1921–1929. МОСКВА ДВАДЦАТЫХ. Очерк Т.Ю. КОРОБЬИНОЙ.

 

 Схема родственных связей Белявских

 

 

Москва. Садово-Самотечная ул. Гимназия Ржевской. 1921 г. Рис. Тани Коробьиной

Коробьина Таня III гр. “А”.  Директриса школы № 30  Л.Ф. Ржевская

(бывшая владелица гимназии) едет в санях на извозчике в СОВДЕП.  

В домах печное отоплениение. Подписи:  Гимназия Л.Ф. – Прачечня.- Булочная.  

Илл.  к очерку см. в разделе ГАЛЕРЕЯ. Зал худ.  Н.П. Ермаковой

 

Т.Ю.КОРОБЬИНА

 

МОСКВА ДВАДЦАТЫХ

Очерк написан в 1974 году для журнала «Летучая мышь»

 

ТРЕТИЙ ЭТАЖ

 

Мамина сестра Кася, Ксения Евгеньевна Мезько, была учительницей младших классах частной гимназии Ржевской с 1906 года. Дом национализировали, но гимназию не закрыли, преобразовали её в школу, директрисой которой стала бывшая владелица. Видимо в порядке «уплотнения» некоторые учителя поселились в этом доме. Кася с дядей Костей, Константином Петровичем, и с маленьким Боречкой жили на третьем этаже в большой трёхкомнатной квартире. Надо же было Боречке родиться в 1918 году! Ему было уже два года, а он, бедный, не мог даже сидеть.

«Черный ход», по которому мы с мамой и прибыли, вёл в большую кухню с плитой. В то время плита стояла холодная и пустая, а в годы НЭПа, особенно по праздникам, она жарко пылала и с помощью умелых рук Елены (о которой речь впереди) «выдавала» нам пироги и блины. Парадного хода, как такового, не было, дверь из передней выходила прямо в класс. Другая дверь вела в большую комнату, часть которой служила столовой, а другая часть, по мере разрастания нашего семейства, была спальней по очереди для многих людей. Из большой комнаты две двери вели в маленькие, рядом расположенные комнаты (теперь такая планировка называется почему-то «распашонкой»).

В феврале 1920 года из всех помещений была заселена только одна маленькая комната, которая отапливалась печкой-«буржуйкой». Коленчатая труба выходила из форточки прямо во двор. В остальных комнатах был мороз. Первую ночь своего приезда мы с мамой ночевали в маленькой комнате с Касей, а дядя Костя героически спал на столе в ледяной столовой, накрывшись всеми шубами, какие были в доме.

Мы с мамой поселились во второй маленькой комнате. Постепенно стали обживать и другие комнаты. Столовая стала опять столовой. В ней была настоящая печурка ― кирпичная. На ней готовили, а по ночам дядя Костя без конца кипятил на ней свой чайничек и пил пустой чай без сахара, проверяя сочинения рабфаковцев, которых он тогда обучал литературе и русскому языку. Почему-то я помню многочисленные сочинения «Про Якова верного ― холопа примерного» из поэмы Некрасова.

Маму мобилизовали в Красную Армию как врача, и она работала где-то на Окружной дороге, осматривая и пропуская эшелоны красноармейцев. Дежурила она ночами, так что я её мало и видела. Кася почти всё время была в школе, время от времени прибегая покормить Боречку или немного с ним погулять. Сразу же по приезде в Москву я пошла в школу, в первый класс «Б», или, как тогда говорили, в первую группу, вероятно, стремясь полностью отмежеваться от гимназического лексикона. Так как летом я очень подружилась с девочкой из 1-й группы «А», Лидой Полежаевой, то упросила перевести меня в эту группу, в которой и проучилась до конца своей школьной жизни.

Весной 1920 года умер маленький Боречка. Он был совсем не жизнеспособен и умер от первого же желудочного заболевания. Кася везла его гробик в его же детской колясочке, а мы ― дядя Костя, мама и я ― шли сзади. Похоронили его на Лазаревском кладбище, где потом были похоронены бабушка и дедушка.

Примечание Н.М.  Лазаревское кладбище было расположено в Марьиной роще, недалеко от Савеловского вокзала. В 1932 году власти Москвы решили ликвидировать несколько кладбищ, чтобы освободить земли под строительство жилых домов. При этом родственникам предложили перенести памятники на другие кладбище. Но не все смогли это сделать, и большая часть могил просто сравняли с землёй, в том числе и могилы наших родственников. На месте Лазаревского кладбища дома не построили, здесь был разбит сквер. А вот на месте тогда же закрытого Братского кладбища во Всесвятском (около метро «Сокол») после войны были построены жилые дома. От них пролегла на восток Ново-Песчаная улица, куда в 1951 году нашу семью переселили с Садовой Самотёчной.

Практика уничтожения церквей и кладбищ при них не была изобретением «безбожников». По мере роста Кремля и города церкви и кладбища при них много веков уничтожали благоверные князья и цари. Можно сказать, весь центр Москвы стоит на костях наших предков. Но, в отличие от разрушений храмов «безбожниками», о разрушениях храмов «христолюбцами» говорить не принято, и на киноплёнку, по понятным причинам, их никто не смог запечатлеть.

 

С лета 1920 года население «третьего этажа» стало расти. Прежде всего, откуда-то появился дядя Боря ― брат мамы и Каси. Конечно, он появился не откуда-то, а из села Алтухово Орловской губернии. После демобилизации из Красной Армии, он работал там бухгалтером на лесопильном заводе. Дядей Борей его тогда никто не звал. Я была его единственной племянницей и звала его просто Боря, так же как свою тётю ― просто Касей. Пока он был на войне с Германией, его дети, два мальчика Кира и Алёша, оставались на попечении бабушки, матери жены дяди Бори, Лидии Бодиско. Когда произошла Революция, бабушка-помещица с двумя дочерьми, естественно, сбежала из своего поместья, а внуков бросила на попечение няньки (что уже совсем не естественно).

Боря разыскал их, они были в ужасном состоянии, грязные и голодные. Они жили с ним в Алтухове, и Боря в письмах к сестрам в Москву даже уговаривал их приехать к нему, потому что в деревне было легче с питанием. Но после своего первого приезда в Москву он привёз детей к нам, а потом и сам переселился из Алтухова в Москву на «третий этаж».

Я помню, как перед нами появились два мальчугана: старший, Кира, ― круглоголовый, со шрамом на щеке, в серой суконной поддёвке, и младший, Алёша, ― с упрямым хохолком и вечно вымазанным кончиком носа, за что Кирилл дразнил его «пятачком». Он был одет в деревенский тулупчик, подпоясанный красным кушаком. Мы быстро нашли общий язык и почему-то сразу же стали играть в сапожную мастерскую, в которой Кира был мастером, а Алёша подмастерьем. Кира как мастер покрикивал на Алёшу и стукал его напёрстком по лбу. Эта расстановка сил осталась и на будущее. Алёша всегда оказывался страдающим лицом: дикарём, которого убивали белые путешественники; пленным, которого связывали кушаками и бросали на пол и т.п.

Был 1920-й год ― холодный и голодный. Все окрестные заборы были сожжены, пайки были случайными и нерегулярными. Ели, в основном, пшенную кашу на воде и картошку в разных видах. Однажды выдали конину. Вместо сахара в чай клали сахарин. Но всё это почему-то не портило нам настроения. Мы играли, причем я была мастерица выдумывать игры, и мальчики даже за честь считали, если я принимала играть в куклы.

Читали сами, и взрослые читали нам вслух. Почему-то в эти трудные годы у них находилось время для нас. Я помню, как дядя Костя читал нам Гоголя «Ночь перед Рождеством» и Л. Толстого «Сказку про Ивана-дурака, Семёна-воина и Тараса-брюхана».

Мой отец [Ю.А. Коробьин] переехал с семьёй из Майкопа в Москву осенью 1020 года, и только тогда, в возрасте 8 лет, я с ним познакомилась (если не считать редких и кратковременных встреч в моем младенчестве). При первой встрече я спросила его, как мне его называть: «папой» или Юрием, как звала его мама и все взрослые. Он сказал: «Зови, как хочешь». И я всю жизнь звала его Юрием. Так вот, Юрий, как только приехал в Москву, стал читать нам «Песнь о Гайавате» и учил меня выразительно читать стихи Лермонтова «В полдневный жар в долине Дагестана…» и «В море царевич купает коня…». А мама читала нам Диккенса «Пиквикский клуб» и «Домби и сын». С Юрием же я в первый раз была в Третьяковской галерее и в Художественном театре на «Укрощении строптивой» Шекспира.

Вот это всё запомнилось на всю жизнь. А что голодно и холодно было ― как-то не запомнилось.

На шкафу в столовой всегда стояла миска с мелко нарезанными черными сухарями, которые мы время от времени грызли. Я больше никогда не ела таких вкусных сухарей. И только недавно сообразила, почему они были такими вкусными. Ни о мороженом, ни о пирожных мы не скучали, так как просто забыли об их существовании. А дядя Боря весело напевал еврейскую песенку: «Монтаг бульба, зоннтаг бульба…», что значило: «В понедельник ― картошка, во вторник ― картошка…, а в субботу ― картофельная запеканка». И никто из взрослых не унывал и не жаловался на жизнь. А может быть, и унывали, но нам детям, этого не показывали. И вот за это я очень благодарна нашим взрослым. А ведь они-то могли бы жаловаться, так как в своё время видали лучшие дни!

И несмотря ни на что, были праздники ― ёлки, дни рождений. Подарки детям покупались на Сухаревской толкучке, где можно было купить всё, что угодно, но и быть обманутым и обворованным тоже можно было. Устраивались празднества и для взрослых: собирались учителя, на стол подавались какие-то картофельные пирожки и «трюфели», сделанные из отрубей сахарином и обваленные в желудёвом кофе ― для цвета.

В школе детям давали бесплатные завтраки, а ослабленных детей посылали на усиленное питание в столовые АРА (Американское Общество помощи голодающим). Там давали саговую кашу и неправдоподобно белые булки. Мама в это время уже работала школьно-санитарным врачом и ведала направлением детей в столовые АРА, но меня не направила туда ни разу.

Первого мая 1921 года ― в первый день Пасхи ― у Каси родился второй её сын, Юрочка, а 3 мая из Балаклавы приехали дедушка и бабушка. В Балаклаву они попали из Кишинёва, спасаясь от оккупации Бессарабии румынскими войсками. Здесь они жили со своей младшей дочерью, Люсей, с её мужем, В.Н. Куприяновым, и их ребёнком, Ростиком. Куприяновы уехали из Москвы после Октябрьской революции. Володя был офицером царской армии, но, насколько я знаю, в Добровольческую армию не вступал. Он устроился инженером в какую-то бельгийскую электротехническую компанию, и тогда они всей семьёй выехали в Брюссель, где и остались жить. А бабушка с дедушкой остались одни в голодающем Крыму и потом с большим трудом получили пропуск на проезд в Москву к своим старшим детям.

С их приездом «третий этаж» был уже почти полностью укомплектован! Бабушка с дедушкой поселились в нашей маленькой комнате, а мы с мамой перебрались за ширмы в большую комнату. Очень скоро нам с мамой дали комнату на первом этаже, но хозяйство мы продолжали вести все вместе. Окончательное укомплектование «третьего этажа» произошло в том же 21-м году, когда из тамбовского села Отормы приехала Елена Хромова. Мама знала её по работе в детской колонии. Елена сначала была няней Юрочки, а потом и вообще вела хозяйство, и так стала членом нашей семьи.

 

ПИСЬМА СТАРШИХ БЕЛЯВСКИХ ИЗ КРЫМА. Весна 1921

Когда Румыния захватила Бессарабию, Евгений Андреевич и Зинаида Павловна Белявские покинули Кишинев и вместе с семьей младшей дочери, Людмилы, перебрались в Крым. Из Крыма Люся и её муж Владимир Куприянов в 1920 году уехали в Бельгию, где ему предложили место инженера в какой-то электрической компании. Старшие Белявские остались и пережили страшный голод, о котором написал в романе «Солнце мертвых» писатель И.С. Шмелев. С большим трудом им удалось получить Пропуск (см.) для проезда в Москву «дамой», то есть к своим старшим детям.

 

ПИСЬМО З.П. Белявской из Крыма в Москву детям

12 марта (1921). Вечер. Только что вернулась от всенощной; хорошая служба — вступление в пост и предсказание Светлого Праздника. Стояла и ревела все время. Так много воспоминаний. И детство ваше, и молодость моя. И мама, ушедшая от меня. Она любила говеть на второй неделе, хочу и я сделать это на второй неделе. Хочется смириться и побороть в себе все злое, насколько будет сил. Уж очень мы озверели и забыли о человеческом и о человеке. Я люблю пост. Преддверие весны в природе и возрождения лучшего в человеке. Только тяжело это одиночество в такие дни. Воспоминания одолевают и слезы душат. Накануне расставания с Люсей, такого неожиданного, кошмарного, — мы случайно зашли с нею в эту же самую церковь. А на другой день расстались. Неужели навсегда? Ужасно. Что-то вы поделываете сейчас? Здоровы ли дети? Как Кася, моя дорогая, и ее милый К.П.? Папа уже спит. В комнате очень холодно. Завтра сделаю блины с луком и постным маслом. Очень трудно без сахару и сладкого. И все это пустяки, лишь бы увидеть вас. Христос с вами. Мать. З.П.”

В начале апреля пришла телеграмма от Е.А. Белявского:

Пропусков не выдают. Могут уехать только командировочные. Только Френкель может меня вытребовать. Целую. Отец

 

1921. Письмо от матери в ответ на полученную из Москвы посылку:

Родные вы мои, дорогие наши, как согрели вы нас сегодня вашей любовью и вниманием. Не говорю о душевной радости, но вы настоящим образом накормили и согрели нас. Ящика хватит на три топки нашей печурки: чудное, сухое дерево… Приготовляемся понемногу в дорогу. Даже папа, несмотря на все предстоящие трудности, мечтает скорее выбраться. Надо выезжать, чтобы не умереть здесь. А впрочем, на все воля Божия. Я писала Боре, пишу и вам всем ещё раз, что мы полные нищие, проживаем последнее, и не выйдет ли так, что мы вас затянем в петлю? Поздно об этом говорить.

У нас все еще нет тепла, хотя солнце и светит ярко и подснежники и перелески цветут, но купить недоступно. Молите  Бога о нас. Совсем мы изнервничались и не похожи на людей. Хоть бы доехать! Молюсь о вашем здоровье и о нашем свидании. Господи, помоги. Танюшечке  и мальчику наш крепкий поцелуй. Мать З.П.

Примечание: Мальчик ― первый сын Ксении Евгеньевны. Его назвали Борисом, наверное, в честь брата. Но он вскоре умер от недоедания, так же, как сын Даевых (см. Дневник Муси. Летопись. Том 2, М., 2007). Несмотря на все трудности, им удалось получить пропуск в Москву (см. фото). Родители увидели своих детей после трех лет разлуки.

Из письма Н.Е. Коробьиной от 1957 года

Мама и папа были с нами с весны 1921 года. В 1923 году им ещё удалось съездить в Брюссель к Люсе, а мы с ней уже никогда не виделись. Мама и папа умерли у нас на руках. Мама умерла в 1924 году летом, а папа через год в 1925 году в сентябре. Мама бедная умирала очень тяжело, она долго болела. Папа умер, почти не болея, от кровоизлияния в мозг. Годы были очень тяжелые, но они были счастливы, что мы вместе. Я очень тяжело пережила их смерть ― с этим как бы ушло всё, что связано было с детством и юностью и всем прежним укладом жизни. Вот у них была любовь глубокая, преданная, взаимная до самой смерти.

В 1922 году меня демобилизовали, как и всех женщин с детьми до 19 лет, и я стала работать в детских учреждениях и детской поликлинике уже до самой войны.

1921. КУРСЫ ШКОЛЬНО-САНИТАРНЫХ ВРАЧЕЙ

 

Московские врачи. 1921 г.

 

 

На обороте надпись: «В память совместного пребывания на курсах М. Бужко» [не разб.]

Слева направо сидят: А.Е. Коробьина, Е.Вл. Падарина (любимая подруга бабушки), В. Казаринов, Л. Ефремушкина, В. Китлер, Э. Казанская. Стоят: М. Бужко (?), [не изв.], Р. Масин-Зон и Ф. Рац (не разб.)

 

 

В мае 1922 года в Москве проходил 2-й Всероссийский съезд врачей.

ДЕЛО ВРАЧЕЙ И ЗАКРЫТИЕ ПИРОГОВСКОГО ОБЩЕСТВА

 

Информация взята на сайте МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА “ДЕМОКРАТИЯ” (ФОНД А. Н. ЯКОВЛЕВА). Дата: 09.11.2006. http://www.idf.ru/12/5.shtml. Под заглавием «1922 г. № 5: ВЫСЫЛКА ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ» приведен полный текст Докладной записки Я.С. Агранова от 5 июня 1922 г.

Здесь эта Докладная записка приведена с сокращениями.

 

Примечание Н.М.: Похоже, что «дело врачей», начатое при Сталине в 1951 году, было далеко не первым. В связи с этим делом мне хотелось бы отметить и ряд моментов личного характера и в первую очередь то, что моя бабушка Нина Евгеньевна Коробьина была членом Пироговского общества с 1906 года, исправно платила членские взносы (сохранились квитанции за 1908 и 1917 годы) и, несомненно, была знакома со многими его членами.

Была ли моя бабушка, Нина Евгеньевна Коробьина, участницей этого 2-го съезда врачей в мае 1922? Сохранился Билет №48 от 2 мая 1922 года, выданный Н.Е. Коробьиной как депутату съезда врачей Московской губернии с правом решающего голоса. Если это тот самый съезд, то она на нём была и слышала всё, что говорили её коллеги, врачи-демократы. Была или нет, но, во всяком случае, она о нём знала, и о его последствиях тоже не могла не знать, хотя бы потому, что некоторых из этих деятелей она знала по Высшим Женским курсам. И, если она знала о съезде и его политической направленности, то интересно, как она ко всему этому относилась?

Но на этот вопрос, к сожалению, ответа я уже не смогу получить. Одно известно точно: Нина Евгеньевна никогда не подвергалась репрессиям ни в какой форме так же, как и другие члены семьи Белявских, хотя их сестра жила в эмиграции, а первый муж Нины Евгеньевны, Ю.А. Коробьин, был арестован в 1930 году. В связи с этим вообще поражает странная терпимость Органов к «бывшим». По какому критерию они отбирали среди них «врагов»? Почему одних (даже очень крупных деятелей) не трогали, а других (не столь известных) арестовывали, ссылали и даже расстреливали?

 

САНИТАРНЫЙ ПЛАКАТ.

Лозунги 1929 г.

Дата: 09.04.2008. – http://az.lib.ru/m/majakowskij_w_w/text_0670.shtml

В. Маяковский. ПСС. Т.10. 1929-1930. ГИХЛ, М., 1958

Воды ― не бойся, ежедневно мойся.

Товарищи, мылом и водой мойте руки перед едой.

Будь аккуратен, забудь лень, чисть зубы каждый день.

То, что брали чужие рты, в свой рот не бери ты.

Не вытирайся полотенцем чужим, могли и больные пользоваться им.

Проветрите комнаты, форточки открывайте

перед тем, как лечь в свои кровати.

Запомните ― надо спать в проветренной комнате.

Раз в неделю, никак не реже, белье постельное меняй на свежее.

 

На улице были? Одежду и обувь очистьте от пыли.

С одежды грязь доставляется на дом.

 

ДОМ И ДВОР

 

В школьном здании мы жили не одни, население его было довольно многочисленно. Во-первых, на втором этаже в отдельной квартире с отдельным парадным входом жили бывшие домовладельцы Ржевские: бывшая начальница гимназии, Любовь Федоровна, и её муж, Владимир Алексеевич, бывший депутат IV Государственной Думы и член Временного Комитета, который взял власть в Петрограде 28 февраля 1917 года и сформировал Временное Правительство (ВП). Несмотря на то, что они, так сказать, со всех сторон были «бывшие», никакие репрессии их не коснулись. Любовь Фёдоровна была даже несколько лет заведующей школой 1-й ступени. Она была величественной дамой, но мне нет нужды описывать её, так как это прекрасно сделала в своих воспоминаниях поэтесса Мариетта Шагинян. Дело в том, что она училась в этой гимназии и, кстати, в те годы дружила с Касей. Думаю, что Л.Ф. мало изменилась к тому времени, когда я с ней познакомилась. Помню, как Кася, со свойственным ей юмором, изображала, как Любовь Фёдоровна, водрузив на голову «старорежимную» шляпку и накинув на плечи потёртое боа, возвещала в учительской: «Господа! Я иду в Совдеп!» Это было зрелище, «созвучное эпохе»!

Владимир Алексеевич был очень умным человеком и, наверное, поэтому в начале 30-х годов решил уехать из Москвы и стал строить дом в Лазаревке (около Сочи) совместно со своей сестрой и родственником, известным художником Ватагиным. Любовь Фёдоровна, не дождавшись переезда, умерла в 1936 году, а В.А. со своей кузиной переехал в Лазаревку, где и умер в 1942 году.

В доме жили и другие «бывшие» сотрудницы Л.Ф. Ржевской. На первом этаже жила завхоз 1-й ступени и преподавательница французского языка, Сара Ивановна Рей. Она была швейцарской еврейкой, но числилась французской подданной и до конца жизни ею оставалась. По этой причине она когда-то служила гувернанткой при детях не то саратовского, не то самарского губернатора, чем очень гордилась. В гимназии Ржевской она была то ли классной дамой, то ли дамой для разговора с пансионерками на французском языке. Некоторое время она преподавала в школе французский, потом много лет давала частные уроки. А в 1941 году её как иностранку интернировали и отправили в Казахстан, откуда она уже не вернулась.

В трех маленьких комнатках первого этажа, окнами выходивших во двор, в начале 20-х годов жили школьные «нянечки». В угловой, самой дальней по узкому коридорчику, с 1921 года жили мы с мамой, потом ― с мамой, с мужем и детьми, а после войны ― с мамой и моими детьми. Из этой комнаты мы уехали в эвакуацию, в неё же вернулись в 1944 году, и уехали из неё на Ново-Песчаную улицу в 1921 году.

Нкольное здание, в котором мы жили, выходило фасадом на Садовую-Самотёчную улицу, а вернее, в те сремена не на улицу, а в сад. От таких садов и все Садовые получили своё название, а Самотечными наша удица и прилегающие переулки назывались от старинного названия реки Неглинной, которая пртекала неподалёку. В этих садах росли серебряные тополи, каштаны, кусты сирени и жимолости.

В глубине школьного двора находился так называемый «белый флигель», а за ним был ещё двор, где стояла настоящая деревянная изба. В ней обитал ломовой извозчик Метёлкин. Обитал он там, наверное, только в период НЭПа, а в конце 20-х его уже там не было, и на месте извозчичьего двора сделали футбольную площадку.

В «белом флигеле» обитало многочисленное пёстрое население. Когда я впоследствии прочитала «Проточный переулок» Эренбурга, то его герои чем-то напомнили мне обитателей этого флигеля. В полуподвале слева от входа жило семейство бродячих актёров Путинцевых. Сам Путинцев, которого у нас за глаза звали Путишей, был некрасив, рябоват, но, несомненно, изящен. Он ходил в шляпе и с тросточкой, поигрывая ею и постукивая по тротуару, так что всегда было известно, когда по двору проходит Путиша. Одно время он даже был председателем Домового комитета. «Мадам Путинцева» ― иначе её не называли ― молодящаяся дама в шляпе и в перстнях, что по тем временам считалось извинительным только для артисток. Их дочь Галя ― девушка простая и незаметная на ярком романтическом фоне родителей. Время от времени все Путинцевы и ещё какие-то их коллеги погружались на телегу (вероятно, нанятую у Метёлкина) и уезжали куда-то на гастроли. Потом гастроли прекратились, и, совершенно непонятно, на какие средства они жили. Тем более непонятно, что у Гали один за другим стали рождаться дети, и к 30-му году их было уже четверо. И все они были от разных отцов.

Первый был Виталик ― прелестный мальчик с губками бантиком. Его очень любила и много с ним нянчилась соседка Путинцевых, проститутка Тоня, которая по вечерам, наверное, ходила на Цветной бульвар или на Петровские линии. Все знали, что Тоня проститутка, но, по-видимому, это никого не смущало. Она, вероятно, была добрая женщина. Не помню, как она исчезла с нашего двора. Вероятно, была выселена и сослана куда-нибудь «на перековку» вместе с другими, ей подобными.

Там же во флигеле жила некая «Лизавета Пална» ― совершенно непонятное существо! Маленькая старушонка в серой шляпке и в серой тальме, она быстро пробегала по двору приплясывающей походкой.  Была очень вежлива, со всеми здоровалась и очень любила собак. У неё всегда проживали и всюду за ней следовали либо Клико, либо Альма. Кто она была? Чем жила? Скорее всего, нищенством. Откуда взялась на школьном дворе? Никто этим не интересовался. Спала она, как говорили, в русской печи вместе с очередным Клико, в ней и умерла.

В нашем дворе все, конечно, знали друг друга и относились друг к другу в общем доброжелательно. Нам, детям, жилось свободно: школа освобождалась рано, и мы могли играть в прятки и бегать по всем этажам. Никто этому не препятствовал. Во дворе и на улице в саду мы играли в лапту, в «чижика», в «казаки-разбойники» и в «охотника и лисиц». Играя в казаков-разбойников и в охотников, мы уже выходили за границы своих владений в другие, соседние, сады. Я перестала играть в куклы и во дворе только в 14 лет. Вдруг почувствовала, что мне это уже не интересно.

 

 

НАША УЛИЦА И ЕЁ ОКРЕСТНОСТИ

 

«Нашей улицей» был отрезок от дома № 7 по Садово-Каретной до дома № 7 по Садово-Самотёчной. Сейчас многие из этих домов, в том числе и здание бывшей гимназии Ржевской, предназначены на слом. Здесь от бывшей аптеки Идельсона до нового Кукольного театра предполагают построить огромное здание для Вычислительного центра [Его построили. Теперь в нём расположена ГАИ.]. Ломают старые дома и на примыкающих к Садовой улицах и переулках. Давно уже переименованы улицы и прежние названия забыты. На этих улицах и в домах, на них стоящих, не было ничего особенно замечательного, но для тех, чьё детство и юность прошли среди этих домов, переулков и садов, для них могут быть интересны мои заметки.

Начну от угла Садово-Каретной ― от дома №7, где и сейчас еще помещается аптека Идельсона (уже разрушена). Ее крыльцо выходит на Угольную площадь, на которой до революции стояла водокачка, а в 20-х годах летом торговали арбузами с возов и древесным углем для самоваров и утюгов. В аптеке находился единственный на всю округу телефон-автомат, из которого мы с Тусей, будучи уже в 9-м классе, звонили мальчикам Секретёвым (моим двоюродным братьям) и договаривались о встрече. Встречались обычно на углу Садовой и Тверской ― я, Туся, Сережа Секретев, Шурик Шаров и Юра Шапошников.

«Иных уж нет, а те далече...». Только мы с Тусей по-прежнему живем в Москве. Сережа живет в Новосибирске; Шурик повесился в возрасте 54 лет; Юра расстрелян “тройкой” в 1937 году. Жену его, правда, «утешили» тем, что «тройка понесла наказание». Но тогда мы ничего этого, как и многого другого, конечно, не предвидели, и беспечно ходили по кино и театрам.

Кино еще было «немое» и очень примитивное, но мы смотрели все фильмы ― и наши, и заграничные, в основном американские и германские. Блистали на экране Малиновская (я помню её в “Человеке из ресторана), Розенель ― в нашумевшей «Медвежьей свадьбе»; Кторов ― в «Процессе о трех миллионах» и в «Чуде св. Иоргена»; Игорь Ильинский в ряде комедий… А в американских фильмах ― вечно улыбающийся обаятельный Дуглас Фербенкс и его неизменная спутница Мери Пикфорд. Часто ходили в театр Сатиры, который тогда находился в Гнездниковском переулке, где потом одно время был театр «Ромэн», а последние годы ― учебный театр ГИТИСа им. Луначарского. Помню весёлое обозрение под названием: «А не хулиган ли вы, гражданин?» Но я далеко отошла от углового дома №7!

Следующий дом ― №9 назывался у нас «Беловским домом», так как второй этаж этого двухэтажного длинного по фасаду дома занимало огромное семейство Беловых: мать, отец, бабушка, тётка и девять детей! С одной из сестер, Олей, мы учились в одном классе, дружили и после школы; встречаемся иногда до сих пор. Когда-то Беловы, насколько я помню, были помещиками, поэтому приспособиться к новым порядкам им было трудно. Отец во время НЭПа чем-то торговал, мать была настоящая барыня ― холёная, красивая. Хозяйством она не занималась, все заботы о нём, переложив на девочек. Некоторые из них успели окончить ещё гимназию, одна из сестер окончила среднюю школу, остальные бросали школу где-то посередине. Оля ушла после седьмого класса.

Надо сказать, что все Беловы были очень способными ребятами, были музыкальны и артистичны. При этом все были в какой-то степени авантюристами. У Оли был абсолютный слух, но после 7-го класса она бросила не только школу, но и музыку, несмотря на мольбы её учительницы, и пошла работать сначала в автобусный парк, потом в мастерскую на аэродроме «гонять моторы». Потом она, правда, поступила в Авиационный техникум, но со 2-го курса её оттуда исключили за происхождение. В анкете она написала, что её отец дворянин, а мать – крестьянка. На этом основании (!) её записали мещанкой, но тем не менее из техникума выгнали! Хотя Ольга и не доучилась, но стала инженером практиком, и последние годы перед пенсией была даже ведущим инженером.

Дом Беловых был разрушен взрывной волной от фугасной бомбы в 1941 году.

Дом №11 ― «Малюшин дом» ― был интересен только тем, что зимой в Малюшином саду была горка, да еще тем, что по обе стороны парадного входа висели таблички: «Доктор Лондон» и «Доктор Берлин».

За ним начиналась Садовая-Самотёчная и новая нумерация домов. Дом №1 принадлежал Ржевским, и в нём размещалась частная женская гимназия. После Революции гимназию преобразовали в школу №30. Здесь же жила наша семья, о чём я уже писала.

Следующие за нашими дома ― №3 и №5 ― были снесены ещё до войны, и на их месте бесконечно долго строилось здание, предназначавшееся сначала для театра им. Станиславского, потом, — почему-то для общежития цирковых артистов, и, наконец, несколько лет назад его достроили под Центральный театр кукол. И петух на театральных часах каждый час оглашает кукареканьем всю округу.

ПЕРЕУЛКИ. Не могу не упомянуть так же и о нескольких переулках, примыкавших к Садовой. От аптеки под острым углом к Садовой шел Божедомский переулок. Назывался он так потому, что до революции в нём находилась богадельня (№4 на плане), в которой впоследствии было общежитие и клуб МИИТа. В Божедомский переулок, который теперь называется Делегатской улицей, выходило несколько переулков: слева ― Семинарский тупик ― там жила моя подруга Лида Полежаева; 1-ый Самотечный ― здесь жила Туся Блюменау, к которой я часто ходила, и все мы собирались у неё потанцевать, поговорить, поиграть во флирт цветов. Обмениваясь впечатлениями и переживаниями, мы с ней, бывало, помногу раз провожали друг друга от 1-го Самотечного до аптеки и обратно… Затем шёл 2-й Самотечный переулок. Он остался почти в целости, а в 1-м Самотёчном ― дома уже почти все снесены, здесь будут строиться новые. От Семинарского тупика с его двухэтажными деревянными домиками и уютными двориками вообще уже и следа не осталось. На его месте стоят огромные современные дома работников Совета министров.

На Садовую ― почти напротив нашего дома ― выходил Лихов переулок, который на плане Москвы 1854 года назывался Дурным. По углам Лихова и Садовой стоят и до сего дня два огромных, по тем временам, 7-ми этажных дома ― так называемые “доходные дома”, построенные, вероятно, в начале ХХ века (в 1912 году). Посередине переулка на месте уродливого здания фабрики документальных кинофильмов еще в конце 20-х годов стояло здание бывшей Московской Синодальной конторы, построенное в том же стиле, что Исторический музей и здание Городской Думы (Музей Ленина).

 

Напротив этого здания, в глубине двора, и сейчас стоит небольшой двухэтажный дом (№ 5), в котором живет Леночка Танненберг ― тоже моя школьная подруга. Сейчас она художница на Мультфильме. Когда-то весь дом принадлежал её семье, а сейчас она занимает маленькую комнату в мансарде. Ленкина комната ― уголок старой Москвы конца XIX века: «портреты предков по стенам», мебель красного дерева, круглый стол на одной разлапистой ноге… [см. очерк «Старый дом в Лиховом переулке» в журнале «Летучая мышь» (1974 №3) и 14 главу в романе «Усадьба» (2006)]

Еще один переулок выходит на Садовую Самотечную улицу напротив дома №7, и для меня он, конечно, самый интересный, потому что в нём находится школа, в которой я проработала 30 лет [на плане № 10]. В 20-х годах он назывался Большим Спасским по церкви Спаса на Песках (на плане № 6), которая была разрушена уже в 1933-34-х годах. Потом он был переименован в Большой Каретный переулок, и, наконец, — в улицу Ермоловой, в память о замечательной артистке М.Н. Ермоловой, жившей в детстве в маленьком деревянном домике за церковью.

С церковью у меня связано несколько воспоминаний. Много раз я ходила сюда к пасхальной заутрене, это всегда было очень красивое и торжественное зрелище, особенно крестный ход вокруг церкви. Как-то мы с Кирой (Кирилл Белявский, мой двоюродный брат), увлеченные примером дворового населения, подхватили все куличи и помчались их святить. Из-за нашего религиозного рвения пострадал бедный Алеша (его брат): он был пионером и к тому же очень принципиальным – плакал, но свяченых куличей не ел! А мы с Кирой в пионерской организации не состояли, и освященные куличи нам противопоказаны не были.

Несколько раз я говела ― исповедовалась и причащалась. Один раз еще с бабушкой и дедушкой, когда мне было лет 11. Помню, как, возвращаясь из церкви, я пристала к бабушке, почему и после исповеди не чувствую облегчения? Дедушка рассердился за еретические разговоры, а бабушка ― женщина умная ― объяснила мне, что облегчения я не чувствую потому, что я маленькая, и грехов у меня мало, а у взрослого человека грехов много, и поэтому он, исповедавшись, чувствует облегчение. Другой раз к исповеди нас отправилась целая компания ребят, в церкви тоже было полно ребят, и священник предложил нам провести групповую исповедь (вероятно из тех же соображений, что грехов за нами особых нет!), но мы гордо отказались, и он, несчастный, стал принимать нас всех поодиночке. Я помню, что он был противный, злой и с испорченными зубами. Больше на исповедь я не ходила, а в 14 лет стала уже убежденной атеисткой. Большую роль в этом сыграла смерть бабушки, которую я очень любила, и «Овод» Войнич, над которым рыдала…

На месте церкви в 1936 году была построена школа, в которой учился мой сын Женя, сейчас там Министерство Юстиции РСФСР. Моя школа тоже была построена в 1936 году на месте большого сада. Улица Ермоловой спускается довольно круто к Садовой, поэтому тротуары заканчиваются лесенками. На этих лесенках стояли мы летом 1945 года и смотрели, как ведут по Садовой пленных немцев… [см. гл. «ВОЙНА», Дневник Б.Е. Белявского]

На наших улицах еще до революции было сосредоточено много самых различных учебных заведений: гимназия Деконской на углу Садово-Самотечной и Большого Спасского переулка (сейчас Министерство Автомобильного транспорта); 2-е реальное училище ( напротив гимназии Ржевской (потом школа №32, а позднее дошкольное училище); гимназия Раевской на углу Лихова и Каретного ряда (сейчас там Райком партии Свердловского района).

На месте соединения Божедомского переулка и Оружейного стоит старинное здание усадебного типа. До 1917-го года в нём находилась Духовная Семинария, а ныне ― приемная Совета Министров [в настоящее время там Музей]. Когда в 1917 году ввели совместное обучение мальчиков и девочек, а Церковь отделили от школы, то усатых семинаристов объединили с гимназистками гимназии Ржевской. Я, к сожалению, при сем не присутствовала.

 

Как выглядели улицы 20-х годов? Что было в их облике, что сейчас показалось бы нам странным, необычным? Ну, во-первых, многие улицы были гораздо уже, чем сейчас: например, Садовая, расширенная в 1935-36 годах за счет вырубленных садов; улица Горького (Тверская), которую расширили, передвигая дома. Тротуары были узкие, а по обочинам их стояли низкие каменные тумбы, отделяющие их от мостовой. В начале 20-х годов асфальтом заливали только тротуары. Для приготовления асфальта на улицах стояли огромные котлы, под которыми зажигались костры. По ночам, вокруг этих котлов и даже внутри их собирались группами беспризорники, чтобы согреться.

Беспризорничество было бедствием, еще не изжитым после многолетних войн и разрухи, но борьба с ним велась так усиленно, что к началу 30-х годов я уже не помню беспризорных на улицах Москвы.

 

Примечание Н.М.  Зато нам пришлось вспомнить о них через 60 лет, когда в Советском Союзе, «без объявления войны», началась разрушительная «перестройка» социализма на рыночный капитализм. Беспризорниками стали не только 5 миллионов детей, но и несколько миллионов взрослых граждан страны Советов. Лишившиеся жилья люди превратились в лиц «без определённого места жительства», бомжами. За 20 лет «реформации» это явление до сих пор «не изжито».

 

По всем главным улицам ходили трамваи: по Садовому кольцу ― Б, 5-й, 30-й; по Бульварному кольцу ― А («Аннушка»); от Страстной площади (ныне Пушкинская) до Покровского-Стрешнево ― трамвай № 23. Трамваи были всегда переполнены, расстояния московские не были ещё такими необъятными, как теперь, и поэтому мы много ходили пешком. Не то, что теперь, когда ездишь почти всё время под землей и не знаешь, что делается на поверхности! Вынырнешь иногда и видишь, что всё кругом изменилось: одни дома сломали, другие начали строить…

Постепенно Москва благоустраивалась. Году в 1923-1924 появились первые автобусы. Они, видимо, появились одновременно с вновь выпущенными металлическими деньгами. Мне это запомнилось потому, что дядя Боря (Борис Евгеньевич Белявский), работавший в банке, принес нам, детям, несколько монеток ― пятачков и гривенников, и мы сейчас же отправились искать остановку автобуса, чтобы прокатиться. До этого мы как-то потратили дареные деньги на то, чтобы прокатиться на извозчике. Кирилл однажды один нанял извозчика до Сухаревой башни, но не доехал до неё, так как от полноты чувств начал во весь голос петь «Интернационал», и извозчик его высадил. Автомобилей было мало и в основном, если были, то не наши, а иностранные ― фордики, иногда роллс-ройсы.

Магазинов на Садовой Самотечной, по-моему, не было, а на Садовой Каретной был целый ряд небольших магазинчиков. В бывшем доме Лебедева находились две лавочки, называвшиеся по именам их бывших владельцев ― молочная Чичкина и булочная Алиханова. Существуют они и теперь. Но в начале 1920-х годов молоко и хлеб мы покупали в других местах. Мы с Алёшей должны были ходить в какую-то особую пекарню в Дегтярный переулок за пеклеванным хлебом, и на какую-то «ферму» на Божедомку за молоком. Потом уже стали открываться и другие магазинчики ― зеленной, мясной, продуктовый.

РЫНКИ. Кроме магазинов, в нашем районе было несколько рынков: Сухаревский, Трубный и небольшой рынок без названия, располагавшийся там, где сейчас бульвар между Оружейным и Садово-Каретной улицей. На этом рынке в дни маминой зарплаты я покупала ириски и маковки.

До 1923 года, когда ввели твёрдый курс червонца, зарплату выдавали так называемыми «дензнаками», курс которых с каждым днем падал. Мама приносила целый рулон розовых миллионов, «лимонов», мне давалась тысяча рублей, на которую я покупала одну ириску или одну маковку! Когда появились десятирублевки, «червонцы», рубли, трехрублевки, пятирублевки, курс у них уже был твёрдый. Теперь ромовая баба в маленьком кафе на Петровке стоила 13 копеек, а модные тогда высокие ботинки на шнуровке можно было купить за 12 рублей. Трубный рынок«Труба» ― помещался тогда на самой Трубной площади, и хотя не был уже специфически «птичьим рынком», но все же на нём продавалось много всякой живности.

Сухаревка же представляла собой настоящее столпотворение вавилонское! Палатки, ларьки, лотошники с папиросами «Ира» и «Ява», с ирисками и маковками; какие-то допотопные «бывшие» дамы и господа, раскладывающие свой товар ― старые книги, страусовые перья, пожелтевшие кружева и ленты, лампы, замки, ― прямо на земле. И тут же сидели важные толстые бабы, которые на примусах и жаровнях жарили колбасу, картошку, что-то еще, и многие, не имеющие денег, глотали слюнки, глядя на эту снедь. Сотни людей толпились вокруг Сухаревой башни, передвигались из одного конца рынка в другой, продавали, покупали, обманывали друг друга. Через это толпу еле-еле пробивались трамваи, очищая себе путь непрерывными звонками.

Сухарева башня была снесена, кажется, в конце 1920-х годов как мешающая движению городского транспорта. А жаль! Она была одним из стариннейших и примечательных зданий старой Москвы. Теперь, вероятно, сумели бы освободить дорогу транспорту каким-то иным способом, например, сделали бы подземный туннель. Ну, а тогда ― сломали. Вообще в те годы была мания ― ломать всё старое. Старину не ценили, считали её пережитком «капитализма» или «феодализма», ненужным народу. И было разрушено много архитектурных памятников старины.

Но постепенно облик Москвы менялся. Исчезли круглые деревянные тумбы, прикрытые крышей-грибком от дождя, ― на них расклеивались театральные афиши. Исчезли котлы, в которых зимой растапливали снег. Булыжные мостовые покрылись асфальтом. Сады и бульвары на Садовом кольце были вырублены, и память о них осталась только в названиях. Вымерли извозчики, и по улицам, кроме трамваев, стали ходить автобусы и троллейбусы.

Вновь открылся московский Зоопарк, в организации которого принимал активное участие мой отец. Он тогда работал в МКХ (Московское Коммунальное Хозяйство). У меня сохранились стихи, которые я посвятила своей родословной:

Жил боярин Коробья                                        Но остался лишь один

Был он стольником царя.                                 Это — Юрий Коробьин.

Был он толстый и здоровый                            Он служил в летучей школе,

И на борова похожий..                                     А потом уж поневоле

Носил шапку в три аршина,                             Славным лётчиком он стал

Развеселый был детина!                               И по воздуху летал.

А потом оставил он                                          Но свалившись раза два,

И наследников и внуков —                              Отказался навсегда.

Всё хорошие бояре                                          И теперь с спокойным сердцем

И веселые дворяне,                                          Поступил он в эМ Ка Ха.

Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Он очень увлекался своей работой и принимал самое активное участие во всех новейших мероприятиях. Когда в Москве появлялось что-нибудь новое, интересное, он по очереди водил всех родственников смотреть. Поэтому у меня в памяти совместились такие несхожие учреждения как Зоопарк, Планетарий и Крематорий! Все они были открыты в конце 20-х годов. Конечно, наиболее поражали москвичей Планетарий и Крематорий. Неунывающие эстрадники тут же стали распевать песенку:

Крематорий открывали, / Беспризорника сжигали,

Дверь открыли — он танцует /И кричит: «Закройте, дует!»

За несколько лет огромные успехи были достигнуты в радиотехнике. Хотя любители и делали еще маленькие детекторные приемники, но уже появились большие, многоламповые. По радио ― по станции имени Коминтерна — передавали по выходным дням концерты из Колонного зала Дома Союзов. К серьёзной симфонической музыке народ еще не был приучен, поэтому концерты были смешанными: старались составить программу так, чтобы были представлены и вокалисты, и пианисты, и артисты балета, и чтецы. Надо сказать, что программы составлялись очень хорошо ― «на высоком уровне». Как я теперь понимаю, устроители концертов знакомили нас с азбукой классической музыки. На этих концертах мы узнали и полюбили лучшие оперные арии, романсы Чайковского, Бородина, Глинки; познакомились с рассказами русских писателей. Да и исполнители были не то, что теперешние эстрадные артисты.

Пели: Максакова, Барсова, Козловский, Лемешев, Жадан, Мигай. Читали: Качалов, Москвин, Журавлев, Яхонтов; танцевала Викторина Кригер. А конферансье был Гаркави ― милый толстый Гаркави, который, как никто, умел смешить публику.

Времени нам на всё хватало ― на школу, на чтение, на кино, театры, концерты, на «задушевные разговоры».

В 1928 году я окончила школу девятилетку, поступила в 1929 году на 3-й курс техникума, а там уже начались тридцатые годы – другое время, новая эпоха…

 

 

Парад-Алле. Драматурги. Карикатурв. 1927 г.

Можно увеличить

 

 

 

 

Далее>>>