками Наска, признаюсь, мне в голову не пришло. Но, если исключить бредни уфологов о пришельцах, то оно весьма удачное. Тебе, конечно, кажется всё это моими выдумками. Но если бы ты знал, что это обычный приём архитекторов, то воспринял бы сказанное мною гораздо спокойнее.
– Что значит «обычный приём»?
– Понимаешь, архитекторы всех времен «воплощали» на местности символы, а значит, и свои религиозные представления. Простейший пример – древние лабиринты. Они распространены повсеместно. Кстати, в XVIII веке лабиринты вновь стали одним из излюбленных элементов регулярных парков. Точно так же, как египетские пирамиды, сфинксы и обелиски, как античные статуи, триумфальные арки, романтичные гроты и эрмитажи. Для нас Эрмитаж – это музей в Ленинграде, а для «посвященных», которые знали французский язык лучше русского, это слово означает «приют отшельника». Все подобные строения тоже символы. Мы смотрим на них только как на элементы декора, но ведь для их создателей они были наполнены религиозным содержанием. Вопрос в том, что означают эти символы? Зная значение символов-слов, можно прочесть написанный на земле текст.
– И ты знаешь их значение?
– Наизусть, конечно, не знаю. Но существует много книг, где расшифровывается символика атрибутов, чисел и разного рода эмблем. Каждый, если заинтересуется, может узнать их значение. Хотя, на мой взгляд, гораздо интереснее выяснить назначение таких архитектурных фокусов. Ученые специалисты полагают, что назначение их в том, чтобы, как и в любом храме, совершать магические ритуалы, служить своему божеству.
– Маша, а в Сурминове парк тоже разбит по такому плану?
– Не знаю. Я этим еще специально не занималась, – ответила она и неожиданно спросила, когда у него отпуск.
Виктор ответил, что в конце августа.
– Прекрасно. Тогда у меня к тебе вторая просьба. Ты не хочешь поехать в Ферапонтов монастырь?
– Я не успел захотеть.
– Ну, захоти, пожалуйста. Я там пятнадцать лет не была. Помнишь, я туда пыталась экскурсоводом устроиться? Тогда там музея еще не было. Свози меня туда, Витенька, очень тебя прошу. Заодно я смогу и в Ярославле одно поручение выполнить.
– Что значит «свози»? У меня ведь, как ты знаешь, нет машины.
– Я уже всё продумала. Машина есть у твоего приятеля. Забыла, как его зовут.
– Владимир.
– Водить ты умеешь. Машину попросишь у него. И мы поедем. Вообще-то говоря, мы с Лизой вместе собирались ехать, но на поезде мне не хочется – достать билеты одно чего стоит. Потом, я не выношу гостиниц, а так мы можем сами по себе быть. Возьмем палатки… Костерок вечером…
– Я вижу, ты размечталась. Не обещаю, но попробую. Ты мне вот что скажи, – какое тебе дело до этих масонов?
– До них мне дела нет. Но меня интересует Мусин-Пушкин.
– Почему?
– Потому что он почти мой личный враг.
– Позволь, но он ведь умер уже давно. Что он тебе сделал?
– Мне он ничего не сделал. Но в 1800 году он издал пресловутое «Слово о полку Игореве».
– Князь Игорь тоже твой личный враг?
– Нет. Дело не в князе, а в «Ироической песне» о нём. Я думаю, что это подделка.
– Час от часу не легче. Оставим в стороне вопрос о подделке. Насколько мне известно, кроме сумасшедшего Каченовского, никто не сомневался в подлинности «Слова». Пушкин, Карамзин, Калайдович – да все серьезные ученые… И нынешние корифеи – Рыбаков, Лихачев… Рыбаков даже автора нашел, какого-то боярина, Петра Болеславовича.
– Спасибо за Каченовского. Он наш дальний предок по боковой линии.
– Новости. Ты – Серёгина по отцу. Дед у тебя Коробьин.
– Дед – Коробьин, а бабушка по линии матери – троюродная правнучка Михаила Трофимовича Каченовского, которого ты обозвал сумасшедшим.
– Так в тебе что, чувство кровной мести заговорило?
– Нет, я пока с ума не сошла. Или ты полагаешь, что дурная наследственность могла передаться через пять поколений? Но по наследству передалась мне одна его рукопись. Сейчас я тебе её покажу.
Маша пошла к секретеру, открыла крышку и стала рыться на полке, плотно набитой старыми альбомами, папками, связками писем – всем тем, что она называла «семейным архивом». Наконец, вытащила небольшую тетрадь в красном кожаном переплете и протянула её Виктору Николаевичу.
– Вот, возьми. Может, прочтешь на досуге. Только об одном тебя прошу, – не потеряй и никому не показывай. Всё. Мы обо всем договорились. Я позвоню тебе в следующую субботу.
Утром во вторник Мария Михайловна, как всегда, ехала в Усадьбу. Елизавета Алексеевна по дороге рассказала ей о художниках-оформителях, о плане выставки и так, между прочим, упомянула о приезде своего давнишнего знакомого, Виктора Николаевича Скребницкого. Маша не сочла возможным скрывать от Лизы свое родство с ним и свою причастность к его воскресному визиту. Об одном просила Лизу, никому не говорить, что он её родственник. Обе они поахали насчет совпадений, которые в жизни случаются так часто, а в романах им никогда не верят и обвиняют авторов в том, что они нужны им для развития сюжета. Взять, хотя бы для примера, роман Пастернака «Доктор Живаго». Там многое построено на случайных совпадениях и неизвестных людям связях. Многие этот роман критикуют именно за это.
– Маша, раз уж о родстве речь зашла, то объясните мне вот что. Виктор Николаевич – Скребницкий. Он что же, родственник пианистки Антонины Скребницкой? – спросила Елизавета Алексеевна.
– Да. Это его бывшая жена, мать Елены.
– Какой Елены?
– Той самой, что в пятницу концерт у нас давала. С Антониной он разошелся, когда Леночке было 5 лет. Она всё больше у бабушки жила, матери Виктора. Впрочем, лучше он вам как-нибудь сам расскажет. Мне неудобно о его личных делах говорить.
Они медленно шли по липовой аллее к Конному двору. За ними увязался пёс Федя и верная Кассандра. Федя постоянно гонял усадебную кошку Машку, но Кассандру побаивался. Она при первом же знакомстве зашипела на него и так ловко надавала по морде лапами, что он к ней близко не подходил. Вот и сейчас он бежит где-то сбоку – хвост баранкой, к земле принюхивается, у деревьев лапу поднимает. А Кассандра эдакой «принцессой» выступает впереди по дорожке. «Принцессой», а точнее, «принцызой» назвала её одна смотрительница. Так к ней эта кличка и пристала. Бежит, хвост трубой, иногда обернется, сядет и поджидает, и щурит на солнце зеленые глаза. Всей компанией они подошли к Конному двору. Действительно, здесь сделали «косметический» ремонт – побелили снаружи, вставили стекла в окна, стены обили деревом, положили паркет. Внутри они застали двух бородачей-художников и Ариадну Ивановну. Должны были сегодня завезти стекло для витрин. Ариадна пояснила Лизе и Маше, что художники чрезвычайно талантливо «решили пространство» – всё будет затянуто черным шелком: и потолки, и стены, и даже окна. А в нём – в этом «новом пространстве» – будут стоять вертикальные витрины из стекла, и в них будет стоять фарфор. Снаружи на каждый «объект» будет направлен луч от яркой лампы, как прожектор. Мария Михайловна слушала рассеянно и с тоской смотрела в еще не закрытые черным шелком окна. В каждом из них открывались разные уголки парка: аллеи, далекие беседки, статуи. Она не понимала, какая нужда была в том, чтобы это великолепие закрыть черным шелком, но решила не вмешиваться и только спросила:
– А как с охраной? Сигнализацию провели?
– Директор сказал, что всё будет, – заверила Ариадна. – С этим действительно осложнения. Милиция не берется охранять без сигнализации. Они, конечно, правы. Из их помещения Конный двор даже не проглядывается. Да и далеко. Но я думаю, всё как-нибудь образуется.
Через две недели с «пространством» в Конном дворе было покончено. Наши бабушки-смотрительницы боязливо крестились, входя в этот черный склеп, и отказывались сидеть в нем по целым дням. Витрины сияли. Из Дома стали выносить фарфор: две вазочки из Мейсена, вазу в виде корзины для фруктов Венского завода, чайный сервиз Императорского завода в Петербурге, три страфокомиловых яйца работы Фаберже, заодно английский и итальянский фаянс, стекло XVIII века. Словом, ценности немалые. Выставку открывали в середине июля.
Из Москвы приехала элитная публика: представители из Управления, из Ломакинского райисполкома. Директор проговорил речь. Ариадна Ивановна провела показательную экскурсию. В книге отзывов были оставлены первые восторженные отзывы, и выставка стала жить своей жизнью. Экскурсоводы должны были ежедневно нести несусветную чушь насчет «связи фарфора с литературным процессом», обращая внимание посетителей то на вазу или пепельницу, то на соответствующий портрет владельца (или предполагаемого владельца) предмета, заодно рассказывая его биографию. Публика не сразу осваивалась в столь своеобразно «решенном пространстве» и в первый момент даже немного пугалась, попадая в этот «черный ящик» из парка, наполненного солнечным светом и запахом лип. Но скоро глаза людей загорались восторгом и даже каким-то странным возбуждением от вида роскошных ваз, блеска золота на их ободках, от тонкого кружева серебряной скани. Словом, выставка имела успех и давала доход.
А в середине августа и Кухню открыли. Там, вперемежку стояли предметы кухонного быта русской избы и усадебной кухни – глиняные горшки, туесы, деревянные ложки, старинные кофемолки, резные формы для изготовления пасхи, огромный, похожий на самовар, фаянсовый холодильник, который посетители почему-то упорно считали самогонным аппаратом XIX века. Теперь после изысканно литературной экскурсии с цитатами из Белинского, Герцена, Погодина и чтения стихов в гостиных и кабинетах, посетителей вели на Кухню, потом – Парк, потом – Фарфор. В Конном дворе укрепили рамы в окнах. Навесили два замка, и каждый вечер дежурный научный сотрудник старательно опечатывал дверь Конного двора той же медной печатью с дворянским гербом Камыниных. Милиция обещала раз за вечерне-ночную смену делать обход, но на охрану не брала. А сигнализацию так и не провели.
Шло обычное музейно-экскурсионное лето. В конце июля Мария Михайловна подала в Министерство докладную об аварийном состоянии Дома. Гриша развлекал практиканток. Изредка, в выходные дни все ходили за малиной и грибами в Васильевский лес. Кое-кто уехал в отпуск. В конце августа Маша и Лиза тоже ушли в отпуск. Виктор Николаевич взял машину у своего друга, и они отправились на северо-восток, в Вологодчину.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТ
ПУТЕШЕСТВИЕ
Доказать весьма нетрудно, что известия
баснословные мы с важностью передаем
своим читателям прежде очищения
достоверных документов от подложных…
М.Т. Каченовский, 1828
Виктор Николаевич предложил выехать как можно раньше, чуть ли не в пять утра, чтобы избежать потока машин на шоссе. Решили собраться у Маши на Ярославском шоссе и от нее уже всем вместе выезжать. Весь вечер возились, собирали вещи, продукты. Притомились и вечеряли тихо: каждый о своём думал.
Лиза прервала молчание.
— Когда в Лавру еду, всегда вспоминаю «Уходящую Русь» Корина. Ушла ли она? Вот и мы в Сурминове всё вздыхаем, что «скоро без следа погибнет это всё, погибнет навсегда».
— Не верю я в это, — сказала Маша. — Думаю, что без следа ничто не пропадает. Это так кажется нам, жителям городов, а в глубинке люди живут совсем по-другому. Там, несмотря на все притеснения и гонения, неведомыми для нас путями как-то всё передается.-
Неожиданно беседу поддержал обычно молчаливый Виктор.
— Ты помнишь наш поход из Дмитрова в Загорск и тётю Полю? — спросил он Машу. — Я запомнил её на всю жизнь.
Маша молча кивнула головой, а Виктор спохватился, что Елизавета Алексеевна не знает, о чём идёт речь. Обращаясь к ней, он пояснил, что в середине 50-х годов они с Машей занимались в кружке при Геофаке МГУ. Возникновение этого кружка было связано с радиопередачей Клуб знаменитых капитанов. Однажды её ведущие объявили викторину и пообещали, что победители получат звание корабельного юнги. Что делать дальше с этими юнгами, никто не знал. Кому-то пришло в голову организовать для них при Географическом факультете МГУ кружок. Так и возникла Школа юнг. Маша и Виктор с детских лет играли в пиратов и капитанов, поэтому, услышав о наборе в Школу юнг, тут же решили в неё поступить. Занятия проходили в аудитории на 18 этаже нового здания Университета. Руководили кружком студенты. Летом 1956 года они организовали для своих подопечных настоящую экспедицию в Мещеру на Белое озеро.
— Лиза, помнишь Олега Павловича, который поил нас чаем на холме, после концерта? — спросила Маша. — Кандидат наук, ученый-гидролог, он согласился приехать в нашу детскую экспедицию в свой отпуск. У него была байдарка. Я записалась к нему в гидрологический отряд. Там, на Белом озере, мы с ним и подружились на всю жизнь. С того счастливого времени прошло уже 25 лет! Жуть!
— На следующий год, — продолжил свой рассказ Виктор, — занятия в МГУ как-то сами собой прекратились. Но юнги не хотели расставаться друг с другом. И так получилось, что ещё подростками мы стали самостоятельно ходить в походы, лыжные и пешие. Ходили почти каждое воскресенье, на все праздники, на зимние и весенние каникулы. Исходили, можно сказать, всё Подмосковье. Тогда массового туризма не было, и в деревнях нас принимали очень приветливо.
— Бывало зимой, — опять перебила его Маша, — целый день идём на лыжах, уже затемно подходим к деревне и просимся на ночлег. Десять подростков с рюкзаками и лыжами! Но нас не боялись впустить в дом, и не было случая, чтобы мы остались на улице. Всегда кто-нибудь на ночлег пустит. А избы-то небольшие. Зимой тут же в избе ягнята бегают, копытцами постукивают тук-тук. А около печи поросенок хрюкает. Виктор, прости, что перебила. Ты что хотел рассказать?
— Про тётю Полю, — ответил Виктор. — В весенние каникулы мы пошли пешком от Дмитрова до Загорска. В первый день к вечеру пришли в большую деревню. Как выяснилось потом из разговоров, там когда-то снимался фильм «Дело было в Пенькове». Девушки, помните этот фильм?
— Как не помнить? Песня из этого фильма, можно сказать, стала народной, — ответила Маша, улыбнулась и с чувством пропела: «Парней так много холостых, а я люблю женатого…»
Виктор внимательно посмотрел на сестру и продолжил:
— Так вот, пришли мы в эту деревню к вечеру, постучались в крайнюю избу и спросили, к кому лучше на ночлег попроситься. Хозяйка говорит: «Идите к тете Поле, она всех пускает». Показала, как найти её избу. Мы пришли, постучались. Вышла на крыльцо женщина лет шестидесяти — лицо доброе, мягкое. Пустила нас, да чуть ли не извиняется: мол, тесно в избе, да муж болен. Шестнадцать лет, как он почти неподвижен из-за осложнения после гриппа. Напились мы чаю и сразу спать легли, на полу. Утром встали, а тети Поли нет. Оказалось, что работала она в пекарне. Вставать ей приходилось очень рано, чтобы до ухода на работу успеть управиться по хозяйству, обиходить и накормить с ложечки больного мужа. Пока мы умывались, она вернулась и принесла свежеиспеченный хлеб. Вот этот запах хлебный до сих пор помню.
Виктор замолчал. Для него это была уже слишком длинная речь, и он надеялся, что Маша воспользуется паузой и продолжит рассказ вместо него. И не ошибся.
— А мне запомнились фотографии в рамках из цветной фольги, — сказала она. — На них лица немного расплывчатые. Это потому, что в деревнях, за неимением больших фотографий, сильно увеличивали крошечные снимки с документов. Обычно это были снимки погибших на войне мужей или сыновей. Мы видели такие фотографии почти в каждой избе, но у тёти Поли их было четыре. Мы спросили, кто это. Она рассказала, что было у них четыре сына. На фронт забирали одного за другим. К концу 44-го пришли три похоронки. Она надеялась, что младшего не заберут. Он только-только школу закончил. Но и его забрали в сорок пятом. И он погиб.
Маша замолкла. Ей вспомнилось, как тогда же, утром, пришла к тёте Поле соседка, маленькая старушка, вся в чёрном, но веселая и разговорчивая. Тётя Поля открыла ящики комода и показала им старые церковные книги в кожаных переплётах. Разговор понемногу перешел на «божественное», и старушка спросила, крещеные ли они? Из восьми ребят и девочек крещёным оказался только один. Они обе заахали-запричитали: «Да как же так? Да, вот, мол, за пять верст отсюда церковь есть, и батюшка такой хороший, пошли бы все и окрестились». Ну, они, конечно, туда не пошли.
Как странно, что до сих пор они оба настолько остро переживают события, случившиеся так давно. Переживают так, будто всё это было вчера. Помнятся даже запахи. Вот они вышли на крыльцо. Стоял мартовский день — облачный, пахло снегом и сырым деревом. Они двинулись в путь, несколько раз оглядывались, а тётя Поля стояла на крыльце и долго глядела им вслед. Впервые Маша подумала, что тёти Поли, наверное, уже давно нет на свете, но в их памяти она остается живой. Так и со всеми ушедшими: они живы, пока живут на земле люди, которые их любят.
Виктор разбудил их еще затемно. Утро холодное. Туман. Шоссе пустынное, ехали быстро. Туман лёг полосами, поэтому иногда в слабом свете встающего солнца высвечивались далекие и ближние деревушки, убранные поля, церкви с покосившимися крестами и выбитыми окнами. Уходящая Русь? Или уже давно ушедшая? И что такое — эта Русь? Говорено и написано про неё много. Среди любомудров особенно популярны суждения о «русской идее», «русском народе» и, главное, о «загадочной русской душе», чем-то отличающейся от Мировой души, придуманной Шеллингом. Говорят много, но ни на один вопрос нет ответа. По каждому вопросу вместо ответов десятки версий. Никто не знает даже, откуда взялись славяне. Двести лет ученые спорят о том, кто такие варяги. А князь Рюрик — то ли швед, то ли фриз, то ли ободритский князь из Поморья? И от чего произошло само название РУСЬ? Версий опять предостаточно: то ли от антского племени в Приднепровье, то ли от племени балтов, то ли от слова «роутси», которым финны называли шведов. Почему племена, жившие от Буга до Волги — все эти словене и кривичи, вятичи и поляне, угличи и древляне, — почему они забыли имена своих предков? Когда все они усвоили это странное самоназвание «русские»? Странно, прежде всего, потому, что это не имя, а прилагательное.
За этими размышлениями Маша не заметила, как они подъехали к Загорску. Туман еще ютился в оврагах и в узких улочках, по низам. Но монастырь и высокая колокольня были уже освещены солнцем. Успение — престольный праздник в Лавре. Сегодня канун праздника, но уже наполняется Лавра богомольцами со всех концов страны. Тянутся по взгорку люди на раннюю обедню. Наши паломники прошли к Троицкому собору, потом пошли в Успенский собор, но там оказалось столько народу, что и в двери не смогли войти.
После конца службы на дворе Лавры стало многолюднее. Тут и там на площади перед колокольней стояли группы экскурсантов и слушали заученные речи экскурсоводов. В серой толпе выделялись яркие, оживленные интуристы. К этому времени на площадке перед вратами уже расположилось целое стадо автобусов.
Путешественники в молчании покинули Лавру. Когда проезжали Деулино, Маша тщетно пыталась отыскать глазами избу, в которой они ночевали в том давнем походе. Вспомнила хозяина, который не побоялся впустить их в дом, несмотря на ночное время. Из разговора с ним выяснилось, что они случайно попали в ту самую деревню, где был заключен знакомый из школьного курса истории Деулинский мир с поляками.
— Ты помнишь, как мы отсюда шли пешком в Загорск? — спросила она Виктора.
— Помню, конечно, — ответил Виктор. Им было тогда лет по 14-15, и они впервые увидели монастырь. Сначала услышали колокольный звон и увидели золотые звезды на голубом куполе Успенского собора. Издали Лавра казалась сказочным городом, но вблизи, у ворот, прямо на земле сидели нищие и калеки. Из кинотеатра напротив гремела музыка. Со всех сторон к воротам тянулись струйки богомольцев, многие с котомками и сумками в рука
— Следуя за всеми, мы вошли в Троицкий собор, — вновь заговорил Виктор, обращаясь к Лизе. — Там было темно, тесно и душно. Запах ладана, огоньки свечей, тёмные лики на иконах и дивное пение всё это буквально завораживало. Мы с трудом протиснулись вглубь и увидели длинную вереницу людей, которые ползли на коленях к позлащенной раке. Пожалуй, это потрясло больше всего: ведь мы никогда не видели людей на коленях. Стояли мы недолго. Откуда ни возьмись, к нам пробрался через толпу сердитый монах и потребовал, чтобы наши девочки покинули храм, потому что были в лыжных шароварах и сапогах. Изгнанные с позором из храма, мы оказались на площади перед колокольней. Подошли к группе старушек с бидонами в руках и попросили у них воды, просто попить. Они сразу же накинулись на нас с упреками за шаровары и за то, что мы нехристи. Пить они нам не дали, заявив, что вода в бидонах не простая, а святая. Так что от первого посещения Лавры у меня осталось смешанное чувство.
Рассказ Виктора огорчил Лизу явным непониманием той обстановки, к которой она с детства испытывала самые благоговейные чувства. Поэтому она с надеждой спросила, понравилось ли ему в Лавре теперь. Виктор Николаевич хотя и заметил её огорчение, но не хотел притворяться и ответил неожиданно резко:
— Простите меня, Елизавета Алексеевна, но что поделаешь, если первые впечатления бывают обычно и наиболее сильными. Сознаюсь, что с тех пор я всегда захожу в церковь с опасением. Каждый раз чувствую себя неловко: вдруг сделаю что-то не так, и меня опять выгонят. Маша в Лавре бывала часто, а я с тех пор в Загорске не бывал. Поэтому сегодня меня особенно поразило внешнее великолепие Лавры в сравнении с тем, что мы увидели тогда. К сожалению, моё впечатление на этот раз ещё более тягостное. Какая-то суета, повсюду торговля сувенирами, толпы экскурсантов и интуристов…
После Загорска шоссе сузилось, машин стало больше. Они решили завтракать в Переславле. Проехали часовню Крест, и вскоре открылось Плещеево озеро. Минуя Федоровский монастырь, повернули налево к Горицкому монастырю. Пошли в Успенский Собор. Внутри собора барочная лепнина на голубом фоне, резной из дерева позлащенный иконостас, а на Царских дверях рельефное изображение Тайной Вечери. Маша позвала своих спутников в северный придел, где сохранилась настенная живопись XVIII века на библейские сюжеты: «Вавилонская башня» и «Медный змий».
Вдруг они услышали радостный возглас: «Маша! Лиза!» Они оглянулись и увидели сурминовскую Зиночку в окружении толпы экскурсантов. Начались поцелуи, возгласы удивления и радости. Выяснилось, что Зина, по старой памяти, возит иногда экскурсии от областного Бюро и тем подрабатывает.
— Вы меня во дворе подождите. Сейчас придет местный экскурсовод, я освобожусь, и мы сможем вместе погулять, — сияя широко поставленными голубыми глазами, говорила Зина. При этом она с любопытством быстрыми и меткими взглядами рассматривала Виктора Николаевича. Они вышли из собора, и вскоре Зина сбежала по ступенькам крыльца, радостно восклицая: «Я свободна! Свободна!»
— Зина, пошли с нами. Мы еще не завтракали. Я знаю тут уютное местечко, — сказала Мария Михайловна.
Лиза с Виктором вернулись к машине за провизией, а они пошли вперёд и вскоре вышли на край высокого склона у северной стены монастыря. Отсюда были хорошо видны голубая чаша Плещеева озера и город с серыми крышами домов. На другом берегу озера сказочным городком гляделся Никитский монастырь. Расстелили на земле салфетку, разложили дорожную снедь: бутерброды, огурцы, зелень, термос с чаем.
— Как я люблю в дороге трапезовать! Чудо, как всё вкусно, приговаривала Маша и всех потчевала. Зина, так вы в Москву едете или в Ярославль?
Сегодня едем в Ярославль, там ночуем в гостинице, а оттуда вечером в Москву. А вы куда?
Мы едем в Вологду, а в Ярославле собираемся только переночевать.
А где остановитесь? спросила Зинаида.
Да я думала у Нины Павловны. Но я не дозвонилась ей. Надеюсь, в музее её застать, ответила Мария Михайловна.
У меня, как всегда, группа неполная. На пустые места я смогу вас в гостинице устроить, решительно заявила Зина, и мы вместе проведем вечер.
Я гостиницы ненавижу, но придется, наверное, воспользоваться вашим предложением, Зиночка. Нина Павловна живет с семьей в крохотной квартирке, и мы вчетвером у них поместимся с трудом.
Всё, договорились, Зина вскочила, торопясь уходить. Я побегу к своим подопечным. А вы ждите меня в три часа у гостиницы увидите её сразу за мостом через Которосль… Вы бы знали, как я рада своих встретить. Тоска такая эти экскурсии!
Она побежала к автобусу, а Маша и Лиза принялись убирать и складывать в сумки остатки пиршества. Потом долго сидели и смотрели на город, на озеро, кормили чаек остатками хлеба.
Так всё благополучно устроилось само собой. Все сурминовские заботы и тревоги отступили под натиском новых, свежих впечатлений. Дышалось легко, весело было глядеть на пробегающую за окном землю, видеть украшенные резьбой избы, далекие холмы, белокаменный Ростов Великий и озеро Неро…
По прибытии в Ярославль сразу поехали на набережную, где расположен Художественный Музей. Маша спешила туда, чтобы выполнить поручение Елены Дмитриевны, маминой школьной подруги. Леночка, как называла её мама, жила в старом доме в центре Москвы. Волею судьбы, она хранила работы художника, уроженца Ярославля, Михаила Ксенофонтовича Соколова. Судьба его была трагичной: он был арестован в 1938 году и пять лет провел в лагерях на станции Тайга, в Сибири. По освобождении жил в Рыбинске, но вскоре, в 1947 году, умер. Справку о реабилитации удалось получить только в 1958 году, и с тех пор почитатели его таланта прилагали немалые усилия, чтобы добиться организации выставок его работ.
Ярославский музей, естественно, был озабочен тем, чтобы собрать у себя художественное наследие знаменитого земляка. Поэтому уже несколько лет Нина Павловна собирала работы Соколова, хранившиеся у разных людей, в том числе и у Леночки. Вот и теперь Елена Дмитриевна хлопотала в МОСХ об устроении его выставки. Через Машу она передала Нине Павловне папку с рисунками Михаила Ксенофонтовича и записку с просьбой прислать акт о приёме этих работ в музей. Она также просила заранее подобрать картины и рисунки, которые Ярославский музей предоставит на долгожданную выставку, и прислать через Машу их список.
Пока её спутники осматривали залы музея, Маша отыскала кабинет Нины Павловны, и они успели не только все дела завершить, но и вместе попить чайку. Потом Нина Павловна повела Машу и её спутников в Митрополичьи палаты, в хранилище древних икон, и показала особо почитаемую до революции икону Богородицы из Толгского монастыря. Нина Павловна, конечно, стала зазывать их к себе, чтобы переночевать. Но Маша сказала, что её гостеприимством им придется воспользоваться только в крайнем случае, если ничего не выйдет с гостиницей. На том и расстались. К двум часам они подъехали к гостинице и тут же увидели шумную толпу туристов во главе с Зинаидой. Благополучно устроились в гостиницу, пообедали и уже вчетвером направились в Спасский монастырь.
Как только они вошли в монастырь, Маша, будто невзначай, заметила, что, по одной из версий, именно здесь было найдено «Слово о полку Игореве».
Когда мы водим экскурсию в Пскове, то обязательно рассказываем о «Слове», потому что Псковская земля считается родиной второго списка «Слова», с воодушевлением сообщила Зина.
Зина, как вы можете такое говорить! Ведь это неправда! возмутилась Маша. В Пскове нашли не список «Слова», а рукописную книгу «Апостол» 1307 года. На последнем её листе переписчик, писец Домид, оставил запись, текст которой оказался схожим с одной из фраз в «Слове». Об этом совпадении первым написал Карамзин в 4-м томе своей «Истории», изданном в 1817 году. Спрашивается, каким образом одна фраза писца Домида превратилась во второй список «Слова»? Очень просто. За 160 лет вокруг этой приписки в ученых кругах сложилась длинная цепочка «гипотез». Если есть сходство, значит, писец списывал из «Слова». Если списывал, значит, у него был другой список. Если такой список был, то мы обязательно его найдем. При таком положении дел нет ничего удивительного в том, что многие уверены, что его уже нашли. И очень немногие знают о том, что и первого списка уже давно нет.
То есть, как нет? А куда же он делся? спросила Зина.
До публикации в 1800 году рукопись видели только издатели, то есть сам граф Мусин-Пушкин и еще три или четыре человека. Их называют очевидцами. Издатели дали поэме название «Ироическая песнь о походе князя Игоря». Они и датировали произведение XII веком, полагая, что автор был современником похода 1185 года, а возможно, и его участником. По словам этих очевидцев, «Песнь» была написана не на пергаменте, а на бумаге, и не полууставом, а скорописью, то есть никак не ранее XIV-XV веков. Больше никто этого «первого списка» не видел, и за 200 лет не смогли найти ни одного другого. В таких обстоятельствах, когда исчезает единственный, пусть поздний, но первоисточник, сомнения в правомерности датировки по содержанию неизбежны. Если «Слово» считать произведением XII века, то почему бы Гомера не посчитать участником и очевидцем Троянской войны? Кстати, в реальность самого Гомера далеко не все верят. Пушкин, например, упоминая его имя, пишет: «если он был». Так что наше «Слово» не исключение.
Но каким же образом пропал «первый список»? впервые заинтересованно спросил Виктор. Ведь не мог же Мусин-Пушкин его потерять?
Прошло 15 лет после первого издания «Ироической песни». Некоторые высказывали сомнение в её древнем происхождении. Чтобы опровергнуть «святотатцев», убеждённый в подлинности «Слова» историк Калайдович захотел выяснить точные обстоятельства её находки, а также увидеть «подлинник» своими глазами. Он написал письмо Мусину-Пушкину, но граф почему-то не захотел отвечать на его вопросы. Калайдович настаивал, и, наконец, граф признался, что рукописи у него нет. По его словам, она сгорела в его московском доме во время пожара 1812 года. Граф писал, что покидал Москву в спешке и потому не смог взять с собою сундук с древними рукописями. Если верить графу, то во всём оказался виноват не он, а «злодей Наполеон».
Присутствующие с недоверием отнеслись к сообщению Марии Михайловны. Но возразить ей решилась только Елизавета Алексеевна, так как была среди них единственным филологом. Она сказала, что совсем недавно читала статью о том, что «авторитетнейшие ученые с помощью ультрасовременных методов доказали, что версии о фальсификации списка «Слова» абсолютно беспочвенны».
Если подлинника нет, то скажите, пожалуйста, что же ученые изучают «ультрасовременными методами»? спросила она Машу.
Повторяю, рукописи нет, ответила Маша тоном лектора. Есть печатный текст, впервые изданный под названием «Ироическая песнь» в 1800 году. За неимением «подлинника» он и стал первоисточником. Все последующие издания это перепечатки с того, первого. По неизвестным причинам первоначальное название изменили, и уже давно «Ироическая песнь» называется «Слово о полку Игореве». Когда выяснилось, что «подлинник» исчез, ученые авторитеты разделились на два лагеря. Первый составили «ортодоксы», и их было большинство. Они свято верили в то, что «Слово» было написано неизвестным автором в XII веке и что вскоре найдутся другие его списки. Они также предвкушали, что в архивах вскоре найдутся и другие произведения «древнерусской словесности». Второй лагерь был малочисленнее. Его составляли те, кто не верил в древность «Слова» и не считал возможным серьезно обсуждать текст, пока не появится хотя бы еще один список. Таких «еретиков» принято называть скептиками, но о них широкой публике почти ничего не известно. Скептиком был и тот самый Каченовский, которого Пушкин зло высмеивал в своих эпиграммах.
Насколько я помню, в середине XIX века какой-то второй список всё же нашелся. Почему вы о нём ничего не говорите? спросила Лиза.
Сейчас скажу. Но прежде повторю: до сих пор других списков «Слова» не найдено. Что касается того документа, о котором вы говорите, то он был найден среди бумаг Екатерины II, отчего и называется «Екатерининский список». Но это не древний список, а всего лишь копия, сделанная графом в подарок императрице с того самого, исчезнувшего. Интересно, что между текстом, опубликованным в 1800 году, и более ранней его копией было найдено более 300 расхождений. Слововедов-ортодоксов это обстоятельство нисколько не смутило. Наоборот, оно дало пищу для множества новых гипотез и толкований.
— Маша, ты хочешь сказать, что в течение двухсот лет ученые изучают не рукопись XII века, и даже не список с неё XIV века, а печатный текст 1800 года? спросил Виктор, желая уточнить услышанную информацию.
— При чем тут я и мое хотение? — возмутилась Маша. — Всё, о чем я говорю, опубликовано. И каждый может обо всем этом прочесть. Было бы желание (см. список литературы — шутка!).
В таком случае, это не серьезно, категорически заявил Виктор Николаевич.
Для гидрографов, может быть, и несерьезно, смеясь, возразила Мария Михайловна, а для литературоведов очень даже серьезно. Представь себе, что о «Слове» уже написано более 5000 монографий, диссертаций и статей! Понять древний текст местами просто невозможно. В нём есть много «тёмных», то есть абсолютно непонятных, мест. Но выражение «тёмное место» может вызвать неприятные ассоциации с «тёмным царством» и звучит слишком простонародно. Вероятно, поэтому ученые называют их коррективами, что по-французски означает «поправки, частичное исправление или изменение». Отсюда же происходят хорошо известная нам «корректура», то есть исправление ошибок в типографском наборе. Но поскольку проверить, ошибка это или нет, невозможно, то по каждому такому месту существуют десятки толкований.
Нависла реальная угроза того, что Мария Михайловна начнёт цитировать и объяснять коррективы. К этому моменту все устали, а в окружающем мире стемнело. Пора было идти в гостиницу, но прервать её никто из собеседников не решался. Пришлось вмешаться автору и попытаться изменить ход событий, хотя бы с помощью реплики Виктора. Положим, он сказал: «Маша, предлагаю совместить полезное с приятным. Пойдёмте в гостиницу, и там, за чашкой чая, ты нам расскажешь о «скептической школе″». Уловка сработала, и они отправились в гостиницу.
ГЛАВА ПЯТАЯ
СКЕПТИЧЕСКАЯ ШКОЛА
Заблуждения похожи на фальшивые монеты:
изготавливают их мошенники, а пользоваться
ими приходится и честным людям.
Французская поговорка
¨По возвращении в гостиницу все собрались в номере у Виктора Николаевича, потому что он жил один. Зина принесла электрический чайник, который всегда возила с собой в дальние поездки. Чай пили с остатками дорожной провизии. Пили молча, и казалось, угроза лекции о «скептической школе» миновала. Но не тут-то было. Машу давно занимала тема фальсификаций как таковая в разных областях культуры, особенно в связи с масонством. «Слово» было лишь одним из «экспонатов» в её коллекции подделок. Жертвой её увлечения была мама, с которой они бесконечно спорили из-за «Слова». Остальные знакомые просто отмахивались от её разоблачений. Вот почему она обрадовалась тому, что у неё появились заинтересованные слушатели. Как только чаепитие было окончено, она продолжила свой рассказ с того момента, на котором её прервали.
Мы говорили о том, что «древний» текст понять трудно. Но, за исключением ученых специалистов, на старославянском языке «Слово» обычно никто и не читает. В лучшем случае его читают по-русски, то есть в переводе, но чаще в виде вольных стихотворных переложений.
В Университете мы читали «Слово» по старославянскому тексту первого издания, заметила Лиза. Как нам объясняли, читать его трудно, а иногда и понять нельзя, потому что издатели переписали его неверно, с ошибками. Вот и появились «темные места». Я помню, нам их как-то объясняли.
Неугомонная Мария Михайловна тут же начала декламировать с заунывно-зловещими интонациями.
… Встала Обида в силах Даждьбожа внука,
вступила Девою на землю Трояню.
… За ним кликну Карна и Жля поскочи по Руской земли,
смагу людям вычючи в пламяне розе…
Какая Обида? Что за жуткие Карна и Жля? Этих чудищ я не помню. Помню плач Ярославны и пляски половецкие, весело заявила Зина и почти пропела: «Обернусь я, бедная, кукушкой, по Дунаю-речке полечу и рукав с бобровою опушкой, наклонясь, в Каяле омочу»…
Зина, пляски половецкие это в опере Бородина, а плачет Ярославна таким образом в вольном переводе поэта Заболоцкого, — нарочито мягким тоном пояснила Мария Михайловна и добавила, что, по мнению «слововедов», опушка рукава у Ярославны была не «бобровою», а «бебряною», то есть с «шёлковой».
Заодно она уже хотела обратить внимание собеседников на отсутствие имени у жены князя Игоря, которую автор «Слова» упорно называет только по отчеству Ярославной. Но решила воздержаться, чтобы не отвлекаться от основной темы и привела пример толкования ещё одного «тёмного места».
Доказано также, что Карна и Жля это олицетворения скорби. Но особенно замечательно объяснение еще одного тёмного места. Вот послушайте:
Се бо готския красные девы,
вспеше на бреге синему морю, звоня руским златом,
поют время Бусово, лелеют месть Шароканю»
Эта корректива объясняется следующим образом. Будто бы «готские девы», в связи с неудачной битвой русских с половцами, по какой-то странной ассоциации вспомнили время, когда царь остготов Винитар в IV веке победил антского князя Боса-Бооза (он же Бус). Что касается Шарукана, то это половецкий князь, которого в 1107 году разгромили русские князья, а хан Кончак внук Шарукана. И вот поэтому, мол, «готские девы» воспевают жестокую расправу над Бозом и одновременно мечтают отомстить русским за Шарукана. Во как!
Мария, зачем ты нам голову морочишь? с тоской проговорил Виктор.
Это не я так академик Лихачев объясняет, ответила Маша и изобразила при этом на лице такое смиренно-язвительное выражение, что все рассмеялись.
Но почему вы говорите только о «тёмных» местах? спросила Лиза. Там есть прекрасные строки. Мы учили их наизусть, и я до сих пор помню некоторые. Вот, например:
Трубы трубят в Новеграде, стоят стязи в Путивле…
Седлай, брате, свои брзыи комони…
А мои ти куряне сведоми имети: под трубами повиты,
Под шеломы взлелеяны, конец копия вскормлены…
Лиза, я их тоже помню, но особенно потому, что они очень похожи на строки из «Задонщины», ответила Маша, и так как она не запоминала стихи наизусть, то вынула из своей сумки записную книжку и прочитала:
Трубы трубят в Серпухове…
чудно стязи стоят у Дону Великого…
А вот ещё. Слушайте внимательно и сравнивайте:
… Сядем, брате, на свои борзи комони,
испием, брате, шеломом своим воды быстрого Дону…
… ти бо бяше сторожевые полки, на щите рожены,
под трубами повиты, под шеломы взлелеяны,
конец копия вскормлены, с востраго меча поены.
Господи! Да быть этого не может! опять запричитала Зиночка плачем Ярославны в переложении Заболоцкого. «О Днепр-Славутич: Ты пробил каменные горы сквозь землю Половецкую. …Прилелей же, господин, моего милого ко мне…»
Зиночка, сама чуть не плача, проговорила Мария Михайловна, но этот плач тоже есть в «Задонщине». Жены погибших на Куликовом поле воинов плачут теми же словами: «Доне, Доне, быстрый Доне, прошел еси берега харалужные, прилелей моего Микулу Васильевича…». Правда, они лучше знали географию и потому обращались к Дону, а Ярославна то к Дунаю, то к Днепру.
Но почему вы не признаёте, что это автор «Задонщины» списал со «Слова»? спросила Лиза. Ведь логично предполагать, что позднее произведение списано с более древнего, чем наоборот.
Дело в том, что первый список «Задонщины» долгие годы хранился в сундуке у Карамзина, но её не издавали, понимая, что сходство со «Словом» может вызвать нежелательные версии о заимствовании из неё целых кусков и даже перевернутого с ног на голову сюжета, своего рода пародии. Ведь в «Задонщине» воспета победа, а в «Слове» — поражение. Только через 20 лет после издания «Ироической песни» Карамзин решил издать «Задонщину», но предусмотрительно заявил, что это всего лишь «слабое подражание» несравненному «Слову» XII века. Он не знал, что со временем найдутся другие списки «Задонщины», а это в свою очередь, наведёт ученых на разные крамольные мысли. Не буду мучить вас подробным изложением ученых баталий. Скажу только о том, что в 1970-х годах итальянский славист Анджело Данти, изучая разные списки «Задонщины», доказал, что они восходят к существенно разным редакциям, а это исключает версию заимствования из «Слова».
Маша, признаюсь, я не совсем понимаю твои доводы, сказал Виктор, Чтобы в этой путанице разобраться, надо пролопатить уйму специальной литературы, на что у меня нет времени, да и желания. Я не понимаю, зачем ты с этим «Словом» возишься? Почему тебя так задевает, подделка это или нет?
Меня задевает не только «Слово», а любые подделки: религиозные, литературные и исторические. Я их коллекционирую как первичный материал для изучения механизма фальсификаций. Если на бытовом уровне подделки, такие как фальшивые монеты, окаменелости, картины и древние артефакты, изготавливаются для наживы, то в сфере религиозной и политической этот низменный «мотив преступления» скрыт под мощным покровом «благих намерений». Но главное, в этой сфере фальсификации служат еще и средством массового гипноза, тем орудием воздействия на сознание человека, с помощью которого отключается способность человека к самостоятельному размышлению…
Прервать Марию Михайловну, как всегда, никто из её собеседников не решался, хотя слушать ее отвлеченные соображения было столь же скучно, как читателю их читать. Скучно и к тому же неприятно, потому что они явно вели к умалению самого ценного достоинства человека его разума. Автору хотелось вмешаться и прервать её монолог. Но как? Ну, например, опять с помощью того же Виктора, который вполне мог сказать (и сказал):
Маша, перестань. Ты своей мизантропией нас уже замучила. Не растекайся «мыслью по древу». Скажи конкретно о «Слове» и «Скептической школе».
Но на этот раз его уловка не сработала.
Не перестану, решительно заявила она. Если вы не узнаете о целой серии подобных подделок и о том, что они имеют одинаковую «технологию», то именно в этом случае мы будем обречены на те бесплодные пререкания, которыми заняты «скептики» и «ортодоксы» вот уже 200 лет.
Свою лекцию она начала со всемирно известной грузинской поэмы, что для её слушателей явилось полной неожиданностью. Царь Вахтанг VI в 1712 году опубликовал поэму под названием «Человек в барсовой коже». Это было произведение неизвестного автора, неизвестно когда написанное, неизвестно кем и когда найденное в неизвестном месте. Одно достоверно поэма не имела отношения к фольклору, никаких её следов в памяти народа не сохранилось. Интересно то, что такие уравнения с 4–5 неизвестными непременный атрибут и других, сомнительных с точки зрения подлинности произведений.
Вторым столь же непременным условием их дальнейшего существования является обстоятельство, о котором мы уже говорили. Читающая и ученая публика моментально делится на два неравных лагеря. В первом объединяются сторонники подлинности, во втором сомневающиеся, которым первые придумали прозвище «скептики». Верующие начинают решать это уравнение со многими неизвестными и вскоре, путем разных предположений, устанавливают имя автора, сочиняют его биографию. Датируют такие произведения, как правило, по времени изложенных в них событий.
С автором «Барсовой кожи» у грузин особых затруднений не было. Автор поэмы в самом тексте её сообщил свое имя, Шота, и место рождения, село Рустави. Так как имени Шота в святцах не нашли, то его признали сокращенным из Ашота. Вскоре дотошные «барсоведы» отыскали на одном акте 1190 года периода славного правления царицы Тамары подпись казнохранителя по имени Шота. Это было огромной удачей для Грузии и всей мировой культуры, и особенно для казнохранителя. Дотоле безвестный Шота приобрел фамилию Руставели и стал величайшим поэтом Грузии. Вскоре появилась романтическая легенда о неразделенной любви казнохранителя к своей повелительнице. Неразделенная любовь иногда заставляет героя уйти из мира в монастырь. По одной из легенд, именно так и случилось. Шота будто бы постригся в монахи. На этом фальсификаторы не остановились. Они отправили своего героя в Палестину. Там, если верить свидетельству митрополита XVIII века Тимофея, он своими глазами видел в храме Гроба Господня могилу и портрет Шоты. К сожалению, ныне проверить показания очевидца нет возможности, потому что ни могила, ни портрет не сохранились, но в этом нет никакой необходимости. Достоверность подтверждается воспроизведением в ученых сочинениях кем-то нарисованной гравюры с изображением Шоты.
Замечательно то, что параллельно была создана совсем другая легенда. Будто бы тот же казнохранитель Шота, влюбленный в царицу, в монахи не пошел, а женился на какой-то Нине. И будто бы вскоре после свадьбы царица Тамара поручила своему поклоннику перевести с персидского языка на грузинский некую поэму, поднесенную ей побежденным шахом. Он и перевел, но от награды за свой труд отказался. По этой легенде, дело кончилось плохо: вскоре был найден его обезглавленный труп. Хотя, на первый взгляд, эти версии противоречат друг другу, но для ашотоведов-ортодоксов никаких препятствий не существует. Вполне допустимо, говорят они, предположить, что тотчас после смерти и был написан портрет, а потом труп вместе с головой и портретом был отправлен в Иерусалим, где его и увидел митрополит Тимофей. В XX веке название поэмы изменили на более поэтическое «Витязь в тигровой шкуре». Под этим названием она и стала известна. Что же касается «персидской поэмы», то её всё еще ищут. Этим занимаются четыре НИИ в Грузии.
Бред какой-то. Откуда ты это взяла? спросил Виктор.
О четырех НИИ и успехах ашотоведения я узнала из современных статей. А обо всём остальном можно прочесть в энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Смотри статью «Руставели», охотно ответила Мария Михайловна и закурила.
Паузой воспользовалась Лиза, которую несколько раздражали все эти дилетантские разговоры.
Положим, с «Витязем» дело обстоит так. Но эта поэма не более чем поэтический вымысел. А наш князь Игорь реальное лицо. Действие происходит на Руси, и сюжет не противоречит летописному рассказу. Что общего между той и другой «подделкой»?
Отвечаю. «Слово» датировали XII веком только потому, что изображенное в нем событие в летописях упоминается под 1185 годом. Точно так же случилось в Грузии с подписью реального казнохранителя на акте 1190 года. К сожалению, в отличие от автора «Барсовой кожи», автор «Ироической песни» своего имени не оставил и тем самым чрезвычайно затруднил его поиски. Однако трудности были преодолены, и к настоящему времени «слововеды» нашли не одного, как у грузин, а целых 15 авторов! Все они с научной добросовестностью перечислены в первом томе недавно изданного «Словаря книжников и книжности». Но что замечательно: все 15 находятся в словарной статье под названием АВТОР «Слова», отчего создается впечатление, что это один автор в 15 лицах. Однако я все же продолжу по порядку.
И она перешла к рассказу о второй подделке, к знаменитым «Песням Оссиана». Вкратце история этой «сказки» такова. Согласно преданию, в Ирландии, в III веке, существовала странная армия, фианна. Доступ в неё был затруднен, а воины, «финии», представляли привилегированное сословие. Наряду с военной доблестью, «финии» должны были быть и поэтами, по-кельтски, бардами. Могущество ирландских бардов было настолько велико, что они соперничали даже с королями. В 274 году король Карб в битве при Гобаре одержал победу над фианной, во главе которой стоял воин-бард Оссеин, или Оссиан. Со временем сложился обширный цикл кельтских легенд и песен, приписываемых Оссиану и распространенных как в Ирландии, так и в Шотландии.
Через 15 веков после этой битвы, в 1760 году, в Эдинбурге был напечатан сборник древних песен, будто бы переведенных с гэлльского языка на английский никому до тех пор не известным Макферсоном. Успех книги в Шотландии был настолько велик, что богатые шотландские патриоты финансировали еще два издания. Профессор риторики и литературы Блэр написал ученое предисловие, и вскоре 22 поэмы, ставшие известными под именем «Песни Оссиана», были переведены на все европейские языки.
Сначала никто не сомневался в их подлинности, но уже в 1770-х годах появились первые сомнения. Поэт Юнг посоветовал Макферсону показать рукопись, с которой он переводил, каким-нибудь специалистам, но тот на это ничего не ответил и рукописей никому не показал. Через год после смерти Макферсона, в 1797 году, в Англии создали комиссию для расследования вопроса о подлинности «Песен Оссиана». Никаких древних рукописей в доме Макферсона не было найдено. И только в 1805 году удалось добиться официального признания «Песен Оссиана» фальшивкой.
Такие подделки вовсе не так безобидны, как их хотят представить культурологи. Рано или поздно вирусы, обнаруженные у животных, мутируют и начинают поражать организм человека. Точно так же и с подобными сочинениями. Подложные «Песни Оссиана» сыграли большую роль в развитии европейской литературы и «заразили» своим ложным пафосом многих поэтов и писателей. «Песнями Оссиана» увлекался германский литератор Гердер. Он, в свою очередь, оказал огромное влияние на Гёте. В результате вскоре грянул выстрел молодого Вертера, «слившийся», как пишут знатоки, «с громом, бурей и отголосками туманных песен Оссиана». «В среде измученных рефлексией неудачников» участились самоубийства, а более уравновешенные вдохновились на сочинение разного рода подделок в стиле Макферсона.
В России Гердером и «Песнями Оссиана» увлекался молодой Карамзин. Именно ему принадлежит пальма первенства не только в открытии миру вести о великой находке, но и в её датировке XII веком.
В 1797 году Карамзин опубликовал в Гамбурге в масонском журнале «Spectator du Nord» («Наблюдатель Севера») краткое сообщение: «Два года тому назад в наших архивах был обнаружен отрывок из поэмы под названием «Песнь воинам Игоря». Её можно сравнить с лучшими поэмами Оссиана. Она написана в XII столетии неизвестным сочинителем».
На примере с Карамзиным хорошо видно, как одна подделка вдохновляет следующую. Трудами «братьев» из окружения графа Мусина-Пушкина «отрывок из поэмы», «Песнь воинам Игоря», через три года превратилась в целую поэму под названием «Героическая песнь о князе Игоре». Затем они «перевели» поэму на русский язык и издали в 1800 году. Где нашел этот «отрывок» граф Мусин-Пушкин, так и осталось тайной за семью печатями. Точный ответ на прямые вопросы современников он просто отказался давать, а потому считается, что он «нашел поэму» в каком-то монастырском архиве. При последующих изданиях поэма была ещё раз переименована и названа «Словом о полку Игореве».
«Песни Оссиана» и «Слово о полку» вдохновили на подобное сочинительство братьев-славян. В 1817 году очередной «памятник» нашёлся в Чехии. Его обнаружил «вдохновитель чешского национального возрождения» Вацлав Ганка на чердаке в церковной башне в городке Краледворе, по имени которого очередная фальсификация и называются «Краледворской рукописью».
В 1852 году Ганка издал несколько поэм из этой рукописи. Поэмы вызвали всеобщий восторг. В одной из них говорится об освобождении чехов от иноземного короля героями Забоем и Славою. В отличие от «Слова», ни события, ни имен героев в хрониках не нашли, но это нисколько не смутило историков. Они датировали его первой половиной VIII века, и Чехия навеки обрела свой собственный образчик эпических народно-искусственных поэм, которые, к слову сказать, имеются у многих цивилизованных и даже нецивилизованных народов. А если не имеются, то их можно сочинить.
В случае с Ганкой число неизвестных в уравнении гораздо меньше, чем в истории с Ашотом Руставели, Оссианом и князем Игорем. Так, в легенде о месте находки Ганка заимствовал у Макферсона «чердак», а у Мусина-Пушкина «церковность». Но, в отличие от своих предшественников, он не догадался уничтожить «подлинник». Да и то сказать, Мусину-Пушкину просто повезло, что в Москву явился Наполеон, и граф всю вину за исчезновение драгоценной рукописи мог свалить на «злодея». Тем самым он сумел предотвратить доступ к первичному тексту назойливых «скептиков», которые до сих пор кусают локти. Чешские же «скептики» доступ к «Краледворской рукописи» имели. Поэтому очень скоро они доказали, что это такая же подделка, как и ряд других, «найденных» неутомимым Ганкой. Чешский ученый В.И. Ламанский находки Ганки остроумно назвал «новейшими произведениями древнечешской литературы».
Подведу итоги. Издатели «Слова» восхищались фальшивыми «Песнями Оссиана». Издатель фальшивой «Краледворской рукописи» восхищался «Словом». И только стоящее между ними в одном ряду «Слово о полку» до сих пор признается подлинным. Пушкин, как всегда, сказал замечательно: «Этот памятник одиноко возвышается в пустыне древнерусской словесности». В его время все были уверены, что в этой «пустыне» будет обнаружено немало подобных «памятников». Конечно, и в России находились люди, сомневающиеся в подлинности подобных «песен» и «слов». Но у нас скептикам не повезло, потому что на защиту кумира встали такие авторитеты, как Карамзин и Пушкин.
А были ли «скептиками» кто-либо из тогдашних ученых?
Конечно, были. Наиболее известны: Каченовский и Строев, Сенковский и Давыдов. «Скептики» были, но как трудно найти их труды! Они рассыпаны по журналам, никогда не переиздавались и, как правило, не цитируются «ортодоксами».
А в наше время? поинтересовалась Лиза.
«Скептиками» быть невыгодно и даже опасно. Их обычно обвиняют в невежестве и отсутствии патриотизма, изгоняют из университетов, — словом, расправляются с научными оппонентами всеми доступными способами. Попробуйте тронуть такой кумир, как «Слово о полку Игореве». Это так же неприлично и столь же смешно, как говорить о тайном мировом правительстве, о франкмасонах и их роли в организации Великих и Малых Революций. В 1965 году замечательный советский историк Александр Александрович Зимин написал огромный труд в 1200 страниц, где доказывал, что «Слово» написано не ранее XVI века, а главными источниками для его создания были Ипатьевская летопись и Задонщина. С огромным трудом он добился того, чтобы «академики» выслушали его доклад. Ученая братия единодушно осудила его, и книгу его до сих пор не издали. Рукопись лежит на депозите в Ленинской Библиотеке. Мечтаю прочесть, да не знаю, как достать. Но даже если фальшивки разоблачены, как это случилось в Англии с Макферсоном и в Чехии с Ганкой, практически уже ничего не меняется. ДУХ пробужден!
Маша, ты своими рассказами такую тоску на всех навела, проговорил Виктор Николаевич. Может, на сегодня всё же хватит?
Ты прав, уж я и то жалею, что затеяла эти рассказы, неожиданно согласилась Маша. Глупая привычка навязывать окружающим всё то, чем занята. К тому же и лекции читать. Глупая и вредная. Никак не могу избавиться от неё.
Виктор с удивлением взглянул на неё.
Марья, не унывай. Впереди у нас целый день. Завтра доскажешь, что не успела.
Все замолчали, и вдруг Зинаида, без явной связи с предыдущей беседой, стала рассказывать последние музейные новости.
Я не хотела вас огорчать, начала она тихо, почти шепотом. А теперь уж всё равно. Только вы из Сурминова уехали, нагрянула очередная Комиссия из Управления. Наверное, среагировали на вашу докладную, Мария Михайловна. Стали проверять фонды. Портрет старца исчез, вместо подлинного Кипренского висит подделка. Помните гравюры из того комода, в наугольной гостиной? Вместо них там лежат ксерокопии.
Да вы что, Зина? Не может быть! всполошились Лиза и Маша. Что же вы молчали?
Я вам отпуск не хотела портить. Ариадна лежит с приступом гипертонии, Лора рыдает. Жуть, что делается. По деревне слухи идут, что в Доме по ночам видны огни, привидения бродят. Наши бабушки-смотрительницы боятся уже не только в Конном дворе сидеть, но одни в Доме оставаться.
А следствие ведется? спросила Елизавета Алексеевна.
Да какое там следствие? Какие-то два типа приехали из ОБХС. Директор сразу повёл их в Зондерхауз. Там коньяк, может, и ещё что. Замнут, наверное.
Кончится тем, что весь музей разграбят. А там и до убийства недалеко, мрачно проговорила Мария Михайловна.
Ну, вы скажете. Зачем им кого-то убивать? огорчилась Зина.
Кто знает, за что и зачем. Среди прочего, у нас в Сурминове, например, хранится часть рукописей и книг из собрания известного московского собирателя, купца-старовера Егора Егорова. У него, говорят, даже был лицевой то есть с картинками список «Слова о полку». Учёные жаждали найти второй список вместо сгоревшего в 1812 году, а спрос рождает предложение. Предприимчивые люди всегда этим пользуются и начинают изготавливать подделки, а коллекционеры рады обманываться, идут на приманку и платят за них немалые деньги. А там где деньги, там и убийства. Так вот, этот Егоров был убит 15 декабря 1917 года в своем доме на Преображенском кладбище. Они любят пожары и убийства. В огне все концы сгорят, ничего потом не докажешь. Посмотрим, что будет дальше.
Маша, Кассандра наша, перестань нас стращать мрачными пророчествами, пошутил Виктор. С перепугу ты всё перепутала. Говорится: «все концы в воду», а у тебя они «горят».
Маша рассмеялась, но Зина чуть не плакала.
Вам хорошо, вы дальше поедете, а мне возвращаться, пожаловалась она.
Мы ведь ненадолго, Зиночка, успокоила ее Лиза. Вы в музее о сегодняшнем разговоре, пожалуйста, никому не рассказывайте. Должны же мы, наконец, усвоить уроки «скептической школы». Уже поздно. Пошли спать, а то завтра нам опять предстоит рано вставать.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
БРИЛЛИАНТОВОЕ ГНЕЗДО
А там, едва заметная,
Меж сосен и дубов,
Во мгле стоит заветная
Обитель чернецов.
А.К. Толстой, 1840-е
Встали, действительно, рано. Простились с Зинаидой. Переехали мост через Волгу и заехали в Толгский монастырь. Было тихое, уже осеннее утро. Берёзы тронулись желтизной, и блеклое голубое небо просвечивало сквозь их трепещущую листву. Бродили по заброшенному двору, вышли через южные врата к Волге монастырь стоит почти у самого уреза воды. Город был виден отсюда, и в утренней дымке поблескивали редкие золотые маковки реставрированных церквей. Прошли к пристани. Вода плескалась среди сваи.
Двести лет назад сюда подплыли струги с умирающим патриархом Никоном. Наверное, по таким же мосткам несли его в ворота монастыря, задумчиво произнесла Маша.
Он ведь был сослан в Ферапонтов монастырь? спросила Лиза.
Да. Десять лет жил там, а потом еще четыре года провёл в Кирилловом монастыре. Когда пришел царский указ об освобождении, его повезли вниз по Шексне и Волге. После Толгского монастыря доплыли до Ярославля. Там он и умер, так и не увидев свой любимый Новый Иерусалим… Ну что ж, дальше двинемся?
Да, пора, отозвался Виктор Николаевич, хорошо бы нам сегодня до Вологды добраться.
По дороге вернулись к вчерашнему разговору. На этот раз его затеяла не Маша, а Лиза. Её не убедили доводы Маши насчет фальсификации «Слова» и не нравилась её теория о «всеобщей масонизации» высшего сословия в России. Поэтому она не выдержала и заметила вслух:
Но Пушкин ведь не был масоном. А он-то был убежден в подлинности «Слова»! И он, и Жуковский, Карамзин, Майков!
Все перечисленные вами лица были масонами, не очень охотно отозвалась Маша, понимая, что спорить бесполезно.
Откуда это известно?
Из протоколов масонских лож, сохранившихся в архивах. Что касается Пушкина, то это известно от него самого. В «Дневнике» за 1821 год он записал, что в Кишинев прибыл Пестель и что 4 мая он, Пушкин, был принят в местную ложу «Овидий». Кстати, его «Дневник» давно опубликован, и каждый может, если пожелает, прочесть об этом сам.
Какой Пестель? Декабрист?
Ну да, он самый. Пестель, как и многие декабристы, был масоном. Общества, тайные и явные, создавались масонами для разных целей, в том числе и политических. Таковы «Союз Русских рыцарей», «Союз Спасения», «Союз Благоденствия», разделившийся на Северное и Южное общества. Были и более мелкие, или лучше законспирированные и потому оставшиеся неизвестными. В Петербурге существовало, например, общество под экзотическим названием «Хейрут». В переводе с еврейского это означает то ли «Правда», то ли «Свобода», точно не помню. Предложение о создании этого общества выдвинул сын откупщика Абрама Перетца, Гирша Перетц, а его покровителем стал чиновник из ближайшего окружения генерал-губернатора Милорадовича, Федор Глинка, крупный масон и известный поэт. Целью «Хейрут» уже тогда было возрождение еврейского государства в Палестине. И через 120 лет, в 1947 году, эта цель была достигнута.
Маша, по-твоему, выходит, что все великие люди в России были масонами?
Позволь ещё раз уточнить, Виктор. Не «по-моему», а по документам. Это главное. Допускаю, что формально членами масонских лож были не все, или точнее, не все найдены в сохранившихся документах. Но и тех, кто в них обнаружен, достаточно для того, чтобы увидеть, что очень многие из известных политических, военных и культурных деятелей были членами российских или иностранных лож. Мне кажется, что эпитеты «великий» и «известный» не синонимы. В Европе раньше, а у нас с эпохи Петра I, будучи масоном, было легче сделать карьеру. Нам, жителям страны Советов, это должно быть понятно без особых доказательств, потому что мы знаем, что известными людьми могли стать только члены Партии, но вряд ли их всех можно считать великими. Идеологии и религии меняются, но механизм работает одинаково тысячелетиями. И вот, что любопытно. Давно занимаясь историей масонства в России, лишь недавно я обнаружила, что и наше духовенство было масонизировано. Не только высшее, то есть епископат, но и простые священники, не только в столицах, но и в провинции, оказывается, были «посвященными» в этот тайный Орден. Об этом тоже можно прочитать, на этот раз в романе Писемского. Он так и называется «Масоны». К сожалению, в школе мы его не «проходили».
Вернёмся все-таки к «Слову», сказала Лиза, не желая слышать подобное о духовенстве. Меня удивляет, как такие знатоки поэзии, как Пушкин и Жуковский, не смогли распознать подделку?
Насчёт знатоков и их чуткости, позволю себе усомниться, и вам советую. Пушкин в своей статье о «Слове» в 1836 году написал: «Счастливая подделка может ввести в заблуждение людей незнающих, но не может укрыться от взоров истинного знатока». Однако сам он принял за подлинные очередные «песни», на этот раз «Песни западных славян», откровенную подделку француза Мериме. Не только принял, но и перевёл на русский язык. Еще один «истинный знаток», польский поэт Адам Мицкевич, тоже счёл их подлинными. Один немецкий доктор наук успел даже написать на эту тему ученую диссертацию. Мериме всё это показалось забавным, и он открыто заявил, что эти «песни» придумал, чтобы заработать деньги, рассчитывая на интерес публики к фольклору. Предполагаю, что многие читатели до сих пор не знают об этой фальсификации, хотя она была разоблачена еще при жизни всех действующих лиц, и сам Пушкин сопроводил свои стихи необходимыми примечаниями. Но беда в том, что читатели редко заглядывают в примечания. Так что дело сделано: и эта фальшивка на века сохранится как «подлинник».
Эта история нисколько не умаляет художественную ценность «Песен западных славян», заметила Лиза. Мария Михайловна посмотрела на неё с удивлением и в первый момент даже решила не возражать, но, конечно, не выдержала.
Не берусь судить о художественных достоинствах, с трудом сдерживая свое возмущение, проговорила она. но хочу напомнить, что речь идёт не об этом, а о том, что знатоки поэзии тоже не способны распознать подделку от подлинника. Мало того, они и сами не гнушаются их изготовлением. Пушкин и сам занимался изготовлением подделок, или «пастишь», как ласково называл их князь Вяземский. В пятом томе «Современника» за 1837 год опубликованы изготовленные Пушкиным «Письмо потомка Жанны д`Арк к Вольтеру» и ответ «великого просветителя». Прочтите и убедитесь, что это гнусная клевета на девушку, погибшую жуткой смертью по ложному обвинению в колдовстве. Этот том журнала вышел уже после смерти Пушкина. История этой «шалости» поэта опять же изложена в примечаниях. Но ленивый читатель, не пожелавший заглянуть в них, принимает и эту «пастишь» за чистую монету и остается в твердом убеждении, что у Орлеанской Девы был внук.
Лиза, впитавшая любовь к «Слову» сызмальства, решила защищать его сторонников до конца. Она возразила: «Положим, они ошиблись и неверно датировали поэму. Но разве можно их за это обвинять в мошенничестве?»
Можно или нет, зависит от того, что считать мошенничеством. Возьмём, например, историю с «Задонщиной». Она пролежала в сундуке у Карамзина много лет, хотя он, конечно, знал о поразительном сходстве между нею и «Словом». И что же? Карамзин издает «Задонщину» с одной целью: обвинить её автора в плагиате и тем самым подтвердить подлинность сомнительного «Слова». Вряд ли бы он пошел на это, если бы знал, что со временем будут найдены еще несколько списков «Задонщины». Разве это не сознательный обман?
За разговорами они незаметно доехали до Вологды, проехали её без остановки и заночевали в Заоникиевских лесах. Отсюда далеко внизу были видны Кубенское озеро и колокольня Спасского Каменного монастыря. Наутро добрались до Ферапонтова, где Виктор и Лиза никогда не бывали, а Мария Михайловна бывала не раз, но очень давно.
По дороге она рассказала им, как летом 1965 года вчетвером ходили в поход на байдарках. Наметили плыть от Кириллова по каналу принца Вюртембергского до Кубенского озера, а по нему до Вологды. Приехали в Вологду, и в ожидании автобуса до Кириллова разговорились с одним старичком. Он советовал посетить Ферапонтово не только из-за фресок Дионисия, но и потому, что к югу от него находится очень интересное место, Ильинский погост. Его, говорит, «бриллиантовым гнездом» называют, но почему так, не объяснил.
Ферапонтово расположено к северу от канала, и на байдарках до него добраться невозможно. Местные жители посоветовали пройти до него пешком от одного шлюза, а байдарки оставить в кустах. Так и сделали. Вышли в путь рано утром и рассчитывали в тот же день к вечеру вернуться. Но вышло по-другому. С утра пошел дождь и зарядил на весь день. Возвращаться не хотелось. Дорогу развезло, с трудом преодолели Цыпину гору. Спустившись с неё, увидели небольшое озеро, на его берегу многоярусную деревянную церковь, а чуть в стороне от дороги избушку.
К этому времени мы уже насквозь промокли и мечтали об одном: обогреться и отдохнуть, вспоминала Маша. Пошли к избе, надеясь, что там кто-нибудь живет. Из сарая нам навстречу вышла девочка-подросток. Нескладная такая, на лице улыбка блуждает. Не говорит ничего, мычит что-то. Мы поняли, что она больная. На крыльцо старушка вышла. Стали мы проситься в избу обогреться. Девочка к бабушке жмется, улыбается, в избу рукою нас зазывает. Звали хозяйку Мария Андреевна Кирова. Она нам объяснила, что до Ферапонтова еще четыре километра, а это Ильинский погост, где когда-то жил священник Бриллиантов.
Тогда мы поняли, что нечаянно вышли к «бриллиантовому гнезду», о котором нам в Вологде старичок говорил. Мария Андреевна пригласила нас в избу, сказала снять всё мокрое, положила сушиться на печь, а нам каждому дала сухую одежду. Так мы у неё и ночевать остались. Допоздна разговаривали.
Она рассказала, что в конце прошлого века здесь жили священник Иван Александрович Бриллиантов с матушкой Ларисой Андреевной. Было у них семь детей четыре сына и три дочери. Все сыновья окончили Духовную Академию. Старший из братьев, Александр Иванович, поступил в Университет и со временем стал членом Академии наук. Второй сын к 500-летию Ферапонтова монастыря написал две книги: одна про историю обители, а вторая называется «Патриарх Никон в заточении на Белоозере». Младшие сыновья были сельскими священниками. Мария Андреевна родилась в крестьянской семье, училась в Череповецкой семинарии и потом всю жизнь учительствовала. Сестра её была женой младшего Бриллиантова, отца Вениамина. От сестры к Марии Андреевне и перешли старые альбомы семьи Бриллиантовых. Вынула она их из сундука и показывала выцветшие от времени снимки. Лица светлые, спокойные и красивые. Здесь были и парадные фотографии, и домашние, любительские снимки. На них были видны девушки у берез в светлых платьицах, учителя в окружении деревенских ребятишек, сцены из спектаклей в школьном театре. Мария Андреевна говорила, что до революции в Ильинском было две церкви: рядом с деревянной еще каменная стояла. Но в двадцать первом году каменную церковь взорвали и разобрали на кирпичи. Дом священника перевезли в Кириллов, школу закрыли, библиотеку растаскали. Младших Бриллиантовых арестовали, и сгинули они на Соловецких островах. Та же участь постигла и старшего их брата, академика… Утром мы пошли в Ферапонтово, осмотрели фрески. На обратном пути зашли к Марии Андреевне попрощаться. Дождя не было, и в тот же день мы вернулись к своим байдаркам.
За прошедшие годы из Кириллова в Ферапонтово проложили новую дорогу, шоссе, поэтому доехали быстро. Виктор поставил машину у подошвы холма. Они поднялись к воротам с двумя шатрами надвратной церкви.
Лиза, вы идите с Виктором, а я тут немного похожу. Хорошо? сказала Маша. Ей хотелось побыть одной. Она пошла направо вдоль стены, обошла наугольную башню, подстелила куртку и села на землю. Оглянувшись, закурила.
Монастырь стоит на холме между Бородавским и Павским озерами. Их соединяет короткая чистая протока. Вдали к югу от него высится Цыпина гора. Внизу расположено село. С того места, где она сидела, далеко было видно и небо, и землю. В небе великое разнообразие туч. Вдали медленно продвигались темные, тяжелые тучи. Сквозь голубые просветы в них рвалось солнце. Оно высвечивало темно-коричневые вспаханные поля, дальние еловые леса. Тут, над головой, белели небольшие кучевые облака и отбрасывали легкие мимолетные тени на ближнюю землю на избы, дорогу, прибрежные сосны. Павское озеро темное, даже суровое, а Бородавское вольное, и его берега теряются где-то далеко, в серой дали. У берега оно мелкое, и поэтому слышен плеск волн.
Маша на всю жизнь запомнила тот давний день, когда впервые увидела этот уголок земли. Музея тогда не было. Церковь с фресками Дионисия была заперта. Им подсказали, как найти сторожа, Слёзкина, у которого были ключи. Он открыл храм, и они долго любовались фресками в полном одиночестве. Сторож жаловался им, что в главке поселилась сова и разбила стекла, а починить некому. Маша докурила, встала и пошла вдоль стены к воротам. Там ещё немного постояла, памятуя, что в надвратной церкви жил в ссылке патриарх Никон.
В это время Лиза и Виктор медленно обходили монастырский двор. Стены, хотя и невысокие, скрывали от них дальние темные тучи, заглушали жужжание пилы и мерные удары топора. В деревне кто-то крышу чинил.
Виктор Николаевич, вы уж совсем замолчали, заметила Лиза, при Маше вы всё же разговорчивее бываете.
Елизавета Алексеевна, наедине с вами мне хочется говорить только о том, как я вас люблю, неожиданно для самого себя вдруг решился на признание Виктор. Давно вам хочу сказать, но не решаюсь. Вы согласны стать моей женой?
Лиза от неожиданности растерялась. Её лицо непроизвольно вспыхнуло. Стараясь скрыть смущение, она задала глупый вопрос.
Так вы мне предложение делаете?
Да. И ответа от вас жду. Вы согласны?
Согласна.
Он обрадовался, взял её руку, наклонился и поцеловал. Потом из нагрудного кармана достал старинное кольцо с небольшим камушком. Тоненькое, оно тускло блеснуло темным золотом.
Это колечко моей бабушки, пояснил он. Я всё мечтал, что если вы согласитесь, то наденете его и никогда меня не покинете.
Лиза надела кольцо на безымянный палец. Она перевела дыхание и сказала:
Надо Маше сказать.
Вечером скажем. Я знаю, она рада будет. Она ведь вас очень любит.
Они медленно пошли по траве к церкви Рождества Богородицы. У входа увидели поджидавшую их Марию Михайловну. Она обрадовалась, заметив, что Виктор, наконец, решился взять Лизу под руку, но особого значения этому не придала. Даже кольца на руке Лизы не заметила. Мысли её были заняты другим. В ожидании Лизы и Виктора она разговорилась с одной из смотрительниц, надеясь узнать, жив ли кто-нибудь из Кировых. И та сказала, что все они давно умерли и лежат на старом Ильинском погосте. А потом выяснилось, что она жена того самого Слёзкина, но он тоже умер. И тогда обе заплакали. Как грустно посещать места, где оставляешь частицу своего сердца.
К сожалению, и фресок Дионисия им посмотреть не удалось. Уже несколько лет их реставрировали, в храме стояли леса и туда посетителей не пускали. Так и ушли ни с чем.
Ночевали они в Ильинском на берегу заросшего камышами озера. К вечеру тучи разнесло, похолодало, и на землю лёг туман. Мечты Маши сбылись. Быстро поставили палатку, разожгли костер. Сварили кулеш и вскипятили чай. За озером гукала ночная птица. С наступлением темноты свет от костра оградил их от внешнего ночного мира. Иногда Виктор исчезал в нём и приносил оттуда хворост.
Маша, сказал Виктор Николаевич, мы с Елизаветой Алексеевной решили пожениться.
Ой! Как хорошо! Мария Михайловна расцеловала Лизу. Дай вам Бог счастья! А я вас своими дурацкими разговорами мучаю… Теперь, как же дальше?
Мы, наверное, в Москве распишемся, а потом поедем к моему деду в Маковеи, ответила Лиза. Он по немощи теперь служит редко, но нас обвенчает.
Лиза с Машей устроились на ночь в палатке и там стали оживленно обсуждать, какое подвенечное платье шить, кого в Москве на свадьбу звать. Виктор еще долго сидел у костра, курил, смотрел в огонь и с нежностью вспоминал, как там, в монастыре, вспыхнуло лицо Лизы. За ночь он продрог в машине. Встал рано, разжег костер, сварил кофе. Маша с Лизой тоже встали, от озера были слышны их голоса и плеск воды. Вернулись они обе свежие после холодного умывания.
— Виктор Николаевич, мы в кустах лодку нашли, — радостно сообщила Лиза. — Она, правда, водой наполнена. Давайте покатаемся по озеру.
— Вы без меня покатайтесь, — сказала Маша, — а я поищу могилу Марии Андреевны. Давайте здесь денек пробудем. На Цыпину гору сходим: оттуда замечательный вид открывается.
Так и сделали. Сразу после завтрака Виктор пошел к лодке, отыскал в кустах весла, вылил банкой воду, еле столкнул увязшую в озерном иле лодку на воду.
Солнце уже заливало светом всё вокруг, но на озеро еще падала тень от Цыпиной горы. Мария Михайловна бродила по заросшему кладбищу, нашла могилу сторожа Слёзкина. Отыскала и могилу Марии Андреевны. Около неё на бревнышке уселась, закурила. На освещенную косыми лучами солнца водную гладь легли длинные тени от прибрежных елей. Слышались мерные всплески весел и скрип уключин. Лиза тихо пела. Голос её над озером был хорошо слышен:
Нас связали гроз раскаты, // Запах зреющей малины
И колеблемые ветром // Нити тонкой паутины…
После обеда они пошли на Цыпину гору. И поднялись-то невысоко, а видно далеко-далеко! Леса, леса до края земли. Озера с чистыми водами отражали высокое небо и ближние деревья: ветлы, бледно-желтые березы, ярко-красные кустарники. Не было сил оторвать взгляд от всего этого.
На обратном пути из Ферапонтова путешественники заехали ещё и в Кириллов монастырь. Обошли стены и башни. Через нижние ворота вышли на берег озера, где когда-то давно Маша и её спутники собирали байдарки. И всё было по-прежнему. Та же трава, так же женщины с мостков полоскали в озере белье. Так же над водой носились чайки и тревожно, требовательно кричали. Хороший был день. С сожалением отправились они в обратный путь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ИЩУЩИЕ МАННЫ
Манна от еврейского слова man-lu, выражающего удивление: Что это такое?
Man-lu? спрашивали сыны Израиля, когда впервые увидели вещество, ниспосланное
им с неба Иеговой взамен хлеба.
Библейская энциклопедия, т. 1, стр. 450
Не смешивать с русской манной кашей.
О.Н. Трубачев в словаре Фасмера, т. II, с. 570
По возвращении в Усадьбу они тут же окунулись в ставшую привычной нервозность музейной жизни. Разгорался очередной скандал. Ариадна Ивановна готовилась уйти в отпуск. Перед её отъездом директор попросил оставить ключи от всех дверей в Доме, так, на всякий случай. Она была в полной панике. Ключи пропали! Она позвала на помощь Лизу, Марию Михайловну и Лину Байкову. Искали вчетвером. Искали повсюду: и в бывшем кабинете Павла Николаевича, и в «домике священника», где обитала Ариадна Ивановна. Но ключей не нашли. В полном унынии они сидели как-то в хранении, и взгляд Марии Михайловны случайно упал на две высокие стопки книг. Это были 80 томов Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона. Под ними виднелся небольшой деревянный ящик.
Не могут ли ключи быть там? высказала она вслух мелькнувшую в голове догадку и взглянула на Ариадну.
Господи! Там! Там! запричитала Ариадна Ивановна. Лина, помните, как мы с вами в июне выкладывали из шкафа словарь и подложили ящик с ключами под книги, чтобы не класть их прямо на пол?
Лина бросилась снимать книги, но вдруг остановилась и стала озадаченно вглядываться в их корешки.
Что же вы застряли? Снимайте книги скорее! торопила Лину Ариадна. Как вы не понимаете? Ведь у меня билет на завтра. Все эти дни живу в каком-то кошмаре.
Подождите минутку, Ариадна Ивановна, раздражённо ответила Лина.
Что-нибудь подозрительное обнаружили? спросила Мария Михайловна, понимая, что Лина медлит не зря. Какой-нибудь том пропал?
Нет, пропасть вроде бы ничего не пропало, ответила Лина, но книги уложены неправильно.
Что значит, «неправильно»? с возмущением спросила Ариадна Ивановна. Чушь какая-то!
Дело в том, что книги лежат не по номерам, а кипками, вперемежку, ответила Лина, продолжая вглядываться в номера томов на корешках.
Ну и что? Что в этом необычного? продолжала настаивать Ариадна.
Вынимая из шкафов многотомные издания, я всегда укладываю их в стопки одинаково: по порядку номеров снизу вверх, терпеливо объяснила Лина. Делается это для того, чтобы потом было удобно их расставлять. Я хорошо помню, что и в тот раз выкладывала так же. А теперь всё перепутано».
Оставьте свои фантазии, Лина! С того времени мы их не перекладывали. В хранение только я могу войти. А я, когда ухожу и запираю хранение, обязательно вкладываю контрольку с датой и своей подписью.
Она кинулась к замку, вынула смятую и разорванную ключом бумажку и всем показала свою подпись. Мария Михайловна в это время думала о другом. Обнаруженный Линой беспорядок в стопках словаря был очень важной уликой. Судя по тому, что взломщик снимал книги, его интересовали не книги, а именно ключи. Но какие? Все? Или от какой-нибудь одной двери? Эти соображения моментально пронеслись у неё в голове. Однако она сдержалась и вслух их не высказала. Она решила переключить внимание Ариадны Ивановны с контрольки на ключи.
Скажите, пожалуйста, Ариадна Ивановна, спросила Мария Михайловна, какие у вас порядки с ключами? Недавно Витольд Измайлович вручил мне две огромные сумки с документами. Спросила его: откуда они? Он ответил, что нашел их, разбирая свои завалы в Зондерхаузе. И пояснил: «Когда-то давно я и сам Архивом думал заняться, да руки не дошли».
Ах, Мария Михайловна, вечно вы со своей подозрительностью, отмахнулась от неё, как от назойливой мухи, Ариадна Ивановна.
Она с нетерпением ждала, когда же Лина освободит из-под книг вожделенный ящичек. Пришлось отвечать на вопрос Елизавете Алексеевне.
Архив всегда лежал в Доме, но в разных комнатах и шкафах, сказала она. У Витольда, конечно, ключи от всего Дома были.
А от других строений?
Не знаю, ответила Лиза. Вряд ли. Ведь у нас почти ничего не запиралось.
А Конный двор? настойчиво продолжала выспрашивать Мария Михайловна.
Двор, конечно, был закрыт. Замки висели на обеих дверях. Но туда редко ходили.
Разве там две двери? с сомнением переспросила Мария Михайловна. Я не замечала.
Одна входная, а вторую трудно заметить: она ведет в подпол и расположена сбоку, пояснила Лиза. Она впервые подумала о том, что при Павле Николаевиче порядки в музее были патриархальными. Понимая, что Маша пытает её не из праздного любопытства, она добавила, не дожидаясь очередного вопроса.
Даже в мемориальной библиотеке книжные шкафы не запирались. Мы брали книги и расписывались в какой-то тетради. Всё на полнейшем доверии было построено.
И у вас ничего не пропадало? с сомнением спросила Маша.
Помилуйте, кому бы пришло в голову что-то взять? решительно вмешалась в разговор Ариадна Ивановна. У Витольда и сейчас, наверное, ключи остались. Вы же видите: он сам принес вам документы.
Вижу. Может, у него и еще что-нибудь найдется?
Может, что-нибудь и найдётся, но он это обязательно вернёт. Я абсолютно уверена, что он человек честный.
Наконец, Лина добралась до ящичка. Ключи были на месте. Старинные медные ключи разных размеров и форм от парадного входа, от эркерных дверей, от разных шкафов. На связке их было около двух десятков. Ариадна Ивановна с радостью их схватила и даже поиграла ими, подняв всю связку вверх и позвякивая.
Нашлись! Впрочем, они потеряться никак не могли. Я была уверена. Мы же ими никогда не пользуемся.
Инцидент, казалось бы, был исчерпан, и Ариадна Ивановна с лёгким сердцем уехала в Москву. Но Маша не успокоилась. Она решила рассказать о своих подозрениях Грише Борзуну, надеясь на то, что история с ключами его заинтересует.
После обеда она отыскала Зину, и они вместе пошли в «кабинет» к Грише. Однако он только посмеялся над её подозрениями. Желая отвлечь Марию Михайловну от навязчивой идеи, он предложил вместе пить чай и тотчас пошел к колодцу за водой. Но не тут-то было! Как только он вышел, Мария Михайловна начала пытать Зинаиду:
Помните, вы нам в Ярославле насчет Комиссии говорили?
Да, помню. Когда я вернулась, Ариадна мне показала акт. О пропаже портрета «старца» в этом акте не было ни слова. Ведь он у нас официально не числился. Возможно, Павел Николаевич его хранил по чьей-либо просьбе. Что касается подлинности портретов, написанных Кипренским, Рокотовым и Тропининым, то о них написали, что они изначально были копиями, а подлинниками считались лишь по семейным преданиям. Мария Михайловна, может, это и правда?
Мне что-то не верится. В путеводителях двадцатых годов определенно указано авторство этих художников. Не стали бы Камынины обманывать.
Вернулся Гриша и поставил на плитку чайник. Мария Михайловна продолжала.
Всю последнюю неделю я разбирала те документы, которые мне Витольд принес. Там оказались приходно-расходные книги начала XIX века из конторы Камыниных и старые инвентарные описания. Их ещё сёстры Павла Николаевича составляли.
Нашли что-нибудь любопытное? поинтересовался Гриша.
Кое-что нашла, ответила Мария Михайловна. Сейчас покажу. Я сделала выписки.
Она развернула сложенный вчетверо листок бумаги и прочитала со своими пояснениями: «Куплено у художника Тропинина: Портрет князя Сергея Ивановича». Это отец нашего князя-католика. А вот запись за тот же 1823 год: «Куплено: Италианский пейзаж у художника Кипренского за 100 рублёв». Кипренский в том году из Италии вернулся. Вот еще: «Июля 15 дня отдано за работу художнику Кипренскому за портрет Василия Дмитриевича». Это о портрете старика Камынина из Большой Гостиной.
А картины Рокотова не упоминаются? спросил Гриша.
С ним сложнее. За восемнадцатый век подобных книг в архиве нет. Один «инвентарь» рукою Софьи Николаевны написан: «Портрет императора Петра Федоровича, работы Федора Рокотова. Холст, масло, подпись художника на обороте холста под рамою в правом нижнем углу». Кроме того, сохранились документы о том, как Камынины в 1830-х годах портреты из Сурминова посылали на выставку в музей императора Александра III. Реестр есть. Что со всем этим делать?
Что? В октябре у нас будут «Лермонтовские чтения», сказал Гриша. Вы можете сделать сообщение.
Это выйдет не сообщение, а разоблачение. Ясно станет, что подлинники исчезли.
Гриша не хотел продолжать неприятный разговор. Занятый своими мыслями, он вдруг, ни к селу, ни к городу, спросил:
Мария Михайловна, а вы знаете, что вас зовут так же, как мать Лермонтова?
Знаю, но особого значения этому не придаю, спокойно ответила она. Имя мне дали в честь сестры моей прабабки, Марии Павловны. О матери Лермонтова не думали. По вашему тону я чувствую, что вы усматриваете в этом совпадении нечто «роковое». Не правда ли?
Не обязательно «роковое», парировал Гриша. Просто любопытно. Совпадения невольно обращают на себя наше внимание и вызывают повышенный интерес. Ваши родители не думали о Лермонтове, а вот судьба привела вас в музей его имени. Впрочем, вы правы. Меня преимущественно занимают «роковые» совпадения. Особенно сейчас, когда для «Словника» Тютчева я пишу статью «РОК, РОКОВОЙ».
Что такое «Словник»?
Словниками филологи называют особые словари, где приведены все слова, встречающиеся в произведениях того или иного автора. Составители, среди прочего, приводят сведения о частотности употребления. Так, например, у Пушкина слово «роковой» встречается всего четыре раза. И это при огромном объеме его поэтического наследия. А у Тютчева всего 250 стихотворений, а слово «РОК» и производные от него встречаются 45 раз! Представляете?
А у Лермонтова? с любопытством спросила Зина, прикидывая, как можно эффектно использовать полученную информацию в экскурсии.
Не знаю, у него я не подсчитывал.
На этой «роковой» ноте чаепитие во Флигеле закончилось. По дороге в Сурминово Зина напомнила Марье Михайловне, что завтра санитарный день, и что Соня Кузнецова просила всех, кто сможет, помочь ей обрабатывать книги.
Где? В библиотеке? поинтересовалась Мария Михайловна.
Нет, в верхней угольной комнате. Там стоят два шкафа с книгами и какими-то рукописями из усадьбы Олениных. Они ведь у нас отдельно хранятся.
На следующий день Соня вручила им какой-то жуткий раствор для дезинфекции книг, и они поднялись на второй этаж. Вынули содержимое двух шкафов, протерли ватными тампонами книжные полки и принялись, не спеша, укладывать всё обратно. Мария Михайловна мельком проглядывала книги и более тщательно рукописи. Мелькали слова «Умирающий сфинкс», «Теоретический градус» и «Новый Израиль». Среди посетителей ложи «Умирающий сфинкс» ей попалось имя будущего митрополита Московского Филарета Дроздова, что казалось уж совсем невероятным. Не хотелось верить, что православные архиереи тоже проходили обязательные в масонских ложах посвящения и повторяли жуткие клятвы. А впрочем, почему бы и нет? Ради пользы дела, на что только не пойдешь.
В отдельной папке лежали протоколы лож «Ищущие манны» и «К мертвой голове». О том, что слово «манна» произошло от еврейского выражения «Man-lu?», она, конечно, тогда не знала, но от потрясения так же, как сыны Израиля, невольно воскликнула: «Что это такое?» Но это был вопрос риторический.
Она решила сейчас же забрать все папки с рукописями, а из книг взяла только журналы «Сионский вестник». И хорошо сделала. Если бы она могла предвидеть, что случится здесь в Ночь перед Рождеством, то непременно забрала бы и всё остальное. Но Мария Михайловна экстрасенсорными способностями не обладала.
Она отнесла папки в свою рабочую комнату, начала читать документы и оторваться не могла. Так и просидела всю ночь, периодически заваривая себе кофе. Она обнаружила чрезвычайно любопытные факты, о которых до этого ничего не знала. Больше всего её поразили документы, связанные с ложей, во главе которой стоял Царь Израильский, а члены называли себя Новым Израилем или Народом Божьим.
Царем объявил себя граф Теодор Лещиц-Грабянка, «мистик» и адепт религиозного учения духовидца Эммануила Сведенборга (1688-1772). Среди членов этой ложи, похожей на секту, были весьма влиятельные и близкие ко Двору деятели такие, например, как обер-прокурор Синода князь А.Н. Голицын, камергер Р.А. Кошелев, вице-адмирал С.И. Плещеев, генерал-фельдмаршал Н.В. Репнин, директор Департамента военно-морских сил Империи А.Ф. Лабзин. Последний в 1806 году начал издавать журнал «Сионский вестник».
В отличие от масонских лож, членами секты Новый Израиль были несколько женщин, в том числе жены Плещеева и Лабзина. Но самой интересной фигурой среди них была Мария Антоновна Нарышкина, жена камергера и масона Д.Л. Нарышкина и одновременно долголетняя любовница Александра I. Она рожала детей то от мужа, то от императора. И всё девочек. Но вот, наконец, в 1813 году у неё родился сын. Его назвали Эммануилом, то ли в честь Христа, то ли в память об Эммануиле Сведенборге, которому поклонялись члены ложи Новый Израиль. Если бы император признал этого мальчика законным наследником, то на троне мог бы появиться император Эммануил Первый.
Ложа просуществовала недолго, с 1805 по 1807 год, когда Царя Израильского арестовали, и он вскоре умер в тюрьме. Царь умер, но Народ Божий остался и продолжал активно действовать. Князь А.Н. Голицын со временем стал членом Государственного совета, министром духовных дел и народного просвещения, а также основателем Российского Библейского Общества. Благодаря своему положению и, главное, близости к мистически настроенному Императору, он мог оказывать покровительство и финансовую помощь своим единомышленникам, в частности, немало способствовал возвышению вышеупомянутого Филарета Дроздова. В ту пору, казалось, что вожделенная симфония властей — светской и духовной — уже осуществилась на практике. Сын священника и великий реформатор Михаил Сперанский вынашивал планы преображения церкви в масонскую структуру, и даже в Троице-Сергиевой лавре появилась ложа.
Что касается Марии Антоновны, то она увлеклась князем Гагариным и уехала с ним за границу, где и умерла в 1854 году. Император Александр Павлович нашёл утешение в «мистическом» общении с госпожой Крюденер, английскими квакерами и баронессой Буксгевен, в замужестве Татариновой. Александр I поселил её в Михайловском дворце, где когда-то с его ведома был убит император Павел. Хлыстовские радения посещали всё тот же князь А.Н. Голицын и даже сам император. А ещё через пять лет непонятно от чего скончался в Таганроге император Александр, и произошла первая репетиция Великой Революции в России. Репетиции затянулись на целое столетие, но в конце концов, постановка удалась.
Да, каких только чудес и преступлений не происходило при Дворе русско-германских императоров!
В тот вечер Мария Михайловна решила на всякий случай снять копии, потому что уже не надеялась на безопасность хранения. На следующий день она отпросилась у начальства для работы в библиотеке и, захватив папки с собой, уехала в Москву. В те времена ксероксы не стояли на каждом углу, мало того, даже в тех учреждениях, где они имелись, ксерокопирование находилось под строжайшим контролем «первого отдела» и ксерить разрешали только самую необходимую документацию. Понятное дело, что любой контроль можно обойти. Ближайшая подруга Маши, Ирина Афанасьевна, работала архитектором в проектном институте. Там ксероксы были, и можно было скопировать всё, что угодно, заплатив копировальщику определенную сумму. И довольно дёшево брали: всего 4 копейки за лист А 4.
Прямо с вокзала она позвонила Ире, они договорились встретиться у ближайшей к её институту станции метро, и в тот же день к вечеру Маша получила копии. Теперь она могла изучать документы не только в Сурминове, но и дома, чем она и занималась весь сентябрь. Она перемежала эти занятия походами в Ленинку и обнаружила, что в середине XIX века по интересующей её теме было опубликовано немало статей. Так что постепенно ей удалось кое в чем разобраться. Но, к глубокому сожалению Автора, то, что она узнала о Новом Израиле и Ищущих Манну рыцарях Розового креста, неуместно пересказывать на страницах романа. Строго говоря, эту главу надо бы исключить, так как она ни к селу, ни к городу. Надо бы, да жаль.
Так что ограничимся тем, что поставим точку и вернёмся в Сурминово, чтобы посмотреть, чем заняты «новые рыцари».
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ЗЛОУМЫШЛЕНИЕ
Велик Господь! Он милосерд, но прав:
Нет на земле ничтожного мгновенья;
Прощает Он безумию забав,
Но никогда пирам злоумышленья.
Е.А. Баратынский, 1830-е
Как-то раз в конце августа директор музея Леонид Наумович Сидоров и зам. по науке Витольд Измайлович Распопин обедали в Зондерхаузе. Напомню, что в переводе с голландского это означает Летний домик. Как тут не вспомнить Петра Великого, который тоже начинал строить город Святого Петра с Зондерхауза в Летнем Саду! Но это так, между прочим, или a propos, как говорят латиняне. До недавнего времени этот небольшой домик занимал Витольд Измайлович, но Леонид Наумович решил устроить в нём свой кабинет. Летом сюда завезли ярко-зеленый гарнитур гостиной мебели из ломакинского магазина: диван, кресла, журнальный столик. Поставили, как это положено в кабинетах важных начальников, столы буквой «Т» и даже провели телефон. Витольду пришлось потесниться, и он обитал теперь во второй, задней комнатке, а на веранде они оборудовали кухню.
Витольд сварил картошку, на столе разложили колбасу, хлеб и огурцы, из сейфа вынули бутылку и стали закусывать, не дожидаясь Папаяна и Бондаря. Вскоре пришел Бондарь и уселся в уголок. Папаян опаздывал из-за того, что в Ломакине добывал очередную партию стройматериалов. Решили начать разговор без него.
Вчера я был в Управлении и говорил с Галактионовым, деловито произнес директор. Он мне прямо сказал, что пора кончать с нашими «воителями». Мы с ним договорились вот о чем. Управление Культуры срочно ставит Дом на реставрацию, и для посетителей Музей будет закрыт. Одновременно он издаёт приказ об изменении штатного расписания. Вместо прежних 20 единиц на время ремонта останется 15 человек. А пять человек Борзуна, Мансурову, Серёгину, Байкову и эту … как её, Витольд?
Зинаиду Лебедеву, услужливо подсказал Витольд.
Вот-вот. Их мы сокращаем.
Вы не забыли, Леонид Наумыч, вкрадчиво заметил Бондарь и поправил затемненные очки в толстой оправе, что Борзун и Мансурова члены месткома, а по КЗОТу членов месткома сокращать нельзя.
Этот момент Галактионов предусмотрел, ответил директор. Он рекомендовал на отчетном собрании переизбрать местком. Как это сделать, это уж наша забота. А новый состав подобрать так, чтобы не было никаких осложнений. Витольд, тебе придется это взять на себя.
Бондарь, видимо, был знаток законодательства и опять возразил.
Тут опять загвоздка, сказал он. Борзун и Мансурова по десять лет в музее работают, и к тому же они основные специалисты, филологи. Серёгина и Байкова работают по два-три года. Что же получится? Мы сократим сотрудников с большим стажем и с высшим образованием, а останутся новые, недавно принятые на работу Розен и Снежный. Борзун и Мансурова могут в суд подать.
На это наплевать, отмахнулся директор. Пока суд да дело… Хе-хе… Суд-то местный, в Ломакине, а там у меня свои люди. В Исполкоме я поддержкой уже заручился. Не восстановят их, будьте спокойны.
Леонид Наумыч, подал голос Витольд, за эту Серёгину может вступиться Главархив, они ее ценят как специалиста.
Главархив нам не указ. У Серегиной никаких справок нет о специальном образовании. Мы на неё и дело составим. Придумайте, Витольд, какую-нибудь «аморалку»… У нас уже кое-какие документы собраны. Вот, например, «Акт об изъятии из служебного помещения м.н.с. М.М. Серёгиной двух пустых винных бутылок». Подготовим приказ о вынесении выговора за распитие алкогольных напитков на рабочем месте. А ты через местный сельсовет что-либо организуй. У тебя там все приятели.
Витольд стал поглаживать бороду, глаза прикрыл тяжелыми веками и замурлыкал, как большой упитанный кот.
Это можно, это сделаем, обнадёжил он директора. Организуем жалобу жителей Сурминова в сельсовет на Серёгину за устроение в снимаемом ею доме пьяных оргий и развратного притона. К ней же тьма народу ездит из Москвы.
Хорошо бы поиметь сигнальчик, заметил Бондарь.
Какой сигнальчик? не понял сразу Леонид Наумович.
Ну, какой-какой? Неужели не ясно? Разговорчики неподходящие, Бондарь сделал неопределенный жест рукой. Короче, антисоветчина.
Директор, наконец, догадался, о чём идёт речь, и категорически возразил.
Нет, это уж слишком. С этим Ведомством лучше не связываться. Нам же могут быть неприятности. Скажут, что администрация плохо за идеологией следит.
Смотрите сами. Но это уж наверняка было бы.
Леонид Наумович и Витольд с опаской взглянули на Бондаря и промолчали. Они его побаивались, подозревая, что он приставлен в музей как раз из того Ведомства. В этот напряженный момент, очень вовремя, появился Папаян и разрядил обстановку. После энергичных рукопожатий он уселся за стол и с аппетитом принялся за еду.
С досками всё в порядке, Леонид Наумыч, бодро доложил он. Сегодня машину пригонят, так что вы готовьте свой «уазик». Вечером засветло и вывезем.
Директор музея строил дачу в Липовке, а рядом строил дачу его приятель, большой чин из Министерства Культуры, Неплюев Вадим Вадимыч. Директор довольно потер руки, отвалился в кресле, чуть ослабил на животе ремень и коротко хохотнул:
Хе-хе… Я тут вспомнил… Эта курица Серёгина, дура-дурой, явилась в Министерство со своей докладной… И прямо к Неплюеву на приём попала. Вадик её, конечно, усаживает, выслушивает, поддакивает: «Да что вы? Да мы, конечно, меры примем». Она уши и развесила: мелет ему насчет протечек, трещин, насчет незаконной входной платы в Кухню, ну, словом, весь обычный бред… Насчет какой-то берёзы в парке…
Это она о берёзе, посаженной князем Вяземским, уточнил Распопин.
Неважно. Вадим еле удерживался от смеха. Делает вид, что ко мне никакого отношения не имеет, и спрашивает её: «А что, ваш директор личную выгоду имеет? Вы не замечали?» Она в ответ: «Я не о его личных выгодах с вами говорю, а о судьбе музея и Усадьбы. Не мое дело за ним следить»… Ишь, благородненьких из себя строят…
Борзун опять в ОБХС о «мертвых душах» докладную написал, сообщил Папаян, закусывая огурцом рюмку коньяка, придётся опять на лапу давать.
Сколько? Как ты думаешь? поинтересовался директор.
Думаю, две-три тысячи хватит. Смотря, сколько они контролеров пришлют. Хорошо бы прислали прежних: я с ними контакт уже имею.
Все было съедено. Витольд собрал объедки и очистки в газету, принес чайник. Закурили. Директор мечтательно смотрел в окно на пруд и свежевспаханный холм за ним.
Эти кретины, видать, уверены, что их-то не выгонят. Ха-ха! Надоели со своей Усадьбой и реставрацией. Получат они «реставрацию». Закроем музей лет на десять, будут знать, как докладные писать… Да, кстати, Яков Ашотович, ты там часть досок отложи для нашего майора. Я ему звякну, он сегодня же вечером вывезет. Хорошо хоть с охраной у нас всё в порядке. Майору тоже жить хочется… Витольд, ты продумай, кого в новый местком выдвинем.
Ну, кого? Снежного можно, Розена. От смотрительниц лучше всего Евдокимову, она грамотнее других, когда-то в сельсовете сидела. Эта за нас будет. Кого еще?
От администрации одного можно, вставил Бондарь. Вас, Витольд Измайлович, и выдвинем.
А от научников давайте выдвинем Кузнецову, предложил директор. Она и председателем станет.
Не будет ли она возражать? Ведь она с ними со всеми в приятелях, засомневался Витольд. Как бы еще и Ариадна не взбрыкнула.
Соня против? Леонид Наумович даже возмутился. А кирпич списанный? А цемент? Я что, за красивые глаза всё ей устраивал? Да по новым штатам я её завотделом сделаю… Не-е, эта за нас будет. Ариадна же спит и видит, как бы от этой Серёгиной избавиться. Она ей давно поперек горла стоит. Ну ладно, посмотрим. Значит, так: сначала готовим перевыборное собрание, а ты, Витольд, параллельно с сельсоветом работай. Галактионов уже готовит обоснование о консервации музея. Так что месяца через два-три мы от них избавимся.
После обеда, выпитой бутылки и горячего чая всех разморило. Они молча курили, и каждый думал о своём. Леонид Наумович размышлял о том, насколько легче им станет «добывать» стройматериалы в период «реставрации». Он мечтал также и о том, как с уходом Серёгиной наконец сможет добраться до Архива. Уж Ариадну-то он уломает. Там он непременно найдёт что-нибудь пикантное, занимательное для широкой публики. В конце концов, он ведь поэт, писатель, можно сказать.
Распопин обдумывал, как со временем он сможет разоблачить финансовые махинации Леонида Наумовича. Эмма Львовна обещала помочь. Тогда директора уберут под благовидным предлогом. Борзуна уже не будет. И ему, Распопину, наконец удастся стать директором.
Папаян был озабочен завтрашней поездкой за кирпичом и высчитывал, какую долю более или менее правдоподобно проставить в приемном акте как «битый». Весь-то грабануть не удастся, слишком заметно будет.
О чём думал загадочный Бондарь, даже автору неизвестно.
Надвигались сумерки. Зажгли свет. Стали собираться, чтобы успеть к электричке. Шофер Коля уже и газик подкатил к порогу Зондерхауза. Словом, день прошел удачно, и было ясно, что делать дальше.
Шли бесконечные дожди. «Бабье лето» запаздывало или вовсе не думало наступать. В Доме опять начались протечки. В угольной комнате на первом этаже сырость поднималась все выше мерзкой, зеленоватой бахромой.
В двадцатых числах сентября провели собрание. И всё прошло, как было задумано тогда, в ясный летний день в Зондерхаузе. С обличительной речью выступил Витольд Измайлович:
Мы все любим и уважаем Елизавету Алексеевну, начал он, напялив на лицо маску глубокой скорби. Поверьте, Елизавета Алексеевна, мне трудно говорить… Но в этом году… Возможно, вы были заняты чем-то другим?
Он тяжело вздохнул. Казалось, на его миндалевидных глазах выступили непрошенные слёзы. Дальше Витольд Измайлович забормотал нечто несусветное: «Долг превыше всего… Платон мне друг, но истина дороже, как говорили древние греки». Наконец, окрепшим голосом решительно заявил: «Предлагаю работу месткома признать неудовлетворительной». Он сел и в горьком отчаянии прикрыл рукою глаза.
За ним бодро выступил Миша Снежный. Он сказал, что «досуг в музее организован из рук вон плохо: нет спортивного инвентаря, негде поиграть в волейбол». В защиту Лизы пытались выступить Серёгина и Байкова, но им уже прямо в лицо смеялись. Благополучно избрали новый местком во главе с Соней Кузнецовой. Так что первый этап прошел благополучно.
Через два дня в музей прибежала возмущенная дама из сельсовета, потрясая перед лицом директора какой-то бумагой и возмущенно требуя призвать своих сотрудников к порядку:
Народ уже не выдерживает! Вот, смотрите! Вся улица протестует! Пьяные оргии! К ней мужчины ходят… Это что же делается?
С бумажки сняли копию и положили её в «дело» Серёгиной. Потом на некоторое время все затихло. Лиза взяла остаток отпуска и уехала в Москву. Мария Михайловна заканчивала обработку принесенных Распопиным документов и почти не выходила из своего дома в Сурминове. Лина болела и целыми днями лежала в своей каморке во Флигеле.
Наступили затишье в музее и долгожданное «бабье лето» в окружающем мире. Последние листья кленов и лип просвечивали в лучах неяркого солнца. Весь парк шуршал ярко-жёлтым ковром из опавших листьев. Дворник дядя Петя запил, и павший лист не убирал. Галки собирались улетать и поднимали страшный гвалт в липовой аллее: проводили с молодежью пробные вылеты. Зиночка, кутаясь в пуховый платок, читала «Капитанскую дочку» и слушала, как за стеной Гриша подбирал на гитаре музыку на стихи неизвестного поэта:
Золотая веточка березы
С красными прожилками огня.
Падают оранжевые слезы
На скамью, асфальт и на меня…
─────
Однажды в конце сентября Зина проснулась от стука в окно, накинула на плечи платок и выглянула. Она увидела улыбающиеся лица Марии Михайловны и её подруги Варвары Федоровны.
Мы пришли к тебе с Варварой рассказать, что солнце встало, что оно осенним светом по листам затрепетало, весело произнесла Мария Михайловна.
А я напугалась со сна. Куда вы собрались? засияла улыбкой Зинаида.
Мы с Аликом купили дом в Чиркине. Из-за этого так рано и приехали, объяснила Варя. Надеемся, что за день успеем все документы оформить. Пойдемте с нами, посмотрите, как мы устроились.
А где же мистер Сайрус Смит? спросила Зина.
Кто это? удивилась Варя.
Это ваш муж. Так его Лина Байкова прозвала. Она обожает Диккенса и Жюля Верна. Алик однажды летом ей настольную лампу починил. Вот она его и произвела в инженера из «Таинственного острова». А Виктора Николаевича она капитаном Немо зовет за его молчаливость.
Зина, вы быстренько умывайтесь-собирайтесь. Чай не пейте, распорядилась Мария Михайловна. Вот вам яблоко, по дороге сгрызёте. Мы пока двинемся, а вы догоняйте нас на холме.
Она достала из сумки огромный шафран, и он засиял красными прожилками на солнце.
Ну, всё, пошли, пошли, торопила Мария Михайловна, и они с Варей подхватили сумки.
Стали спускаться к плотине. Было видно, как с огромным рюкзаком за плечами и сумками в руках поднимался по склону холма Алик.
Варя, куда этим летом Алик ездил? спросила Маша.
Да опять в свою любимую Данию, ответила Варя. У нас же с датчанами совместные работы.
По ассоциации Маша вспомнила давние стихи своего сокурсника «О свободе желаний». В стихи Дания попала только потому, что хорошо рифмовалась с «желаниями». Она невольно произнесла вслух несколько строк.
Меня изжелали желания,
Меня исхотели хотения:
То очень хочется в Данию,
То просто хочу нототении.
Но где она, эта Дания?
А может, её и нет.
Но есть свобода желаний
Желаю я, и привет!
А дальше? спросила Варя и улыбнулась, вспомнив, что рыбу нототению, давно исчезнувшую с прилавков, когда-то называли «наташенькой».
Дальше не помню. Оно длинное, а у меня на стихи плохая память. Помню только последнюю строфу, потому что она мне особенно нравится.
Я выступлю на собрании,
Я обращусь в печать
Отменят свободу желаний
И! я перестану желать…
Они стали медленно подниматься на холм. Вскоре их догнала Зинаида. По дороге встретили Алика, он спешил в сельсовет. В избе Варя первым делом стала разгружать сумки. Она везла из Москвы не только продукты, но и уже готовую еду: кашу, котлеты, жареную рыбу, чтобы поменьше возиться с готовкой.
Маша с Зиной расположились на крыльце и наслаждались покоем осеннего дня. Обе устали от музейных неприятностей, от собственных подозрений и постоянных разговоров на одну и ту же тему.
Тяжело в таком раздражении жить, грустно произнесла Зина. Но как быть? Не знаю, как у кого, но у меня не получается «любить своих врагов».
У меня тоже не получается, ответила Мария Михайловна. Я не то что врагов, а и ближних-то не всегда могу возлюбить. Но мне кажется, что мы явно зациклились на музейных интригах. По существу, враги уже победили: они вовлекли нас в какую-то игру и заставили играть по своим правилам. Мы будто забыли, что по всей стране творится то же самое. И наивно думаем, что справедливости можно добиться в одной, отдельно взятой Усадьбе.
Если постоянно думать о том, что творится в стране, то совсем станет тошно, возразила Зинаида. И вы, и я бежали в Сурминово от той жизни, надеясь найти здесь некий оазис. Но, видно, опоздали.
И скоро без следа погибнет это все, погибнет навсегда, процитировала своего любимого Ростана Мария Михайловна.
Разговор зашел в тупик привычной безнадёжности. Поэтому обе обрадовались, когда Варвара позвала их в дом пить чай.
Вернувшись к себе, Маша, прежде всего, разожгла печь. За стеной громыхал хозяин дома, дядя Петя. Каждый раз, будучи в подпитии, он начинал у себя в сенях рубить дрова и с шумом укладывал их за стеной комнаты, где обитала Маша. Лето кончилось, и теперь, в холодные осенние ночи, он топил печь, и ей становилось страшно: вдруг избу подожжет? Иногда к нему ночью кто-то приходил. Было слышно, как хлопала дверь, а потом глухо доносились мужские голоса. Помолчат и опять что-то бубнят в сенях за стеной. На этот раз, правда, рано стало тихо.
За работу браться не хотелось. От нечего делать она ещё раз перечитала письмо Лизы из Маковеев. В конце письма несколько строк приписал Виктор.
«Часто вспоминаем тебя и нашу поездку в Ферапонтово. У меня, как всегда, к радости примешивается грусть. Как вспомню ту жуткую осень, когда у меня никаких надежд не было. Вдруг Лизе надоест со мной? Лиза говорит, что пишу глупости, и не велит… вот, даже ручку отнимает. Маша! Как дела в Усадьбе? Не грусти. Мы скоро в Москву вернёмся и будем опять вместе. Сильно подозреваю, что настроение у тебя неважное, и в утешение посылаю стихи, которые мне всегда помогали «в минуты жизни трудные»:
Когда в кругу убийственных забот
Нам всё мерзит ─ и жизнь, как камней груда,
Лежит на нас, ─ вдруг, знает Бог, откуда,
Нам на душу отрадное дохнёт,
Минувшим нас обвеет и обнимет,
И страшный груз минутно приподнимет!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
РАЗБОЙНИКИ
Пользуйся днём, который тебе
показался прекрасным.
Луцилий Младший, друг Сенеки
Неизвестно, то ли стихи Тютчева на неё подействовали, то ли утро вечера мудренее, но, так или иначе, на следующий день Маша проснулась совсем в другом настроении. Она решила не сдаваться и найти выход из состояния массового уныния. Лучшего средства, чем устроение карнавалов и спектаклей, она не знала. Конечно, она хорошо понимала, что устроенное начальством собрание лишь первый шаг к тому, чтобы выгнать из музея. Понимала и то, что бороться с ними бесполезно. Но, подумалось ей, тем больше оснований напоследок воспользоваться возможностями, которые предоставляет Усадьба для подобных затей. Она загорелась этой идеей и, не откладывая в долгий ящик, в тот же день озвучила своё легкомысленное предложение во время совместного чаепития в комнате Гриши.
Помните, как мы зимой ставили «Белый ужин» Ростана? Давайте и сейчас поставим что-нибудь по случаю Лермонтовских чтений. Ведь этого нам никто не может запретить!
Вот было бы замечательно! с готовностью подхватила идею Зиночка. Но что вы предлагаете ставить?
Я знаю, что ставить. «Разбойников» Шиллера! категорическим тоном заявил Гриша и тут же теоретически обосновал свой выбор. Влияние Шиллера на Лермонтова несомненно. Достаточно вспомнить драму Лермонтова «Два брата». В ней почти тот же сюжет: те же два брата-соперника, та же борьба двух начал добра и зла. Лермонтова эта тема занимала всю жизнь. Да и кого она не занимает? Кстати, я и сообщение к нашим «чтениям» готовлю: «Лермонтов и немецкие романтики». «Буря и натиск».
Гриша в возбуждении ходил от окна к двери и обратно. Глаза у него горели.
Я беру роль старшего брата, злодея Франца Моора, столь же решительно заявил он.
А Карла кто будет играть? А старика Моора? спросила Зина. У нас явно мужчин не хватает.
Мы привлечём, как и в тот раз, московских знакомых, успокоила её Маша.
Она была рада уже тому, что хотя бы с Францем нет проблем. На эту роль вряд ли кого-нибудь можно было найти лучше Гриши. Он снял с полки томик Шиллера, и все трое склонились над текстом. Через несколько минут Маша поняла, что монологи придется сокращать.
Такие длинные тирады наши актёры не запомнят, да и зрители не выдержат. Я попробую сократить, сказала она и попросила Гришу дать ей книгу на время.
Монологи Франца прошу не сокращать. Я их выучу и зрителям уснуть не дам, с обычной для него самоуверенностью сказал Гриша. Но книгу позволил взять.
Вот что мне пришло в голову, задумчиво проговорила Маша. В Усадьбе есть возможность сделать то, что в обычном театре осуществить невозможно. Я говорю о сцене в Богемских лесах. Мы можем сыграть её в настоящем лесу, в нашем овраге, там и поваленные деревья есть. Настоящий костер разожжем, это ведь за музейной оградой. А жуткую сцену у башни с отцом Моором мы можем играть у Конного двора. Там сбоку есть вход в подвал, каменные перила и спуск, три-четыре ступеньки. Таким образом, сцены в Замке и Корчме будем играть в помещении, а эти две сцены на природе.
А вдруг дождь пойдёт? спросила практичная Зинаида.
И в Богемских лесах дождь бывает, утешила её Мария Михайловна и тут же предложила пойти осмотреть предполагаемые сценические площадки.
Они быстро собрались и пошли вечереющим парком к Конному двору. Место оказалось действительно весьма «романтическим»: бледные руины, ступени, огражденные сплошными выступами перил. Злосчастный отец Моор, заживо погребенный в родовом склепе своим сыном Францем, вполне мог спрятаться от глаз зрителей за этими перилами, а потом появиться из-за них, будто из склепа. И дверь не нужно будет открывать.
Замок висит, старинный. А куда эта дверь ведёт? поинтересовалась Маша, внезапно вспомнив слова Лизы о второй двери в Конный двор.
Дверь ведет в подвальное помещение, а оттуда можно попасть внутрь, ответил Гриша.
То есть как это «внутрь»? насторожилась Маша. Вы хотите сказать, что через эту дверь можно проникнуть на выставку фарфора? Где же там дверь?
Двери там нет. Из подвала внутрь можно попасть через люк. Крышка от люка за кольцо поднимается изнутри Двора.
Крышка от люка? Где же она расположена?
При входе. Там сейчас палас лежит, поэтому её не видно.
А сигнализации так и нет?
Нет. Начальство решило, что осенью выставку всё равно придётся закрывать, а к весне сигнализацию сделают. Вы зря волнуетесь, Мария Михайловна. Никому в голову не придёт лезть через эту дверь, уверяю вас.
Маша ничего не ответила. Пошли к оврагу. По дороге оживленно обсуждали, как построить мизансцены в столь непривычной обстановке.
Дошли до оврага уже в сумерках. Здесь они нашли прекрасные «декорации» для сцены в Богемском лесу. Поперек оврага лежало огромное поваленное дерево, около него два пня, вокруг кусты. Место выглядело романтически «зловещим». Главное, оно было вполне безопасным в пожарном отношении, потому что находилось в стороне от парка.
Вечером того же дня Маша у себя в избе принялась изучать Шиллера. После десяти неожиданно кто-то постучал к ней. Она, конечно, испугалась и, подойдя к входной двери, со страхом спросила: «Кто там?» Оказалось, это приехала с последним автобусом Елена, рассчитывая на то, что завтра в музее выходной, и она сможет весь день играть на рояле во Флигеле. Сели ужинать. Елена, заметив книгу на столе, спросила:
Почему ты Шиллера читаешь?
Хотим поставить «Разбойников». Кстати, могу предложить тебе роль Амалии. Соглашайся, вряд ли тебе такую роль предложат где-нибудь ещё, пошутила Маша.
Какую Амалию? Я ничего не помню из этих «Разбойников». Оставь мне, перед сном прочту. Да, скажи мне, как отец с Лизой?
Лиза письмо прислала. Свадебный ужин они устраивают 18-го октября.
А где?
Наверное, у Лизы. У них большая квартира.
Я никак не придумаю, что им подарить на свадьбу. Посоветуй.
Ну, это завтра. Давай укладываться. Уже двенадцать.
Наутро они вместе пошли в Усадьбу. Гриша, увидев Елену, оживился чрезвычайно и тут же стал за ней ухаживать. Зинаида, посмеиваясь, шепнула Марии Михайловне:
Вот вам и Амалия. А Франц, судя по всему, в нее уже влюблён. Роковое совпадение.
Но у Шиллера Амалия любит младшего брата, Карла, возразила Маша. Что касается Франца, то у Шиллера он приносит ей гибель. Надеюсь, в реальной жизни Францу не удастся соблазнить нашу Амалию.
Елена села за рояль. Обедали вместе во Флигеле. Весь остаток дня оживленно обсуждали «Разбойников». Повели Лину и Елену к Конному двору и в овраг. Им очень понравилась идея с перенесением действия на природу. Но Лина посоветовала устроить спектакль не на «Лермонтовских чтениях», а после них. Впрочем, иначе они бы и не успели. Решили, что Амалию всё же будет играть Лина, а Елена обеспечит музыкальное сопровождение. Маша обещала распечатать роли и найти актеров на вакантные роли. Репетировать решили в Москве, чтобы не дразнить музейное начальство, а генеральную репетицию провести здесь, в Усадьбе, за неделю до спектакля.
Октябрь прошел в приятных хлопотах. Вернулась из отпуска Елизавета Алексеевна и занялась подготовкой к «Лермонтовским чтениям». Ко всеобщей радости, начальство почти всё время отсутствовало. Видимо, оно готовилось к решающему наступлению. Зато Сурминово почтили своим присутствием потомки поэта по боковой линии. После докладов пили чай в гостиной и пели старинные романсы. Доклады были немного скучноваты, но, во всяком случае, всё прошло вполне в лучших традициях.
Репетиции «Разбойников» шли полным ходом. Маша волновалась, потому что до сих пор не нашла никого на роль старика Моора. Хорошо хоть её племянник Костя согласился играть роль Карла. У него был портативный магнитофон, и она решила записать на плёнку все сцены во время генеральной репетиции. По опыту она знала, что на самом спектакле будет некогда. Генеральную репетицию назначили на 17 октября.
На генеральную репетицию приехали все занятые в спектакле актеры. Народу было множество. Примеряли костюмы, разучивали роли, шумели, пили чай. Оба сына Моора нервничали, каждый по-своему. На два часа опоздал отец Моор, но и с ним обошлось. Ни один разбойник не знал своей роли. Зато им блестяще удавались такие крики, как: «Гром и молния!» или «Спасайте, спасайте атамана!» и «Стреляй, Швейцер!» Долго репетировали финал. Сцена во Флигеле была невелика, и на ней никак не могли разместить четыре трупа. Было неясно, из чего и как делать факелы. Но в целом все остались довольны сами собой и не сомневались в успехе.
Уже затемно шумной толпой отправились на автобус и уехали в Москву. Костя отдал магнитофон с записью Марии Михайловне. На следующий день состоялся свадебный ужин в доме Скребницких. Было очень весело, пели песни студенческих лет и с увлечением играли в шарады.
Утром в воскресенье Маша встала поздно. Она решила посвятить день заброшенному хозяйству и заодно отдохнуть от непривычно напряженной светской жизни. Она принялась мыть окна. Чтобы не терять времени зря, она включила магнитофон и стала слушать запись генеральной репетиции «Разбойников». Большое окно в комнате было почти вымыто, когда началась первая сцена из третьего действия: «Ночь у развалин башни».
Здесь, в семейном склепе, злодей Франц велел Герману похоронить заживо своего отца. Сцена шла почти без накладок. Карл текст знал наизусть, остальные разбойники подглядывали в спрятанные под плащами листки. Карл воскликнул: «Оставьте меня! Ложитесь спать! Завтра чуть свет мы двинемся дальше!», и разбойники старательно зашумели: «Доброй ночи, атаман!» Они улеглись на землю и громко засопели, изображая крепкий сон. Судя по тому, что голос Карла был плохо слышен, Маша поняла, что сумка с магнитофоном осталась рядом с разбойниками, а Карл-Костя отошёл в сторону. Наконец, он завершил свой монолог словами: «Нет! Я всё стерплю! Муки отступят перед моей гордыней!»
Появляется Герман. Втайне от Франца он спас старика Моора и теперь носит ему в склеп еду. Карла и разбойников он, как это принято в пьесах, не замечает. Ухает сова.
Герман: «Как страшно ухает сова! Злодейство спит! В этой глуши нет соглядатаев!»…
Вдруг на записи прозвучал чужой голос!!!
Кто-то резко спросил: Ключ готов?
Второй голос ответил: У нас всё готово. Дело за вами. Решайте, когда?
Герман стучит в дверь склепа и говорит: «Поднимись сюда, злосчастный узник! Вот твой ужин».
Карл, не замечаемый Германом, удивлён и вопрошает: Что это значит?
Его по-прежнему плохо слышно, зато в микрофон опять попал чужой диалог.
Первый голос задумчиво произнёс: Когда? Давайте провернём это дело в тот вечер, когда они своих «Разбойников» будут ставить. Вот хохма будет!
Второй голос одобрил: Это вы здорово придумали. На них и свалим.
По Шиллеру, опять ухает сова. Проголодавшийся старик Моор ест.
Герман говорит ему: Тише! Слушай! Какой-то шум. Слышишь?
Отец Моор: Как? И ты слышишь что-то?
Герман: Мне всё чудится храп. Ты здесь не один, старик! Страшные это места! Прощай! Прощай!
Но уйти он не смог. Его останавливает Карл.
Карл: Здесь какая-то тайна! Стой! Говори, кто ты? Отвечай!
Герман начинает умолять: Горе мне! Сжальтесь надо мной. Послушайте хоть одно слово, прежде чем прикончить меня! (Он принял Карла за Франца).
Карл восклицает: Что я услышу?
Герман: Ваш родной отец там… Я не мог иначе… Я пожалел его…
Опять вмешался первый голос: С кем ты договорился насчет ковра?
В этот момент старик Моор спрашивает Германа: С кем ты разговариваешь?
Второй голос, будто следуя тексту пьесы, ответил: Как это, с кем? С Мишей, конечно.
Карл: Здесь узник, отверженный людьми! Подай голос ещё раз! Где дверь? Здесь четыре замка!.. Зову тебя на помощь, моё воровское искусство.
Пока Карл возился с замком, чужой голос обеспокоенно спросил:
Четыре замка? А ты говорил, что замок всего один.
Это у Шиллера четыре замка, а у нас один, ответил его собеседник и даже захихикал.
Слышен скрип будто бы открываемой двери.
Моор: Сжальтесь над несчастным! Сжальтесь!
Карл: Голос моего отца.
Моор вылезает из подземелья и теперь его голос слышен гораздо лучше, тем более, что он трагически завывает: Меня сочли мертвым и положили в гроб. Я очнулся, стал скрести крышку гроба; Франц поднял её и вскричал: «Как? Ужели ты будешь жить вечно?» И крышка тотчас захлопнулась. Он похоронил меня заживо.
Пошли отсюда. Дело верное, проговорил посторонний голос.
Послышалось равномерное шуршание листьев. Звук шагов удалялся.
Карл говорит отцу: Этого не может быть! Вы ошиблись!
Но заговорщики ушли, не дослушав реплики Карла. А зря! Ведь он оказался прав. Непредвиденная случайность запись их разговора на магнитофон и, казалось бы, верное дело повисло на волоске. Страшно подумать, сколько великих планов срывается из-за подобных мелочей!
Дальше всё следовало по Шиллеру. Маша давно перестала мыть окно и с любопытством вслушивалась в непонятную смесь Шиллера и чужого диалога. Сначала ей было смешно, но некоторые слова вызвали беспокойство. Она остановила магнитофон, вернула пленку назад, прослушала ещё раз. Пометив собеседников кличками Первый и Второй, она получила такой диалог:
Первый: Ключ готов?
Второй: У нас всё готово. Дело за вами. Решайте, когда?
Первый: Когда? Давайте провернем это дело в тот вечер, когда они своих «Разбойников» будут ставить. Вот хохма будет!
Второй: Это вы здорово придумали. На них и свалим.
Первый: С кем ты договорился насчет ковра?
Второй: Как, с кем? С Мишей, конечно.
Первый: Четыре замка? А ты говорил, что замок всего один.
Второй: Это у Шиллера четыре замка, а у нас один.
Первый: Пошли отсюда. Дело верное.
После этого Маша позвонила Виктору и, не желая объяснять суть дела по телефону, сказала, что сейчас к ним приедет. Поймала такси и через час сидела в кресле в квартире Виктора. Лиза возилась на кухне. Поставили плёнку и втроем, молча, слушали запись.
Да-а, протянула растерянно Лиза. Вот вам и разбойники. «Злодейство не спит»… А что это они про ковер говорят?
Гриша мне сказал, что внутренний выход из подвала в Конный двор где-то у входа. Крышка люка паласом прикрыта. Если его не поднять, то крышку открыть нельзя, объяснила Маша и спросила: Что же теперь нам делать?
Я попробую Владимиру позвонить, ответил Виктор. Он следователь в МВД. Может, что и посоветует.
Виктор позвонил. Просил срочно приехать. Владимир приехал через час. Терпеливо выслушал запись сцены около фамильного склепа Мооров. Долго вчитывался в бумажку с диалогом. Наконец, спросил:
А голоса вам не знакомы?
Мне нет, ответила Маша.
Мне вроде знаком голос того, кто спрашивал, есть ли ключ и с кем договорились насчет ковра, ответила Лиза. Но я не уверена.
Так на чей голос он похож? Как вам кажется?
Похож на голос человека, который раньше часто приезжал в гости к Витольду. Он тоже работал в каком-то музее. В каком, не помню. Но уже давно в Сурминове его не было видно.
А второй?
Второй я совсем не знаю.
А Михаил кто, как вы думаете?
Вероятнее всего, это Миша Снежный. Он недавно у нас работает. Реставратор по картинам. Но спектакль назначен на пятницу, а по пятницам Гриша дежурит, заметила Лиза.
Гриша мог с ним заранее обменяться, предположила Маша. Ему же в день спектакля неудобно дежурным быть. Это мы уточним. Вопрос в том, отменять или нет спектакль?
Ни в коем случае, сказал Владимир. Нам их надо взять с поличным. Главное, чтобы вы обе не проболтались. Давайте мне запись. Я на неделе в Сурминово наведаюсь, посмотрю обстановку. Пять дней осталось. А зрителей много будет?
Человек сорок.
Да, здорово они все рассчитали. Народу тьма. Толпа все следы затопчет. Действительно, дело верное. А что внутри?
Коллекционный фарфор. И никакой сигнализации.
Нет сигнализации? Но почему?
У нас даже в главном Доме сигнализация только на одной двери, где печать ставим, вместо Лизы ответила Мария Михайловна и добавила, что если бы жулики об этом знали, Музей уже давно бы ограбили.
Понятно, подытожил Владимир и решил их подбодрить: Вы, главное, не очень волнуйтесь. Они ведь, наверное, полезут туда, когда у вас будет идти последнее действие. Так что, если перестрелки не будет, то ваши зрители ничего не заметят.
Во вторник утром Маша с Лизой встретились в электричке. Маша рассказала о своих выписках из приходно-расходных книг.
Почему же вы об этом не рассказали Владимиру? спросила Лиза.
В голову не пришло. Знаете, я боюсь оставаться в доме у дяди Пети. Этот оглоед может нечаянно дом поджечь. Ведь он последнее время не просыхает, каждый день пьяный. Курит, печку топит по ночам. Заснёт и тогда всё, кранты! Мне надо хотя бы книги и документы в музей отнести.
Конечно, надо оттуда съезжать. Если пожар случится, вас же деревня обвинит.
Так и так пришлось съезжать. В среду неожиданно явилась хозяйка-застройщица, сестра дяди Пети. Едва успела войти в дом и сразу начала кричать дурным голосом:
Я вам, как порядочной… А вы оргии устраиваете, мужиков водите! Меня в сельсовет вызывают! Грозятся сообщить куда надо, что я сдаю незаконно.
Да окститесь вы, Валя, попыталась урезонить её Мария Михайловна. Какие оргии? Вы же знаете, что я работаю здесь.
Знаем мы, как вы работаете, вопила Валя, распаляя себя. Я еще свое добро проверю. Не пропало ли чего!
Марию Михайловну аж в жар бросило. Хорошо хоть не вслух, а все же про себя прокляла она злющую бабу. Решила выехать срочно, в тот же день. Гриша, Лиза и Зинаида пришли ей помочь. И через два часа книги и архив были перенесены в Дом, а её личные книги и вещи временно сложили у Лизы. Ночевать Маша пошла к Варваре, в Чиркино.
Вечером они с Варей еще раз всё обсудили и сопоставили. Выходило так. Летом кто-то проник в хранение, нашёл нужный ключ и сделал слепок. Поэтому и Брокгауз не по порядку лежал. Миша Снежный брал подлинные картины на реставрацию, а возвращал копии. Ариадна Ивановна подмены не замечала. Теперь они решили ограбить Конный двор.
Без особых приключений дожили до пятницы.
Спектакль был назначен на пять часов. Сайрусу Смиту Маша поручила делать факелы. Накануне зал во Флигеле превратили в «Саксонскую корчму». Сцена в корчме должна была идти среди зрителей, сидящих за столиками. Повесили занавес. С утра пошел снег и валил весь день. Зрители прибыли пятичасовым автобусом, заснеженные и замерзшие. Им сразу стали подавать чай, чтобы согрелись с дороги. Впрочем, всё было так замечательно, что и Маша, и Лиза временами совсем забывали о настоящих разбойниках и только иногда, увидев где-либо в углу Владимира, вспоминали о грозящем несчастье. Остальные ни о чём не знали. Да и не узнали никогда.
Спектакль начался.
Сцена в замке Мооров. Старик Моор, обманутый своим старшим сыном Францем, доверяет ему написать младшему сыну, Карлу, ответ на его покаянное письмо. Коварный Франц пишет совсем не то, что просил отец. Он откровенно заявляет: «Мы велим сшить себе совесть по новому фасону, чтобы пошире растянуть её, когда раздобреем. Итак, живо! Смелее за дело! Я выкорчую всё, что преграждает мне дорогу к власти…»
Сцена в Корчме. Младший сын Моора, Карл, в длинном монологе обличает современное общество: «Это мне сдавить свое тело шнуровкой, а волю зашнуровать законами? Закон не создал ни одного великого человека, лишь свобода порождает гигантов и высокие порывы…» Получив жестокое письмо от отца, Карл решает уйти в разбойники. Он произносит еще одну обличительную речь, начиная её словами из Евангелия: «Люди, коварные ехидны! их слезы вода! их сердца железо!.. О, кто даст мне в руки меч, чтобы нанести жгучую рану людскому племени, этому порождению ехидны, тот станет мне другом, ангелом, Богом!» Разбойники избирают его атаманом. Напоследок все они клянутся ему в верности и с криками: «Итак, в путь! Нами правит неумолимый рок!» уходят толпой в свои Богемские леса.
В Замке происходит душераздирающая сцена. Несмотря на происки злодея Франца, Амалия остается верной Карлу. Вдруг приходит некий Герман и приносит лживую весть о смерти Карла. Отец Моор умирает от горя. Амалия в отчаянии. Франц торжествует.
Антракт. Зрители надевают пальто и шубы и направляются в Богемский лес. Оттуда уже слышна бравая песня разбойников. Снег перестал идти. Но дым от огромного костра ветер несёт прямо на несчастных зрителей. Несмотря на это, они завороженно смотрят на пламя костра и напряженно вслушиваются в реплики актеров. «Тысяча чертей! Гром и молния!» то и дело кричат разбойники. «Свобода! Свобода!» восклицает Карл Моор.
Приходит Патер, чтобы наставить Карла на путь истинный. Но Карл обличает и духовенство: «О, вы, фарисеи, лжетолкователи правды!»
Их окружают войска. Разбойники кричат: «Спасайте, спасайте атамана!» и «Смерть или свобода!» Они бегут с горящими факелами. Раздаются звуки труб.
Ошеломленные зрители перемещаются к Конному двору, а по Шиллеру, к «башне с семейным склепом». Мария Михайловна, озабоченная пожарной безопасностью, просит Сайруса Смита взять ведро воды, вернуться в овраг и залить тлеющие головешки.
Далее следует сцена у развалин башни, уже знакомая читателю не только по Шиллеру, но и по магнитофонной записи, на которой обнаружились голоса злоумышленников. С факелов на свежий снег падают черные мазутные пятна. Зрители стоически выдерживают и эту «находку режиссёра». Было заметно, что особенно сильное впечатление на них произвело появление старика Моора из склепа в белом саване. Моор вздымает руки к небу, молит о пощаде. Ухает сова.
Роль совы исполняла Мария Михайловна, и, как ей казалось, с этой ролью она вполне справилась. Кроме того, она же из-за угла подсказывала разбойникам, что им кричать, потому что в темноте они не видели, что написано на шпаргалках. Она стояла за углом, как раз на том месте, где стояли бандиты во время генеральной репетиции. Она понимала, что в этот вечер они откуда-то тоже наблюдают за театральным действием. Вероятнее всего, они спрятались в ближних кустах за её спиной, а в Конном дворе среди саркофагов с фарфором притаились оперативники из Москвы. «Поднял ли Миша палас?» озабоченно думает она. Ведь если он его не поднимет, то преступники не смогут попасть внутрь, и тогда вся операция сорвется.
В финале этой сцены Карл призывает разбойников отомстить за своего отца. Разбойники убегают к Замку, чтобы схватить отцеубийцу Франца. Актеры и зрители благополучно возвращаются во Флигель.
Начинается последнее действие в Замке. Франц врывается на сцену с канделябром в руках. За ним гонятся разбойники. За окнами Флигеля наши зрители видят огни факелов. Слышны стуки в окно и крики: «Смерть! Смерть!» Франц совсем обезумел. Ему кажется, что он уже в аду, и он кричит: «Ад? Я уже чую его! …Я слышу, как шипят гады преисподней! …Они вбегают по лестнице, осаждают дверь!» Обращаясь к Всевышнему, он просит: «Так смилуйся Ты надо мной!» и блестяще закалывается.
Вбегает Швейцер с разбойниками и, увидев мёртвого Франца, тоже закалывается, потому что не успел выполнить поручение Карла. Входят старик Моор и Карл. Вбегает Амалия. Старик Моор умирает, на этот раз окончательно. Карл прижимает к сердцу верную и простившую ему всё Амалию, но разбойники обвиняют его в отступничестве. Ситуация очень похожа на ту, что произошла на Волге со Стенькой Разиным и персиянкой. Видимо, у разбойников так принято. Карл, во избежание соблазна, тоже убивает свою возлюбленную. Затеи произносит свой последний монолог:
— «О, я глупец, мечтавший исправить свет злодеяниями и блюсти законы беззакониями! – и приводит знакомую нам по роману Льва Толстого цитату из Библии:
Тебе отмщение, и Ты воздашь. Нет нужды Тебе в руке человеческой!»
После этого он удаляется, чтобы сдаться властям. Конец.
В зале зажигаются лампы. С пола поднимаются четыре трупа. Уставшие, но довольные собой, актёры раскланиваются. Елена берёт первые аккорды «Оды к Радости» Бетховена и женские голоса начинают петь:
Радость пламя неземное,
Райский дух, слетевший к нам.
Опьянённые тобою,
Мы вошли в твой светлый храм…
Так как листки с текстом были розданы зрителям заранее, то припев вся Корчма пела хором:
Обнимитесь миллионы!
Слейтесь в радости одной!
Бог, в Любовь пресуществлённый,
Там, над звездною страной…
Если учесть, что пели без единой репетиции, то спели совсем неплохо. Споткнулись только на слове «пресуществлённый», но на этом термине и богословы спотыкаются. Два женских голоса вывели опять ровно и четко:
Гордость пред лицом тирана,
Пусть то жизни стоит нам.
Смерть служителям обмана,
Слава праведным делам.
Зрители и актёры явно воодушевились, воображая себя бесстрашными борцами с тиранами. Раздался гром аплодисментов и крики: «Браво!». Амалии и Елене преподнесли корзины цветов, заранее привезённые из Москвы. Все с облегчением расселись за столы и начали пировать, благо яств и пития зрители привезли в изобилии. Произнесли множество тостов, в стихах и в прозе.
Однако всё когда-нибудь кончается. Надо было спешить на последний автобус. Через час в зале всё было убрано. Свет погашен. Виктор успел шепнуть Маше и Лизе, что с операцией в Конном дворе всё в порядке. Все медленно шли по бесшумному снежному парку к воротам. Скорей, скорей, из Усадьбы в Москву, в шум города, в безопасность своих домов и уют квартир.
Так счастливо прошёл этот вечер. Но утром во вторник оказалось, что он имел весьма трагическое продолжение.
Как всегда, утром во вторник все музейные ехали в одном автобусе. И вдруг до слуха Марии Михайловны донеслись обрывки разговора двух женщин из Сурминова:
Ты слышала, что Петька-пьяница сгорел?
Когда? Как сгорел?
Да сегодня ночью. Видно, по пьянке избу поджёг. Изба сгорела почти дотла.
А эта, музейная, что у Валентины жила, что она?
Да её вроде не было. А может, она и подожгла…
Одна из говоривших заметила Марию Михайловну и зашептала:
Тише ты… Вон она стоит.
Лиза и Зинаида этот разговор тоже слышали. В музее уже обо всем знали. На пепелище расхаживала местная милиция. К обеду по деревне распространились слухи, что труп дяди Пети был найден, а точнее, были найдены обгоревшие кости, но голову его не нашли.
Маша решила пойти на пожарище, опасаясь, что при поспешном выселении могла оставить там что-нибудь из своих вещей. С ней пошла Зинаида. Они медленно ходили по огороду, усыпанному головешками и обрывками горелых досок, тряпок. Видно, пламя было сильное и далеко разбрасывало мелкие предметы. В углу сеней, где хозяин с грохотом складывал дрова, под грудой плотно слежавшихся и не совсем сгоревших дров Маша вдруг заметила нечто неожиданное. Они с Зинаидой с трудом докопались до этого предмета и быстро сунули его в сумку. Потрясенные, они поспешили в Усадьбу и показали находку Лизе.
Этим предметом оказался чудом уцелевший «опасный» портрет. В первой главе (если читатель еще помнит начало романа) о нём говорила пикантная блондинка, а в восьмой главе выяснилось, что летом он пропал из хранения. Сзади на холсте они различили четкую овальную печать с названием монастыря-пустыни. И решили пока ничего не говорить Ариадне Ивановне. Было очевидно, что возвращать его в Дом опасно. Тот факт, что он хранился в сенях у музейного дворника, столь же очевидно свидетельствовал о том, что трагически погибший дядя Петя был связан с похитителями. Не явился ли он их жертвой? Вполне вероятно, что они заподозрили его в измене, когда узнали о постигшей их в Конном дворе неудаче. В Сурминове никто не верил, что дядя Петя сжёг себя сам. Местные жители уверяли, что в последнее время он больше пил, а по пьянке хвалился, что у него денег куры не клюют. У кого, интересно, куры их клюют? Странные всё-таки бывают поговорки. Ну, да это к делу не относится. Так, реплика «в сторону», как в пьесах.
Прибывшие на место милиционеры подобные слухи решительно отвергли и остановились на том, что это был несчастный случай.
А через неделю, в канун 64-й годовщины Великой Октябрьской Революции, в Музее зачитали приказ по Управлению Культуры о закрытии Музея на время реставрации и о сокращении пяти сотрудников. Местком единогласно проголосовал «за». Так завершился составленный в Зондерхаузе замысел и этот небольшой роман. Во всяком случае, его первая часть.
До следующей Революции оставалась еще уйма времени – целых 10 лет! Прощай, мой терпеливый читатель!
Далее: «УСАДЬБА». Часть 2. Главы 10-15