Текст с фотографиями можно читать в формате ПДФ:

Летописец том 1. Часть 2. Гл. 1. стр. 69-200

 Схема родственных связей Белявских

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

СЕМЬЯ  И  ДЕТИ

ДЕТСТВО

ВОСПОМИНАНИЯ

А.Е. КОРОБЬИНОЙ, ур. БЕЛЯВСКОЙ (1884-1970) 

Написаны в Дневнике в 1956 году, когда ей было 72 года.

Примечавние сост. Н.М.  При крещении моя бабушка получила имя Анна, поэтому в документах всегда стоит Анна Евгеньевна, и так звали её сослуживцы. Однако на страницах Летописца почти всегда звучит её домашнее имя – Нина, иногда Норсик, Нора, – так  звали её родные и друзья юности.

.

Август 1956. Я знаю, что, если я сейчас не начну писать то, что задумала, то уже не напишу никогда. Я хочу описать свое детство и юность, свою семью и все, что вспомню попутно. Детство свое, по-моему, любят все, даже те, у кого оно было тяжелым, так как дети стараются отогнать тяжелое, а все хорошее вспоминают с радостью. Но у меня детство было исключительно светлым, радостным, прекрасным, и всё, что я помню о своём детстве, я вспоминаю, прежде всего, с благодарностью по отношению к родителям, особенно к матери.

Мой дедушка по линии матери, Павел Александрович Ховен, окончил юридический факультет Петербургского университета. По окончании он женился на Людмиле Ивановне Воиновой, о семье которой мне ничего неизвестно, кроме того, что в Петербурге жила её сестра (тетка моей матери), Екатерина Ивановна Воинова. Служить он начал в Духовщине Смоленской губернии, там же родились его дочери Анна, Мария и Зинаида (моя мать). Затем его перевели в Тамбов, где родился сын Платон, а девочки закончили гимназию. В 1881 году его перевели в Острогожск, где он занимал должность Председателя Уездного Суда.

Отец мой, Евгений Андреевич Белявский, родился в Полтаве в 1856 году в семье нотариуса, надворного советника Андрея Федоровича Белявского. Его мать рано умерла, и хотя он помнил её смутно, но страшно любил. Вскоре его отец женился второй раз, и мачеха была детям действительно мачехой. Она не любила своих пасынков и постаралась, как можно раньше устроить их судьбу. Из-за этого мой отец, не кончив гимназии, поступил в Елизаветградское Юнкерское училище и, кончив его, попал в гусарский полк. Совсем молодым он участвовал в боевых действиях на войне 1877-1878 годов по освобождению Болгарии от турок. Там он был контужен, под ним пала лошадь, и он рассказывал всегда, что остался цел благодаря тому, что пуля попала в серебряный в бархатной оправе образок, которым его благословил отец.

После войны он служил поручиком в Мариупольском Гусарском полку, а зимой 1881 года был командирован в город Острогожск “на ремонт”, как тогда называли отбор лошадей для полка. Здесь мои родители и познакомились. Объяснение произошло в саду, “под цветущими липами“. Упоминаю об этом потому, что отец всю жизнь помнил этот день объяснения “под липами“. Когда мама умирала, цвели липы, и он принёс ей ветку цветущей липы и вспоминал вместе с ней тот день. А было ему в это время 72 года, а маме 62 года.

 

ВСТАВКА НМ. В старом кожаном бюваре моя бабушка хранила документы, связанные с молодостью её родителей. Например, сохранилось Свидетельство о получении права на преподавание в начальных школах, выданное её матери, З.П. Ховен, по окончании гимназии. Сохранились также послужной список отца, Е.А. Белявского, заполненный им в 1892 году, когда он в чине действительного статского советника служил в Бессарабском Акцизном управлении в Кишиневе. В одном кармашке этого бювара я нашла крохотную книжку в бархатном переплете. По записям и датам на первых страницах я поняла, что книжка эта принадлежала гусару, ротмистру Е.А. Белявскому, в ту пору, когда он приехал в Отстрогожск для «ремонта лошадей». Он писал карандашом и очень мелко, так что я с большим трудом прочитала текст.

Сначала в ней шли деловые записи, например, с перечнем лошадей: Резвый, Тюфяк, Солидный, Трубадур, Ментор, Лазурный, Торговец, Темза, Забава, Тротуар… Или такие: «Рядовой Седов в темный карцер на одни сутки за дурное обращение с лошадью … Унтер-офицер Церковный два дежурства вне очереди за непорядок, будучи в карауле…   Для эскадрона 10 фунтов сахару 2 руб. 50 и фунт чаю 1-40…”

И вдруг! Надорванная страничка и три одинокие строчки: «К ней … Прости, с тобой не поняли  мы оба, – я вижу нам одной дорогой не идти….»

А дальше идет его дневник. Да простит мне Евгений Андреевич, но после мучительных сомнений я всё же решила выдержки из его дневника поместить в свой Летописец. Может, я и не права.

 

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ДНЕВНИКА  Е.А. БЕЛЯВСКОГО. Острогожск. 1882.

8 февраля 1882. У себя. Минута скорби, минута страшно тяжёлая; гадкие, несносные мысли лезут в голову и в эту минуту образ светлой, честной нетронутой души стоит передо мною, напоминает мне мое ничтожество. Славная, хорошая Зина, да стою ли я тебя, моя дорогая? Нет, мой друг, я слишком испорчен; слишком циничен, чтобы прикоснуться к тебе, чистой, святой. О, если бы ты захотела, ты всегда могла бы сделать из меня лучшего человека, я бы постарался всей душою сделаться тебя достойным. …За стеной играют что-то грустное, и музыка настроила меня на кроткий лад…Что-то не спится. Уже 3 часа. Как-то сказала мне: «Скажу откровенно, я часто Вас ненавижу», и на вопрос мой: «А иногда?», она как-то безучастно, без малейшего интереса, пожалуй, чтобы отвязаться, ответила: «Иногда люблю». Вот и выбирай минуту, когда делать предложение; начнешь говорить, когда она «ненавидит»… Часто говорит она мне: «Вы ничего не понимаете». А что понимать? Слишком грустно было бы понимать, что она любит меня и скрывает чувство вследствие сознания того, что сердце её выбрало недостойного человека.

17 марта. Давно уж не брался за книжку, не записывал пережитого. Да что и записывать? – всё по-старому, ни  на волос вперед. Что ж я всё стенаю? Незнающий, понятно, станет винить меня за то, что так долго ухаживал, а не делал предложение. Но она же знает, чего я добиваюсь. Значит, не видит возможности быть счастливой с дурным человеком. Как-то просила не пить. Я дал ей слово и, конечно, исполню. Видит, что гибну; видно, жаль своего близкого, хоть и чужой. Дай тебе Бог, Зина, счастья. Предчувствие говорит мне, что умру я скоро. Молись обо мне, чистая, хорошая, молись о человеке, который любил тебя, как никто, никогда.

19 марта. Сегодня встретил её. Шла с исповеди. Неловко было повернуться, чтобы не встретиться, и я подошёл. Такой святой, такой хорошей мне она показалась. Нет, не для меня она создана. Боже, зачем только я с ней встретился, зачем так искренне, так братски её полюбил? Уехать, разве, поскорей отсюда? Так или иначе, а нужно прекратить эту нравственную пытку. Выжду и решу.

20 марта. Сегодня был утром и вечером. Между прочим, сказал, что летом уеду в Полтаву. И на это молчание. Встала и ушла. Больше и больше приходится убеждаться, что она меня не любила и не любит.

26 апреля. В саду. С Зиной. Сидит работает, а я у ног её. Хотел спросить, не надоел ли ей своей сентиментальностью, но не решился. Просил написать мне письмо, если ей трудно сказать словами, что же она чувствует ко мне, как относится. Обещала. Так, между прочим, сказала: «Никуда Вы не уедете». Права, вполне права.

Письмо Зины (переписано в дневник Евгением)

«Кажется, сегодня выпал для меня такой день, что я могу сказать всё то, что я Вам обещала. Но все-таки не знаю, как начать и с чего? Ну, да всё равно! Мучила, ― да, и мучаю я Вас теперь, я знаю это. Браню себя за это и ничего к лучшему сделать не могу. Это объясняется моим характером. Не бессердечная я, нет! Бессердечные будут всегда одинаковы, а я ― нет. Как иногда я Вас люблю и как за то иногда ненавижу! … Почему же это? Каким образом? Прежде всего, я эгоистка, а, во–вторых, сама не понимаю, чего хочу. Вы говорите, что любовь является у меня минутами, но часто же бывают эти минуты! Вы говорите, что хотите уехать. Делайте, как знаете, ничего не скажу Вам: боюсь! Остановить, обнадёжить, а потом опять обмануть – гадко, бесчестно! Отпустить, не останавливая? Тяжело. …Делайте, как сердце Вам подскажет. Это самое лучшее. Но только сердца слушайте, а не разума. Знаю, завтра же буду жалеть об этом письме, но что же делать. Ничего! Хотела что-то прибавить, да уже не помню. Скажу только, что сегодня я счастлива была. Отчего не могу я быть всегда счастлива? Сначала так хорошо, так хорошо себя чувствуешь, а потом начнешь думать, думать. …И уж додумаешься! …Сожгите написанное, да не потеряйте как-нибудь. Я не переписывала, боюсь разорвать».

 

28 апреля 1882 года. Мой ответ: “Спасибо, спасибо, дорогая Зина, за то, что хоть поздно, но прямо сказала мне всё, что думала. Вы не досказали, но я понял, конечно, так, как понял бы всякий на моём месте и будучи мною. Вы как-то всегда не были уверены в моей честности, в моём постоянстве. Да и лучше не верьте людям: обман везде, несмотря на то, что жизнь очень коротка.

Верь тому, в чём не видишь сомненья;
Надейся лишь сам на себя;
Люби лишь того, кто полюбит тебя, –
Вот три современных ученья.

Что ж, я не в претензии, не сержусь, а напротив, я счастлив, как никогда. Вы сняли с меня много-много тяжёлого, что душило, мучило меня. Я давно чувствовал, что на рубеже. Кончилось благополучно, кризис прошёл. Ну и довольно. Мне нужно просить у Вас прощения, я виноват кругом. Я, который давно видел, что Вы останетесь навсегда такой, должен был оставить Вас в покое и не надоедать: не мог, сил не хватало. …Уж очень Вас полюбил. Любил Вас, переживая и счастье, и муку. Любил Вас, как любят единственный раз. Дай Вам Бог счастья. Пусть пошлёт Он Вам человека, который оценил бы Вас так, как я, но который был бы вправе требовать, чтобы ценили и его. Прощай, Зина, вспоминай хоть изредка в своих молитвах к Богу всей душой любившего тебя, всегда чужого тебе.   Евгений”.

 

4 мая. Застал в саду – занималась с Платоном. Противный мальчишка, – как он её изводит! Прихожу и вижу в слезах. На мой вопрос, о чём плачет, сказала, чтобы я спросил Платона. Бедное дитятко, неважно проходят твои лучшие годы, в которые, кроме веселья и самых лучших грёз, не должно быть ничего. Настанет ещё время горю. Дай Бог, конечно, чтобы его не было, но ведь жизнь наша ― загадка, которую разгадываешь, только смыкая навеки отяжелевшие и уставшие глаза.…День целый провёл с Зиной, обедал у них и до вечернего чаю оставался в саду. Счастлив бесконечно. Был счастлив. За такой день можно Бог знает сколько перенести горя. Сегодня я был убеждён, что она любит меня. Во взглядах, в речах – во всем видно, что я ей не был чужим. Но что скажет завтра?

Пока я счастлив, доволен, дышу, живу и мыслю одной тобою, родная моя Зина. Моя!? Вопрос, который и отравляет моё счастье. Будь что будет, а пока поживу, как, может быть, никогда не придется жить. Впереди ещё много-много скверного. Хорошего в жизни мало и скверного всегда больше, так зачем же я буду спешить оставить ту, которой живу. Мне кажется, что если бы она мне сейчас же сказала в глаза, что всё – шутка, что она никогда не была ко мне расположена или вообще расхохоталась бы мне прямо в глаза, я все-таки остался бы таким же по отношению к ней, как и теперь. Если ты не рискуешь назвать меня навсегда своим, то люби меня хоть немного, хоть недолго, как может и умеет любить каждая женщина. Но всю мою остальную жизнь я останусь тебе признательным, глубоко благодарным за это счастье. Да, счастье. Тебе смешно. А, впрочем, может быть, смех этот и существует у тебя затем, чтобы лучше скрыть что-нибудь другое. Утешаю себя, ну, да ничего. Ведь хорошо теперь, чего же больше.

11 мая. Дача Сильвестрова. Здесь легче дышать – лес, воздух чистый. Я один и могу сосредоточиться. Со мною что-то произошло: мне кажется каким-то сном прошлое и особенно последние дни. …Зачем вспоминать этот разговор?… Хотел не быть вчера, но потом не выдержал и пошел. Хотя бы слово, хоть бы взглянула ласково. Нет, довольно. Будет муки. Спасибо за эти две недели, я жил так, как и не гадал и не думал. Были дни, когда я видел, что я ей дорог, она любила меня. Но это были только дни, даже часы, и видно, что это непрочно. Целовать ей руку не буду. Может быть, она тоже только терпит эти поцелуи, так как всегда безучастна. Однажды сказала, что дать себя поцеловать ей кажется бесчестным. «Это мое убеждение». Теперь скажу смело, что я тебе чужой. Не хочу. Нет, не нужно, довольно унижений. Бог тебе судья!

С 9 на 10 июня, ночью у себя. В настоящее время я на градусе обожания, то есть, в том состоянии, когда человек становится тряпкой, без воли, без желания даже обладать любимым существом. Остаётся постоянное созерцание. Словом, я превратился в раба, в вещь. Кажется, что я ничем иным и не мог быть, как рабом, вещью моей дорогой, милой, светлой Зины.

Думаю, только у нас, малороссов, может быть такая пассивность любви, такая способность обезличиться – способность чисто женская. Только, к моему несчастию, кажется, она не применима к тебе, моё дитятко. Если ты дорожишь мною, то подкрепи меня, иначе я способен возненавидеть тебя за неудовлетворённость моего самого искреннего чувства. Сбрось маску и не стыдись любви, если она у тебя есть, если только это не привычка. …Не губи меня. Вот хотя бы и сейчас. …Просил вызвать тебя к окну. Хотелось сказать тебе спокойной ночи, и что же? Ушёл ни с чем, ты не потрудилась бросить свои занятия. Чего-чего только не передумаешь в такие ночи! И всё твоя гордость. И надоел тебе, возможно, своей постоянной нежностью, и, когда вспоминаю, что ты даже никогда не снисходила ко мне ни с какими просьбами – стыдно становится и досадно. Прости меня и мою неумелость любить тебя.

11 июня. Даже взглянуть не захотела за целый день. Весь день я бродил в саду, и ты ни разу не выглянула в окно. Видел тебя у окна, повернувшуюся спиной к саду. …Ведь видела, что я жду, значит, сердилась, но за что? Или это каприз ребёнка? Грешно, Зина, быть злой и капризной со мною. Вот моя последняя просьба: напиши в этой книжке, как мне держать себя, научи, ради Бога. Почему ты не хочешь быть моим искренним другом, за что ты не вполне доверяешь мне? Ты как-то стесняешься говорить всё, так, по крайней мере, напиши. Если хочешь, по прочтении, я подарю тебе эту книжку, с которой делил и горе, и радость, ― первого, конечно, больше. Неужели ты не хотела видеть меня сегодня? …За что?

(Написано Зинаидой Павловной, чернилами):

«Что же Вы меня просите сказать Вам, как себя держать? Ведь Вы же знаете? Это чувство подсказывает само. Я, ей Богу, не видела Вас, когда Вы гуляли в саду, Евгений Андреевич. Зачем у меня такой мучительный характер? Чего я только не передумала за эти три дня?! Меня осуждаете, а сами вчера не захотели даже зайти, а сегодня зашли на минуту и то почти всё время были наверху у папы. Да!»

7 июля. Я убежден, что Зина любит меня. Постараюсь жизнь её сделать счастливой, насколько смогу и сумею.

11 июля 1882. Сегодня вечером назвал Зину жинкой de jure. Итак, Бог дал, что все мои желания пришли к результату, о котором я мечтал и бредил в продолжение года. Дай Бог, чтобы жизнь наша была счастлива.

«Дорогой Евгений, счастье зависит от нас самих. Любить друг друга, как мы теперь друг друга любим, ― вот счастье. Ведь ты будешь любить меня, Евгений? Ведь ты такой хороший, честный, только избалованный женщинами. Пожалуй, надоем я тебе скоро, я ведь простая, незатейливая. …Ну да Бог милует.…Бог даст, мы всё же проживём счастливо. Зина».

КОНЕЦ ДНЕВНИКА  Е.А. БЕЛЯВСКОГО

 

ЗИНА. Фото 1882

Евгений и Зинаида Белявские.

Фото 11 октября 1882 года

День ли царит, тишина ли ночная,
В снах ли тревожных, в житейской борьбе,
Всюду со мной, мою жизнь наполняя,
Дума всё та же, одна, роковая, –
Всё о тебе!

С нею не страшен мне призрак былого,
Сердце воспрянуло, снова любя…
Вера, мечты, вдохновенное слово, –
Всё, что в душе дорогого, святого,
Всё от тебя!

Будут ли дни мои ясны, унылы,
Скоро ли сгину я, жизнь загубя! –
Знаю одно, что до самой могилы
Помыслы, чувства и песни и силы –
Всё для тебя!

А.Н. Апухтин. Май 1881

 

Примечание НМ. На свадебной фотографии Е.А. Белявский стоит  в гусарском мундире. Вскоре в звании ротмистра он подал в отставку и стал носить штатскую одежду. Из серебряных деталей его обмундирования со временем были сделаны два подстаканника на память детям. Они и до сих пор живы. Что касается стихотворения Апухтина, то оно взято мною из Альбома для стихов Нины Белявской, куда она его переписала в 1902 году.

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ ВОСПОМИНАНИЙ

Нины Евгеньевны Белявской

11 октября 1892 года они обвенчались. День их свадьбы я помню с детства, потому что его ежегодно торжественно отмечали наши родители и мы, дети, вместе с ними.

ПОЛТАВА. Когда мой отец объявил своему отцу о намерении жениться, его отец не протестовал, но заявил (вернее, не он, а мачеха), что поскольку он заводит свою семью, то помогать он ему больше не будет. До тех пор, он помогал сыну материально, так как, конечно, отец не мог по тем временам прожить на офицерское жалованье. И вот отцу в первый же год женитьбы пришлось выйти в отставку и совершенно переменить образ жизни. Он поступил на службу маленьким чиновником в Полтаве. Было это в 1882 году. Там через год, 28 октября 1883 году, родилась моя старшая сестра Ксения, КАСЯ (так её звали в семье)

ТРУБЧЕВСК. Вскоре отца перевели в маленький захолустный городок Трубчевск. Матери моей там было очень трудно, так как отец был в разъездах, она же была молода (ей было 19 лет) и неопытна, а родных никого не было. Через год после рождения сестры, в 1884 году родилась я.

Однако пробыли мы в Трубчевске недолго, и отца перевели в Брянск, Орловской же губернии, где через полтора года (в 1885 году) родился брат мой Борис.

БРЯНСК. Я помню себя с трех лет, помню отрывочно, но из этих отрывочных воспоминаний можно представить картину тогдашней жизни. Я помню, например, маленькую комнату в нашей квартире, висячую лампу, круглый стол. Кругом сидят папа, мама, еще двое мужчин, а я забралась в кресло и сижу тихонько. Отец читает вслух, и я помню, что он читает про каких-то охотников, но тут я засыпаю и больше ничего не помню. Помню, что мы жили на берегу Десны и в наш садик выходили низкие крыши домиков соседей. Помню, как я была поражена обилием рыбы, которая сушилась или вялилась на этих крышах; как мы шли с мамой гулять, и я спросила её: “Что такое горизонт?”, потому что мне думалось, что это какой-то особенный зонт. А мама остановилась, показала рукой вдаль и сказала: “Смотри, горизонт − это линия, где, как нам кажется, что небо сходится с землёй”.

Брянск был очень живописен − он весь в холмах и зелени был тогда. Очень красива была Десна, но я боялась её с тех пор, как пережила переезд в экипаже на пароме. Я была в ужасе, рвалась из рук и не хотела ни за что переезжать реку. Летом мы уезжали к знакомым в имение “Старая Рудня” Смоленской губернии, где мама снимала комнату и жила с нами, а папа приезжал в отпуск. Я тогда много болела, по-видимому, у меня был ревматизм, частые ангины, малярия, и меня много держали в комнатах, во всяком случае, перед заходом солнца меня звали домой, и я с завистью смотрела в окно на бегающих ребятишек.

Кругом имения был чудный парк с липовыми аллеями и фруктовыми деревьями в квадратах лип. Кругом, в парке и на полях, встречались огромные глыбы камня, и местные жители говорили, что они остались после нашествия французов в 1812 году, что под этими камнями могут быть клады, так как туда зарывали драгоценности люди, бегущие от французов. Мы верили этому, и нам страшно хотелось найти клад.

Мы, дети, всегда или большей частью были отдельно от взрослых и жили своей жизнью. Вставали рано, пили “под липами” парное молоко и уходили с нашей воспитательницей Антониной Николаевной в парк и в лес. Когда выходили за пределы парка, начинали петь, и с тех пор я помню эту замечательную песню на слова поэта Н.М. Языкова «Пловец»:

Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно,
В роковом его просторе
Много бед погребено.
Смело, братья! Ветром полный
Парус мой направил я:
Полетит на скользки волны
Быстрокрылая ладья!

И всегда, когда я слушаю эту песню сейчас, мне вспоминается приволье лесов и полей, окружавших нас. Иногда мы ездили к соседям. Тогда запрягали тарантас и линейку, и ехали все большей частью в Козловку, где жила семья немцев-колонистов, осевших у нас. У них было замечательное хозяйство, как говорили все, но мы интересовались другим: там ходило стадо коров с подобранными в тон колокольчиками и бубенцами, и, когда оно вечером возвращалось, так красиво и мелодично звучало в вечернем воздухе. Но почему-то там нам было скучно ― всё было по расписанию, и мы чувствовали себя стеснёнными. Лучше всего было дома. Туда тоже приезжали гости, и, когда загремит на мосту чей-то экипаж, ― начинается суматоха: кто бежит одеваться, а мы встречать, смотреть, кто приехал.

 

ОРЁЛ. Я не помню нашего переезда из Брянска, а в Орле я уже очень хорошо помню всю нашу детскую жизнь. Мы жили на Борисоглебской улице в доме владельца Бакина. У него были выстроены деревянные одноэтажные флигели, и один из них занимала наша семья. Флигелёк одной стороной выходил в большой тенистый сад над рекой Орликом, другой стороной выходил во двор. Было в этом флигельке шесть небольших комнат, конечно, не было канализации и, конечно, было печное отопление. У нас была отдельная комната, “детская”, где помещались мы все трое, то есть моя сестра, я и брат, и наша воспитательница, которая была приглашена перед поступлением нашим в гимназию.

У отца был отдельный кабинет, у обоих родителей были отдельные спальни, была столовая и гостиная вместе, и одну комнату мама сдавала мальчику, приехавшему учиться в Орёл из провинции. Это было добавление к нашему бюджету, так как трудно было, конечно, прожить на жалованье мелкого чиновника. И всё-таки, хотя мы жили очень скромно, но не нуждались. Мама сама обшивала нас всех, и себя в том числе, а она была очень красива и любила хорошо одеваться.

Часто бывали у нас друзья, и это именно были друзья ― они приходили запросто, и так как мой отец был очень музыкален и прекрасно играл на рояле и на концертино, то часто устраивались концерты. Приходил знакомый со скрипкой, другой — с виолончелью. Приезжал дедушка из Острогожска ― он тоже играл на виолончели, приезжала мамина младшая сестра Анна ― она пела. И у нас всегда была музыка. А то папа и мама играли в четыре руки.

Бывал у нас очень симпатичный человек ― Фёдор Семенович Лёвшин. Он был поэт, всем нам писал в альбом стихи. Когда позже мы вспоминали его, то решили, что он, по-видимому, был народник. Семьи у него не было, он много кочевал по белу свету, и был, вероятно, даже и высылаем. Мне думается, он первый заложил в наши души любовь к народу, а ещё ― моя тётя Анна, младшая мамина сестра, певица, порывистая, с большими странностями, даже экзальтированная (впоследствии она рано умерла). В те годы молоденькой девушкой она только что кончила Институт и была полна мечтой «помогать народу». Она без конца декламировала Некрасова наизусть и от неё я впервые узнала о русских женщинах Некрасова, о поэме «Кому на Руси жить хорошо». Читала она и Надсона ― его я очень любила потом.

Отец по вечерам читал нам Гоголя и Диккенса. Может быть, странно это сочетание, но эти чтения тоже запомнились на всю жизнь. Отец любил юмор, понимал его, он был жизнерадостный, полный энергии человек. Он не получил высшего образования и сам пополнял его чтением, выписывал много книг для самообразования.

Не надо забывать, что это были восьмидесятые годы, и в это время было очень много изданий Суворина, «Дешевая библиотека». И отец покупал всё, что выходило, а там были и философия, и романы, и астрономия, и классики наши и иностранные. А стоило это буквально копейки − у нас в семье до сих пор осталось несколько этих маленьких книжечек в жёлтеньких или красных обложках.

Мама побаивалась увлечений всем новым. Помню, она рассказывала, как однажды получилась посылка, а в ней оказался барометр ― по тем временам дорогая вещь. Мама расплакалась, так как концы с концами не сводились, и вдруг такая штука, как барометр. И вот, как это ни странно, барометр этот до сих пор живет в нашей семье, значит, прожил он более 70 лет, и служил и служит верой и правдой.

Отец прекрасно играл на рояле ― играл без нот, самоучкой и по слуху, но так, что ему не верили, что он не знает нот, а техника у него была изумительная до последних лет его жизни. Рассказчик он был замечательный – можно было заслушаться, но любил коснуться и щекотливых вещей, и тогда мама только говорила ему предостерегающе: «Евгений!», и он, смеясь, переходил на другое. В кабинете отца висела большая географическая карта России, и мы, все трое, постепенно знакомились с нею, без принуждения, просто запоминая сначала рисунок морей, озер, рек. Балтийское море представлялось мне женщиной, протянувшей руку, и так я запомнила его навсегда. Волгу и Днепр мы уже искали сами – ведь и Волгу и Днепр воспевали в песнях. Отец был малороссом и любил украинские песни, а особенно «Реве тай стогне, Днипр широкий».

 

КНИГИ. Мы уходили в городской сад или в городскую библиотеку, которая, в сущности, не была библиотекой, как теперь. Это было отделение при магазине книг и канцелярских принадлежностей владельца Кашкина (тоже запомнилось навсегда, так как в этом отделении, где выдавали книги детям на дом, я впервые могла выбрать сама то, что мне хотелось прочесть). Начала я читать очень рано, пяти лет, а семи уже брала для чтения книжки в этом отделении. Дома нам выписывали журнал «Задушевное слово», где навсегда запомнились Мурзилки, но также и большие серьезные рассказы. Покупали и книжки в издании Павленкова и опять, как ни странно, но сохранилась у меня до сих пор книжка, называемая «Искры Божии», с биографиями Новикова, Белинского, Ершова, Джонатана Свифта, очень хорошо и доходчиво написанными.

Было ещё одно место в городе, которое мы с удовольствием посещали. Это был магазин игрушек под мостом через реку Орлик. Владелец его был знакомым нашей воспитательницы, и она сама любила пойти и побеседовать с ним. Это был высокий старик с узенькой бородкой, в длинном купеческом сюртуке. Мы прозвали его Ноем, а его магазин Ноевым Ковчегом, может быть, потому что его иногда заливало там, под мостом, в весенние дни паводка. По знакомству он позволял нам рассматривать игрушки, заводить их и играть ими, пока Антонина Николаевна вела с ним беседу. Но уходили мы, увы! всегда с пустыми руками − денег на покупку не было. В Ноевом Ковчеге мы покупали и бонбоньерки (так назывались игрушки и ёлочные украшения).

 

ЕЛКА. К Елке мы готовились заранее, потому что очень многое готовили сами, как, например, цепи или легкие корзиночки из разноцветной папиросной бумаги для грецких золочёных орехов. Кроме того, мы готовили стихи и выступления.

Елку мы украшали сами, но свечи зажигали родители, так как в это же время на столик рядом и под ёлку клались подарки. Елка у нас всегда, именно всегда, была удивительно весёлой. Было много детей, мы устраивали хоровод и пели не ту песенку, что поют дети сейчас: «В лесу родилась ёлочка» и т.д. Мы пели.… Вот забыла начало:

Нарядили ёлку в праздничное платье,
В яркие наряды, пёстрые огни,
И стоит, сверкая, ёлка в пышном зале,
Вспоминая с грустью про былые дни.
Снится ёлке вечер, месячный и звёздный,
Снежная поляна, грустный плач волков…

Мы очень любили эту песенку, и я так ясно представляла, как ей грустно и она грезит.

Потом раздавали подарки, папа садился за рояль и играл нам им самим сочинённую польку, и полька эта была нашей на всех вечерах, сначала детских, а потом и юношеских. Потом нам разрешали лакомиться с ёлки. Когда сейчас я гляжу на ёлки, убранные красиво, освещённые, но совершенно не интересующие детей, мне кажется, что они к ним равнодушны. И я думаю, чем это объяснить? Может быть, именно тем, что они с этой ёлки ничего не получают − на них нет сладостей, нет яблок, пастилы, винных ягод, ничего не кладется в бонбоньерки, да их и нет сейчас. Ведь сейчас продаются, главным образом, стеклянные цветные шары и бусы. А у нас в каждой коробочке были какие-нибудь мелкие конфетки: они оставались напоследок, когда уже съедалось всё самое вкусное. И мы всегда своим гостям дарили с ёлки какую-нибудь безделушку и непременно пакет со сладостями. Гасить восковые свечи тоже доставляло огромное удовольствие: кто потушит самую дальнюю. Елка всегда у нас была в Сочельник, поэтому, как это полагалось на Украине, делался взвар из чернослива и груш, конечно, пеклись пирожки всякие и рис с орехами. Нового Года мы не встречали — это было для взрослых, а мы должны были в 9 часов вечера быть в постели.

 

ПАСХА. Но зато на Страстной неделе мы уже лет с восьми ходили ночью в 12 часов на заутреню. Для этого нас укладывали спать чуть ли не в семь часов вечера, чтобы мы могли встать в 11 часов, да, кстати, чтобы не мешались под ногами у взрослых, когда готовили пасхальный стол и вынимали куличи и мазурки из печи. Накануне мы помогали красить яйца. Да ещё непременно запекали окорок, и непременно была индейка, которую папа очень любил. Готовились также два сорта пасхи.

Трудно было нам, разоспавшимся, вставать. От волнения и от сна какой-то озноб во всём теле, но вот умылись, и всё прошло, и с радостью мы с сестрой надеваем белые платья, и мне вплетают два белых банта в косы. У меня были очень хорошие волосы, и в такие торжественные дни мне их даже распускали по плечам, чего я очень не любила, так как от всех прикосновений было больно, − мы называли это: «волосок-пискунчик опять попался».

Торжественно входили мы в здание мужской гимназии, где была церковь, раздевались в одном из классов, куда, конечно, заглядывали любопытные рожицы гимназистов, и, наконец, чинно шли по устланным дорожками полам в церковь.

Мы, конечно, тогда ничего, в общем, не понимали в богослужении. Нам просто было интересно всё и казалось так торжественно кругом. Мы ждали последних слов, когда грянет: «Христос воскресе!» и все начнут поздравлять друг друга и целоваться. И мы знали, что в эти дни всем надо троекратно целоваться. Но все же молитва, которую священник читает перед окончанием, с тех самых детских лет запомнилась, так как она была понятна и нам. В ней говорилось, что всё равно, говели люди, находящиеся здесь, или не говели, постились или не постились, сделали ли что-нибудь нехорошее или не сделали, − всё в этот момент им прощается, и все должны ликовать и радоваться, так как воскрес Христос. Из-за этой молитвы я долго любила заутреню, а саму Пасху с её объедением не любила, и мне становилось скучно уже к концу первого дня. Не то, что у ёлки.

Отмечались у нас и дни рождения, но очень скромно. И только 16 лет отмечались пышным праздником. Однако в дни рождений пеклись пироги с четкой цифрой лет новорожденного. В день именин матери мы готовили ей подарки. А отец своих именин не праздновал и не отмечал. Мама была очень красива, очень сдержанна, серьезна, скромная, вдумчивая и справедливая по отношению к нам, детям. Несмотря на свою молодость, она понимала наш детский мир. И хотя у нас был строгий режим сна, отдыха, еды и занятий, но когда нас выпускали гулять, нас не держали на привязи: мы играли, бегали и шалили вместе со всеми обитателями нашего двора.

 

ИГРЫ. Хозяевам нашего и других флигелей принадлежал большой тенистый парк, выходящий одной стороной к реке Орлику, а другая сторона примыкала в те времена к другому, такому же, саду, как говорили, тому самому, о котором Тургенев писал свое «Дворянское гнездо» и где, говорят, сейчас музей его имени. Наш сад давал нам много радости, выдумок, весёлых игр. Его разделял довольно глубокий овраг, и этот овраг был для нас местом самых неожиданных находок. Там мы нашли пещеру, и значит, он был населён разбойниками, там мы давали клятвы верности, когда играли в войну, там же рассказывали свои тайны, свои секреты друг другу. У нас была очень шумная и дружная компания.

Играли мы всегда с увлечением, но это были, главным образом, игры, придуманные нами самими. Конечно, играли и в «палочку-постучалочку», и в «золотые ворота», в «колдуна», но больше всего мы любили играть в «разбойников». Делились на две партии: одна партия ― «разбойники», другая ― «караван», на который они нападали. Их брали в плен, и попавшие в плен старались бежать. [Те же игры были у детей и в  1920-е, и в 1940–е.]

У нас была собачка, лохматая, с бородкой. Не знаю, какой она была породы. Звали её Кребс, что на немецком означает «рак». Эта собака была необыкновенно нам верна и сопутствовала нам всюду так же, как и пепельного цвета кошка. И Кребс, и кошка при выходе нашем на прогулку в город провожали нас до угла улицы. Там кошка влезала на дерево и ждала нас, а Кребс неохотно возвращался назад.

 

 

 

 

КСЕНИЯ-Кася (р.1883), БОРИС (р.1885) и АННА–Нина (р. 1884).
В ногах сидит их собака Кребс. Орел. Фото 1894

Среди детей нашего двора был один мальчик, его звали Алёша Острецов. О нём нельзя не написать, потому что он играл большую роль во всех наших выдумках, прогулках, занятиях. Он был старше нас года на четыре и всё же не расставался с нами. Во дворе и в саду он был первым атаманом и затейником самых рискованных выдумок. Мы ждали его у нас в доме каждый день после гимназии с огромным нетерпением, так как он был и режиссёром различных пьес, передаваемых им самим из того, что он видел в театре (а мы в театре не бывали). Или мы ставили басни Крылова в лицах, или мы затевали журнал и проверяли вместе с Алёшей, кто что написал. Причем сестра моя Ксения, Кася, оформляла (как говорят теперь все школьники), а тогда этого слова у нас не было. Она способна была к рисованию, но писала и рассказики, всегда веселые, жизнерадостные в противовес моим − всегда страшно драматическим, про каких-нибудь сирот, брошенных на улице и тому подобное. И хотя журнал вышел всего два раза, но он очень нас вдохновлял и долго нас занимал. Наша воспитательница положительно отнеслась к этому занятию и поощряла нас, а мы постепенно учились грамотно писать.

Примечание Н.М. Ср.  Домашний журнал и постановки в Дневнике Муси {том 2-й} в начале 1920-х и у нас Театр и Журнал “Летучая мышь” в 1970-е]

В  Алешу Острецова мы все были влюблены, и я считаю, что это была моя первая любовь, детская, но так как у меня всякое проявление любви было глубоко, то это чувство длилось долго, даже после того, как мы уехали из Орла. Мы встретились с ним в Орле через десять лет после разлуки, когда мне было 19 лет, а Касе, сестре моей, 20. Это была замечательная, поэтическая и в то же время грустная встреча с женатым Алёшей, у которого была уже семья из трех или четырех детей. И сидя в городском саду, на скамейке над рекой, он рассказал нам всю свою жизнь. А еще через 12 лет я случайно, будучи уже врачом, встретилась с его старшей сестрой, и она сказала мне, что Алёша умер от туберкулёза.

За год перед отъездом из Орла Кася и я поступили в частную гимназию мадам Остеррид. Родители решили отдать нас в частную гимназию, потому что в «казённых», как их тогда называли, было много формализма. В гимназии у нас обеих завязались новые знакомства и дружба. К нам относились очень хорошо, мы шли первыми, подготовлены мы были хорошо, грамотны, и всё, что преподавалось, казалось очень лёгким. Больше всего я подружилась с девочкой Варей Стукачевой. Она была из купеческой семьи, и все традиции их дома, о которых она рассказывала, были чужды и непонятны мне. Мы встретились с этой девочкой спустя много лет на Высших Женских Курсах в Москве и хотя на разных факультетах, но общие интересы сблизили нас. Она стала одной из основательниц фонда В.Ф. Комиссаржевской для оказания медицинской помощи слушательницам курсов.

[О фонде имени В.Ф.Комиссаржевской см. ниже под 1910 годом]

Поступление в гимназию многое изменило в нашей жизни. Нас уже не ограничивали только домом, хотя нас это как раз и не огорчало, но мы, наконец, немного прикоснулись к театру. Это было всего один раз. Шла какая-то детская пьеса с пением, из которой я запомнила песенку: «повара мы, повара, кушанья готовим и в желудках у людей мы катар разводим». Повели нас и на новинку − синематограф. Тогда он был в виде полукруглого зала с окошечками. Мы смотрели в эти окошечки и видели картинки с движущимися фигурками. Ходили мы также смотреть, как пускали воздушный шар, причём какой-то мальчик решил, что я боюсь, и всё уверял меня, «что он не лопнет». Потом долго меня этим дразнили.

Я стала наблюдательнее, составляла уже мнение о людях, с которыми встречалась, и взрослые уже иначе относились к нам, более внимательно. Отмечали, что я хорошенькая, что Кася прекрасно танцует, что у брата, Бори, хороший слух. Упрашивали его спеть «очи чёрные, очи жгучие, очи страстные и прекрасные», которые пела у нас мамина сестра, а он запомнил и пел очень верно, с большим выражением, что было смешно и трогательно, так как ему в это время было всего семь лет.

По-прежнему я много болела. Знакомый хирург, Владимир Сергеевич Чеботарев, который у нас постоянно бывал, предложил вырезать одну миндалину. Родители согласились и убедили меня, что после этого я не буду болеть. Операция была сделана тут же у нас в столовой, и папа держал меня на коленях. Действительно, после этой операции ангиной я больше не болела. Но полиартрит остался, часто болели суставы. Я очень любила «своего доктора», потому что Владимир Сергеевич был моим доктором и, конечно, вообще доктором нашей семьи. Он всегда лечил меня и один раз после воспаления легких принёс мне чудную куклу за моё терпение.

За полгода до нашего отъезда из Орла у мамы после десятилетнего перерыва родилась девочка. В честь бабушки, Людмилы Ивановны Ховен, её назвали Людмилой. Мама очень тяжело пережила эти роды: она долго поправлялась, и у нее пропало молоко. Консультаций тогда никаких не было, и просто нашли кормилицу − женщину, у которой ребёнок умер, а молока было много. Рождение сестры для меня было неожиданностью, хотя я смутно догадывалась, что чего-то ждут. Мама рожала дома, и нас увели в гости. Когда мы вернулись, мама уже лежала с маленькой крошкой.

Последний перевод папы по службе из Орла в далекую Бессарабию, совершенно не известную нам страну, поразил нас ещё больше, чем рождение сестры. Мы ужасно не хотели ехать: нам жаль было и гимназии, и новой дружбы там, и нашего двора, и Алёши, с которым предстояло расставаться (а я считала его своим женихом), и нашей собачки Кребса, которого брать не собирались. Все наши знакомые взрослые, все наши друзья тоже жалели, что мы уезжаем. Наш дом, наша семья были местом, где было тепло, уютно и интересно.

ПЕРЕЕЗД В КИШИНЕВ

 

В Кишинев мы выезжали зимой, в январе 1894 года. Был сильный мороз, и так как ехали с полугодовалой крошкой (Люсей), то пришлось нанять до вокзала карету. Помню, что все это для нас было необыкновенно. Помню, как в последний момент, когда мы уже сидели в карете, кто-то из знакомых подал маме большую коробку, и когда она открыла её, мы ахнули: там лежала ветка белой сирени! На вокзале прощались шумно, пили шампанское за здоровье отъезжающих, и против всех наших правил, мы были тут же.

Наконец, мы в поезде, усталые, несколько растерянные. Ехали очень долго, как нам тогда казалось, да так это и было. Когда на третий день мы взглянули в окно, мы не поверили своим глазам: снега как не бывало, и целые островки зеленой травы! Или это была озимь? … Ну, словом, мы почувствовали, что мы уже совсем в другой стране. Помню, как мы подъехали и остановились у какого-то необыкновенно красивого каменного дома с цельными стеклами в больших окнах. Когда нам сказали, что это наше будущее жильё, я ахнула и всё не могла поверить, что мы будем жить в таком палаццо. И только позже, когда мы познакомились с Кишиневом, я увидела, какая здесь красивая и своеобразная архитектура, дома из особого мягкого камня известняка, который можно пилить. И ещё помню, меня поразила весна в Кишиневе ― ведь у нас, в средней части России, весна приходит постепенно. Первая примета ― начинается капель с сосульками, текут ручьи, в которых мы всегда пускали кораблики, потом понемногу набухали почки. Снимались и прятались на чердак зимние (вторые) рамы. Поэтому так понятно и близко мне было стихотворение Аполлона Майкова [из цикла «На воле». 1854]:

Весна! Выставляется первая рама ―
И в комнату шум ворвался,
И благовест ближнего храма,
И говор народа, и стук колеса.

Мне в душу повеяло жизнью и волей:
Вон ― даль голубая видна …
И хочется в поле, широкое поле,
Где, шествуя, сыплет цветами весна.

А здесь весна пришла как-то сразу: зацвели тополя, солнце не пригревало, а жарило, и внезапно зацвели фруктовые деревья. Всё было красиво, очень красиво, но всё ново для нас. Здесь не было берёз и сосен, здесь росли бук, тополя, белая акация. На склонах холмов (отроги Карпат) везде были виноградники, деревья грецких орехов, которые мы раньше не видели никогда, шелковица с её ягодами и черешни, отягощённые крупными плодами. А как чудно цвели абрикосы и везде в садах розы − замечательные розы, разных сортов. Мне всё это казалось такой роскошью, когда я вспоминала наш сад с липами и клёнами и скромные цветы на клумбе перед нашим деревянным флигельком, вросшим в землю.

Однако мы недолго прожили в нашем «палаццо». Папе предложили ремонтировать дом на окраине города с видом на отроги Карпат и с участком, где можно было посадить деревья. И мы переехали на Ренисскую улицу, вблизи Баюканского спуска. Там папа с большой любовью засадил аллею тополей и карликовые фруктовые деревья. Этот дом мы все ужасно полюбили. Он был в полтора этажа, и мы, дети, жили внизу. Тут были наша спальня, классная комната и столовая с камином, а наверху жили мама и отец, маленькая сестрёнка с кормилицей и потом с няней. Там же наверху был кабинет отца и гостиная. Всё там было удобно, уютно и нам дорого. Там мы закончили своё детство и там провели юность. Нет, не сумею я восстановить всё, что так дорого мне. А дом на Ренисской стоит и сейчас.

ГИМНАЗИЯ кн. ДАДИАНИ

 

 

 

---

 

Из Орла мы, в сущности, приехали маленькими детьми, видевшими и знавшими только свой мирок. Здесь, в Кишиневе, мы сразу повзрослели. Прежде всего, поступление в новую гимназию. Всё в ней сразу же нам не понравилось. Даже здание − старое, одноэтажное − было совсем не приспособлено для детского заведения: с небольшими окнами, с тесной проходной комнатой для перемен и завтраков. Мы ели их, стоя, а покупали часто у женщины, приходившей с корзиной пирожков и булок. Уборные были холодные и, конечно, без канализации. Не понравились нам с Касей и взаимоотношения между учащимися и учителями. Что-то казалось мне фальшивым и подобострастным в ответах, и это сразу настораживало.

Состав класса был очень разнообразен по национальностям. Были русские, евреи, молдаване, гагаузы, которые образовались из болгар в соединении с турками. По-русски говорили неправильно, с акцентом, делая ударения не там, где нужно. Было чуждо и досадно. Говорили, например: «поставь тетрадку на стол». В классе всё время уроков сидела классная дама. Это, в сущности, была очень милая женщина, добрая, но она не имела никакого влияния на класс. Она сидела у окна и вязала или вышивала, изредка вскидывая на класс глаза. Если у кого-нибудь болела голова или вообще кто-нибудь плохо себя чувствовал, она выводила из класса и отправляла домой. Конечно, никакого врача в гимназии не существовало.

Интересно, что папа и мама решили определить нас опять-таки в частную гимназию, а не в «казённую». Потом мы привыкли и поняли, что они не ошиблись в выборе. Директором была очень умная интересная женщина, княгиня Наталья Григорьевна Дадиани. Она была замужем за грузинским князем, но сама она была чисто русская − высокая блондинка, некрасивая, но с очень выразительным лицом. Она преподавала географию и так преподавала, что не хотелось, чтобы кончался урок.

 

 

 

У нас были прекрасные учителя, и я до сих пор вспоминаю о них с любовью.

Однако был и преподаватель, которого я внутренне не переносила. Это был человек высокого роста, худой, монашеского типа, с бородой, всегда в чёрной рясе. Я считаю, что помимо моих собственных размышлений на тему о религии, он, священник и преподаватель Закона Божьего, определённо подтолкнул меня ещё в 4-м классе к атеизму. Хотя, конечно, я не могла быть тогда уже настоящей атеисткой, но считала себя таковой и так себя называла. Слово это и его значение были для меня понятны. Уроки я все привыкла учить хорошо, а Ветхий Завет даже с интересом, хотя и с некоторым недоверием. Рассказывала я всегда хорошо, и перед уроками географии, истории, русского языка около меня собирались не прочитавшие или для повторения и слушали меня. Ответы мои по Закону Божьему всегда были на пятерку, но вот однажды он вызывает меня и, показывая на брелоки (тогда носили их с часиками и просто так), спрашивает: «Что это у вас?» А это были символы Веры, Надежды и Любви: крестик, якорь и сердце. Конечно, мне никогда не приходило в голову, что эти брелоки могут быть «святотатством», как он это назвал, сказав, что это недопустимо ― держать крестик в виде игрушки.

Стал он на меня кричать, а потом допытываться: «Может быть, вы и постов не соблюдаете?» А у нас и, правда, дома постов не соблюдали, кроме последней Страстной недели Великого поста, когда говеть должны были все. Я так ему и ответила, а также не захотела отдать ему брелоки. Он поставил мне двойку и с тех пор он объявил мне войну. Между тем, к нему же мы должны были идти на исповедь, а я вообще принципиально считала исповедь ненужною, но справку о говении каждый год надо было представлять в гимназию. Без такой справки нельзя было продолжать занятия. И вот на исповеди я чувствовала, что он хочет меня на чём-то поймать, что он не верит мне, а для меня всегда самым ужасным было, если мне не верили. Да, дома никогда этого и не бывало. И я возненавидела этого «пастыря доброго».

К счастью, в старших классах к нам пришел другой преподаватель − добродушный, толстенький, весёлый батюшка Кульчицкий. Он преподавал уже Катехизис. А на выпускном экзамене, когда приехал архиерей, то мне же поручили преподнести ему букет белых роз, так как я считалась медалисткой, и я, хохоча в душе, приложилась к руке, подойдя под благословение, и поднесла букет. И всё-таки первые годы гимназии были для меня тяжёлыми. Я как-то не сживалась с девочками, держала себя замкнуто, стремилась домой, и только дома, около матери, находила успокоение.

 

В 12 лет началось у меня отрицательное отношение к религии, так как религия считала женщину и девушку недостойной, например, войти в алтарь, а в некоторых случаях и просто в храм. Я плакала, а объяснить не могла, что меня мучает, и, хотя мама много и ласково разъясняла и успокаивала, но я чувствовала, что и она со многим не согласна.

В это же время я на всю жизнь подружилась с сестрой Ксенией, Касей, которая лишь на год была старше меня. Мы и раньше были дружны, но там, в Орле, мы были дружны все вместе. Здесь же, в Кишиневе, с нами не было нашей воспитательницы, которая готовила нас в гимназию, и мы в спальне уже жили вдвоем с сестрой, а брат был отдельно от нас. Характеры у нас были совершенно разные. Сестра искрилась весельем, полнотой жизни, жаждой развлечений и новых впечатлений. Она быстро сходилась с подругами и вообще не стеснялась людей. Я же была болезненно застенчива и самолюбива. И в то же время, мы понимали друг друга с полуслова; вечером в постели мы рассказывали друг другу все мелочи дня и всё, что нас задело или заинтересовало. Читать мы обе очень любили, − читали много, запоем. Книги доставали у знакомых и покупали. В  Кишиневе в библиотеке мы почему-то записаны не были.

 

Распорядок дня был строгий. Занятия в гимназии, как обычно в южных городах, начинались рано, в 8 часов утра. Жили мы довольно далеко от гимназии, а транспорта не было, так что вставали в 6 час. 30 мин., пили чай или дешёвый кофе с молоком, брали (каждая отдельно) в маленькую корзиночку с крышкой завтрак (обычно ― котлету с хлебом, намазанным маслом, и что-нибудь из фруктов). И шли пешком в гимназию. Тогда перед уроками была общая молитва, и опаздывать на неё было нельзя. После гимна «Боже, царя храни…» все расходились по классам. По возвращении из гимназии мы немного отдыхали, делали, что кому нравилось, и гуляли. В 4 часа дня приходил со службы отец, и мы обедали. Не было случая, чтобы он запоздал, и не было случая, чтобы не был готов обед. После обеда мы садились учить уроки − это отнимало часа два, после чего читали или, если это была тёплая осень или весна, гуляли. В 7 часов вечера был чай с тем, что оставалось от обеда, и в 8 часов мы неуклонно ложились спать. Такой порядок продолжался до окончания гимназии с отдельными исключениями в дни рождений или именин, или больших праздников, когда мы ходили в гости или гости собирались у нас. Но и тогда позже 11 часов мы оставаться не могли в гостях, и у нас гости расходились рано.

 

 

 

Дома круг наших знакомых и друзей был не школьный. Мы очень подружились с нашей соседкой из семьи папиного сослуживца М. А. Богомольца.  Её звали Наталья Михайловна Богомолец, Тася.

 

 

 

Тася. Фото 1900.  На обороте надпись: «Моим дорогим и бесконечно любимым девочкам, Касе и Ниночке, на всю жизнь, для напоминания о том времени, когда у них были пылкие головки, когда они умели верить и любить, и так светло и просто смотрели на надвигающуюся жизнь. Тася Б. 29 марта 1900 года».

 

 

 

 

 

Её двоюродный брат, Александр Александрович Богомолец, Сашко, учился тогда в старших классах Киевской гимназии и приезжал в Кишинев на каникулы. Впоследствии он стал известным ученым, геронтологом (наука о старении).

Примечание составителя Н.М.  Родители А.А. Богомольца были революционерами- народовольцами. Его мать умерла на каторге в Сибири. См.  справку:

1881-1917. РЕПРЕССИИ в Росс. Империи. Тюрьмы и Каторга

 

 

 

ТЕАТР.  Тася была заядлая театралка, а потому посещала все спектакли приезжавших на гастроли в Кишинев артистов и все концерты. При этом, она умела познакомиться с артистами и приглашала их к себе в дом. Благодаря Тасе и её семье мы познакомились с Малым театром, о котором только слышали. Правда, мы не ходили на все спектакли, как Тася, так как нас часто не пускали, да и денег это стоило, но все равно − первые впечатления от Малого театра и пьес Островского мы получили там. Я очень полюбила артистку Лешковскую.

Приезжала в Кишинев певица Альма Фострем из Швеции и даже написала мне в альбом стихи Гёте: «Ты, как цветок, прекрасна, мила и хороша, но где тебя ни встречу, тревожится душа. Я руки б над тобою с молитвою сложил, чтоб Бог тебя прекрасной и чистой сохранил».

 

 

Благодаря Тасеньке мы узнали о существовании известной украинской артистки Марии Заньковецкой. В Кишиневе же я узнала Веру Федоровну Комиссаржевскую, которую потом полюбила на всю жизнь. И с Тасенькой же мы вместе читали вслух «Анну Каренину», «Войну и мир». Но всё же больше, чем театром, я увлекалась…

…Чем? Не кончила и сейчас не вспомню…

 

 

Сегодня 3-е октября 1956 года.

Прошёл большой промежуток, что я ничего не записывала. Очень плохо себя чувствую всё время. На днях видела во сне папу и маму. Я их искала сначала в каком-то заброшенном саду, а потом в комнатах ― и вдруг увидела их рядом на диване в чужой комнате, полной людей. Так ясно, так отчетливо, так они мне дороги были, я бросилась к ним, и радовалась, и целовала их и они меня. Как это во сне память так ясно сохраняет образы дорогих людей! Ещё надо написать о многом, но сейчас не могу. Уже очень устаю… Писать о детстве больше не хочется…

КОНЕЦ ВОСПОМИНАНИЙ НИНЫ БЕЛЯВСКОЙ

 

Примечание Н.М. Итак, моя бабушка свои воспоминания о детстве не закончила, возможно, потому, что их ДЕТСТВО уже кончилось, и «младшие Белявские», на грани XIX и XX веков, вступили в пору своей ЮНОСТИ. В 1902 году КАСЯ и НИНА окончили гимназию, а БОРИС продолжал ещё учиться в гимназии до весны 1906 года. Сохранились его воспоминания о прожитой жизни, которые он написал накануне своего 60-летия в 1945 году. Борис Евгеньевич тоже начинает с детства и учебы в гимназии, и эта часть его воспоминаний служит дополнением к незаконченным воспоминаниям его старшей сестры. Они тем более интересны, что из них мы узнаем, как рано тогдашняя молодёжь вовлекалась в революционные кружки и партии.

 

ВОСПОМИНАНИЯ Бориса Евг. Белявского. 1945 г. (60 лет)

Дорогие мои сёстры, дорогие друзья! Сегодня мне исполнилось 60 лет, и по этому поводу мне хочется сказать несколько слов, предаться воспоминаниям, бегло просмотреть всю свою такую продолжительную и, вместе с тем, такую короткую, как миг, жизнь. Итак, ровно 60 лет тому назад я появился на свет Божий, вероятно, к большой радости моих родителей, так как я был их единственным сыном. Весьма вероятно также (хотя я и не могу этого утверждать), что я был для родителей прелестным созданием, и вряд ли кто-либо впоследствии так восхищался мною, считал бы меня чуть ли не чудом природы, «вундеркиндом», чудо-ребенком, как делали мои родители. Их надежды и чаяния я не оправдал, конечно. Увы, такова судьба большинства «вундеркиндов», тех из них, кого таковыми считают по ошибке, из-за любви.

…Чудесно прошло моё детство. И всё оно необыкновенно связано с моими дорогими сёстрами, которые здесь присутствуют. Вообще же тогда, да и потом долгое время, а для некоторых и до сих пор, мы существовали и существуем как Кася, Нина и Боря БЕЛЯВСКИЕ. Мы были и остались очень дружны, мы вместе, почти не разлучаясь, прожили всю нашу жизнь. И это, по-моему, не только трогательно, но и очень ценно для каждого из нас.

Однако дальше. В 1896 году, 10-ти лет я поступил в гимназию, и, собственно, на этом кончилось моё детство. Наступило самое трудное и ответственное для меня время. Как сейчас помню момент, когда впервые я надел форму гимназиста. О, если б вы знали, как горд я был, шествуя по освещённым улицам, стаскивая свою фуражку для приветствия в каждом случае, когда навстречу мне попадался педагог. Ведь тогда педагоги тоже ходили в форме. …Да, тогда я был только горд и не знал я, не предчувствовал, что через несколько лет эта гимназия, в которую я так стремился и которой так гордился, выбросит меня в жизнь совершенно неподготовленным к жизни и никчемным человеком. Конечно, в этом отчасти я и сам виноват. Как жаль, что по сути дела, я это осознал лишь очень недавно.

… Итак, продолжаю. Последние два-три года моей гимназической жизни прошли под знаком надвигающейся революции. Помимо того, что в то время я был молод, ужасающе молод, к этой моей молодости прибавился ещё тот общий порыв к лучшей, более светлой и справедливой жизни, который несла Революция 1905 года. Я в полной мере был захвачен этим движением, этим порывом. Сначала кружок самообразования, затем так называемая «нейтральная организация», наконец, партийное движение. Рефераты, сходки, споры, дискуссии. Я с головой ушёл во всё это. Ведь я был тогда так молод, так ужасающе молод. …Да, конечно, с тех пор я сильно изменился, но об этом потом…

[Продолжение воспоминаний Б.Е. Белявского см. под 1905 и под 1910 годами.]

ВСТАВКА Н.М. Интересно, знали ли родители и сёстры Бориса о его участии в революционных кружках? Судя по всему, никто в семье об этом не догадывался. Так, например, весной 1905 года Нина Евгеньевна пишет в Дневнике, что Борис ненавидит гимназию и часто прогуливает, что ему 19 лет, но «у него нет цели в жизни, он ничем не увлекается надолго». Она «с ужасом отмечает его эгоизм в отношении к домашним, его лень и полное безволие». Но она не замечает, что в то время он уже «с головой ушел во всё это», и не знает о том, что к осени 1905 года он уже записался в «боевую организацию» и получил там револьвер.

Положим, в гимназиях молодежь получала соответствующую «закваску» под руководством «прогрессивных» и, как теперь говорят, «продвинутых» педагогов. Но для того, чтобы куда–то «вовлекать» неофитов заранее должны были существовать агитаторы, пропагандисты и, главное, ОРГАНИЗАЦИЯ. Когда–то давно, когда КПСС затеяла свою контрреволюцию, меня чрезвычайно занимал вопрос, каким образом Ленину удалось создать свою «партию нового типа» и почему ему удалось захватить власть. В поисках момента «зачатия» ВКП (б)–КПСС пришлось перечитать массу книг. И одна из них, помню, меня особенно поразила, потому что в ней рождение этой партии было описано совсем не так, как мы учили в Кратком курсе ВКП(б). Написал эту книгу старый большевик В.И. Невский. Издана она была в 1923 году в Петрограде. И главное, автор приводит в этой книге массу документальных материалов.

см. в Исторических справках: Реферат по книге В.И. Невского

В те же годы, когда в Кишиневе гимназию закончили сестры Белявские, в Петербурге гимназию закончил будущий муж Нины Белявской Юрий Коробьин (мой дед). Он тоже был «вовлечен в революционные кружки», мало того, он стал социал–демократом, вступил в партию РСДРП и принял активное участие в вооруженном восстании в Москве в декабре 1905 года. За это был арестован и посажен в Бутырскую тюрьму (вторично в ту же тюрьму он попал в 1931 году). Что касается деда, то его «вовлечение», видимо, началось ещё в семье, потому что в ней «революционность» была наследственной, как по линии отца, А.И. Коробьина, замешанного в деле С. Нечаева, так и по линии матери, Надежды Александровны, два родных брата которой, Герман и Всеволод Лопатины, тоже были заядлыми революционерами. При этом их отец какое–то время служил инспектором по гимназиям в Нижнем Новгороде. Ещё одна сестра Лопатиных, Ольга Александровна, вышла замуж за сына священника,  А.Н. Лилова, ставшего директором 2–й Тбилисской гимназии.

См. Архив. Опись фондов. Род Лопатиных IX колено

В словаре А. Серкова «Русское масонство», где на каждого масона дана справка, очень часто встречается словосочетание «сын священника», и не для кого не секрет, что из духовенства вышли многие революционеры. Назову наиболее известных: Чернышевский и Добролюбов Точно также немало среди масонов и революционеров и сыновей, отцы которых имели отношение к системе образования, в том числе и к гимназиям. В качестве примера напомню, что два сына школьных учителей – А.Ф. Керенский и В.И. Ульянов (Ленин), оба масоны и социалисты, в 1917 году стали верховными правителями страны. В связи с Лопатиными, я заинтересовалась и Лиловым и в поисках сведений о нем набрала в Интернете «Тбилисская гимназия». Неожиданно для меня, оказалось, что среди её выпускников в XIX веке было немало знаменитых людей, связанных с революционным движением.

(см. раздел «Детективы», № 1.  Тбилисская гимназия. 

Итак, в конце этой главы даны уже две ссылки на материалы, тесно связанные с двумя темами (революция и педагогика). И раз поднятые эти темы проходят красной нитью до конца Летописца, Во всяком случае, следующая глава ими переполнена. Теперь, посетив эти ссылки, с чистой совестью можем приступить к чтению следующей главы. И мне думается, что эта информация поможет более глубокому пониманию дальнейших событий.

 

ХРОНОЛОГИЯ СОБЫТИЙ

с 1895 по 1914

 

1894 -1917 – ПРАВЛЕНИЕ Николая II.

1895 – Речь Николая II о незыблемости самодержавия. Торговый договор с Японией. Вмешательство России, Германии и Франции в японо-китайские отношения, возврат Китаю Японией южной части Ляодунского полуострова. Учреждение Русско-Китайского банка.

1896-1898 – Катастрофа на Ходынском поле. Посещение Николаем II Франции. Договор китайского правительства с Русско-китайским банком о строительстве Китайской Восточной железной дороги.

1897 – Открытие в Петербурге женского медицинского института. Посещение германским Императором Вильгельмом II Петергофа. Пребывание в Петербурге президента Французской Республики Феликса Фора.

 

Первая перепись в 1897. В России 126 млн. человек

1897. I Конгресс СИОНИСТОВ в Базеле. Еврейская партия соц.-дем. (БУНД) в России.

1898 – Iсъезд Росс. Социал-демократической рабочей партии (РСДРП) в Минске.

1898 – Договор об уступке Китаем в аренду России Порт-Артура на Ляодунском полуострове.

1899 – Оккупация Маньчжурии русскими войсками. Волнения студентов в Петербурге и их избиение.

1900 – Русско-корейское соглашение о передаче России Моасныхо. Англо-германское соглашение об обеспечении своих интересов на Дальнем Востоке от притязаний России.

1901 – Голод в некоторых губерниях России.

1902 – Основание партии социалистов-революционеров (эсеров).

1904-1905 – Русско-японская война.

 

ПЕРВАЯ ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

1905 – 9/22 января – “Кровавое воскресенье”. 14-15 мая – Цусимское сражение.

9-11 июня – Восстание в Лодзи. 14-24 июня – Восстание на броненосце “Потемкин”.

23 августа – Портсмутский мирный договор с Японией.

7 октября – Начало Всероссийской политической стачки.

13 октября – Создание Петербургского Совета рабочих депутатов.

12-18 окт. – Учредит. съезд конституционно-демократической партии (кадетов).

17 октября – Манифест Николая II.

Ноябрь – Возникновение “Союза 17 октября” (партии октябристов).

9-19 декабря – Восстание в Москве и его подавление. Расстрел Пресни из пушек.

1906 – 1911. Голод в России.

23 апр. 1906 г. Царь подписал КОНСТИТУЦИЮ (за три дня до открытия I Госдумы

27 апреля-8 июля – I Государственная дума. Основание масонских лож, подчинённых Великому Востоку Франции. 9 ноября – Начало аграрной реформы П.А. Столыпина.

1907 – С 20 февраля по 2 июня – II Госдума. С 1 ноября – III Государственная дума.

1908 – Образование церковно-монархического “Союза Михаила Архангела”.

1907 – 1910. ГОДЫ РЕАКЦИИ.

1912 – в апреле расстрел рабочих на Ленских приисках.

15 ноября-25 февраля 1917 – IV Государственная дума. Война славян с Турцией на Балканах.

 

Далее>>>