1936
БАМ. Хабаровский край.
Пос. Свободный. 1936-1937
◊
◊
6.06. 1936
ПУШКИНУ.
Сонет
«И сохранённая судьбой,
Быть может, в Лете не потонет
Строфа слагаемая мной…»
Нет, Пушкин, нет! Не потонула
Твоя строфа в пучине лет.
Средь фельетонного разгула
Царишь ты в вечности, поэт!
Как волны моря мчатся к скалам,
И набегает вал за валом,
Так многошумные века,
Отбросив мусор языка,
К твоим строфам льнут с умиленьем,
С них мёд поэзии берут
Их повторяют и поют,
И открывают с удивленьем
В них новый ритм, жару и блеск,
И многогранных мыслей всплеск!
◊
◊
2 марта 1937. Селеткан. Тайга.
Милая Нина, твое письмо я получил 22 февраля, то есть как раз перед днем своего рождения ― знаменательной даты столь знаменательно пройденной жизни!…
Твое письмо полно печали. Мне всё, Нина понятно.
Спасибо за фотографии. Вы втроем ― замечательно хорошо. У Тани какой-то новый, трогательно милый изгиб губ. Женя ― сама прелесть. Ты ― знакомая мне строгость взгляда. Джон мне очень симпатичен. Из всех потенциальных Таниных женихов он самый интересный и самый симпатичный.
Посылаю тебе три рассказика, из которых ты увидишь, как я живу и чем дышу. Быть может, уловишь и моё мироощущение ― моё сердце предпочитает животных людям. Я готов их любить всем сердцем, но они уходят; они знают, что человек ― самое мерзкое из всех животных и не желают иметь с нами дела.
Будь здорова. Целую твои руки. Танюшу крепко целую. Всем родным моим привет. Юрий.
◊
1937
◊
2 марта 1937. Селеткан. Тайга.
Милая Нина, твое письмо я получил 22 февраля, то есть как раз перед днем своего рождения ― знаменательной даты столь знаменательно пройденной жизни!…
Твое письмо полно печали. Мне всё, Нина понятно.
Спасибо за фотографии. Вы втроем ― замечательно хорошо. У Тани какой-то новый, трогательно милый изгиб губ. Женя ― сама прелесть. Ты ― знакомая мне строгость взгляда. Джон мне очень симпатичен. Из всех потенциальных Таниных женихов он самый интересный и самый симпатичный.
Посылаю тебе три рассказика, из которых ты увидишь, как я живу и чем дышу. Быть может, уловишь и моё мироощущение ― моё сердце предпочитает животных людям. Я готов их любить всем сердцем, но они уходят; они знают, что человек ― самое мерзкое из всех животных и не желают иметь с нами дела.
Будь здорова. Целую твои руки. Танюшу крепко целую. Всем родным моим привет. Юрий.
◊
◊
Январь ― февраль. 1937 г. Селеткан.
ТАЁЖНЫЕ ВСТРЕЧИ
I.
День. Ясное небо. Ясное солнце. Мороз около 20º.
Я оставил машину на дороге, и втроём ― с прорабом и десятником ― пробираюсь по глубокому снегу в распадке между двумя сопками.
Тишина.
На сопках ― сосна и лиственница, в распадке чисто, и только сквозь глубокую пелену снега повсюду пробиваются сухие веточки богульника. Надо выбрать место для склада поваленного на сопках леса и проложить к нему от главной дороги ― автострады!― ус, по которому машины могли бы заходить за лесом, нагружаться и затем везти его за 25 клм к железно-дорожной линии.
Прораб мне тихо говорит:
― Гражданин начальник, смотрите. Тетерева.
Но я и сам их уже вижу. Не дальше как в сорока шагах впереди нас пасётся на снегу большой косяк тетеревов. Считаю ― 26 штук. Они ходят по снегу и клюют зёрна торчащего из-под снега богульника. Куда ни посмотришь ― тетеревиные следы. Подходим ближе. Косяк с шумом поднимается и перелетает немного дальше. Опять подходим к нему шагов на тридцать.
Мне так радостно смотреть на дичь, которая меня не боится, что я совсем не жалею, что со мной нет ружья, и не разделяю чувства досады прораба и десятника. Я собираю с богульника зёрна и кладу их в рот. Чувствую вкус пресного теста.
― Милые птицы, хлеб ваш насущный да будет вам днесь… Ешьте его спокойно… я вас не трону.
Указываю прорабу, где заложить склад и по какой линии провести ус. И говорю ему:
― Этот ус назовём Тетеревиным!
И меня охватывает гордое чувство полярного путешественника, открывающего новые земли и дающего им свои названия.
Проходит неделя.
На селекторных чертежах лесозаготовок появляется новый ус ― Тетеревиный! В сводках доносят: «На Тетеревиный ус стрелевали 1200 десметров [?] пиловочника!» Из штаба запрашивают: «Почему мало леса вывозят с Тетеревиного?». В диспетчерскую доносят: «Тетеревиный ус перерезала наледь, машины не могут пробиться…»!
Еду на место. Вижу ― наледь наступает.
― Руби наледь! Ложи горбыль! Делай отвод! Срок шесть часов!
В первую очередь выхватить лес Тетеревиного уса, иначе затопит всю биржу… Все на борьбу за Тетеревиный ус! Так, за усом в распадке между двумя сопками, на 21 клм от автострады, и влево от «русско-американских гор», закрепилось название «тетеревиный».
◊
II.
Час дня. Ясное небо, ясное солнце. Тишина. Еду на форде по автостраде ― ледяной автодороге. На двенадцатом километре вдруг вижу, шагах в тридцати впереди машины, переходит дорогу волк.
Но какой! Таких я в жизни своей не видал. Громадный, сытый, спокойный, в пушистой матово-серебристой шубе красоты необыкновенной.
Я тихо на него наезжаю. Волк останавливается, поворачивает обратно и спокойно отходит в сторону. Какой красавец! Боярин…
Останавливаю машину буквально в пяти шагах от него.
― Здравствуй, хозяин тайги!
Он стоит, секунду- другую смотрит на меня, поворачивает хвост и плавно убегает в тайгу.
― Прощай, дружище» Желаю тебе счастливой охоты!…
◊
III.
Ночь. Сижу в своей комнате, в избушке, за столом, с расчетами вывозки леса; составляю «диспозицию» машин и людей наследующие сутки. Горит керосиновая лампа. За деревянной перегородкой похрапывает на своем топчане дневальный ― старый матрос с давно погибших кораблей. Железная печь весело потрескивает. Тепло.
Выхожу на воздух. Подношу спичку к термометру. Товарищ Цельсий равнодушно показывает −52º. «Ночь тиха. Пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит…»
Закутавшись в доху, я долго смотрю на холодное мерцание знакомых созвездий.
В тёмно синем саду мирозданья
Распускаются ночью цветы…
И не манят в холодном мерцании
Они блеском своей красоты.
Непонятны им наши страданья,
Непонятны и наши мечты…
Они только цветы созерцанья…
Вы не ждите от них состраданья,
И не ждите от них теплоты…
Возвращаюсь в комнату и опять сажусь за стол. Под прямым углом к столу примыкает изголовье моего топчана. Отрываюсь от цифр и случайно поворачиваю голову влево. И что же вижу? У меня на подушке сидит невиданный зверок и спокойно смотрит на меня большими черными круглыми глазами. Я тоже смотрю на него во все глаза.
Ростом, как белка, но не в коричневой, а в пепельно-серой нежно-пушистой шубке. И с большими, как у совёнка, глазами. И без хвоста! Что за чудеса в решете! Я таких симпатяг никогда ещё не видал.
Протягиваю руку и беру его. Тяпнул за палец, так что выступила капля крови.
― Ну, зачем же ты кусаешься, дурачок?
Выпустил его, а он не убежал и опять сел на подушку. Потом перескочил на стол и ходит по нему, как ни в чём ни бывало. Надеваю перчатки, и опять его беру. Начинаю его разглядывать: ну, какой он весь пушистый, что не только нельзя разобрать, мальчик это или девочка, но даже ног не видно. А хвостик есть ― маленький, тоже пушистый, и треугольником, широкой стороной к концу, а узкой к спине.
― Дорогой мой зверушка, я не знаю, откуда ты взялся, и как ты ко мне попал. Я не знаю, кто ты и как тебя зовут, но ты такой симпатяга, такой нежный пушок, что я тебя оставляю у себя, и будем вместе жить.
Укладываю его в корзинку на мягкую подстилку; он сворачивается в комочек, так что уже не видно ни головы, ни хвоста, и моментально засыпает.
Проснувшись утром, вижу, как мой зверёк бегает по комнате, забирается на стол, со стола на окно. Приходит прораб. Показываю ему своего гостя.
― Так это же летяга!
― Как летяга? Я, по Брему, помню, что летяги водятся где-то в Индии, и они совсем не пушистые…
Ловлю опять своего приятеля, растопыриваю ему ножки и вижу перепонки, соединяющие передние и задние ноги с боками его туловища. Но он весь такой пушистый, ну, как пуховка для пудры Коти, что перепонки еле видны и кажутся совсем небольшими. ― Ну, друг мой, покажи своё искусство! Ия бросаю его через всю комнату по диагонали на кровать. И, чудо! Он разворачивается и, как планер, спускается на подушку.
― Да ведь ты же настоящий лётчик! Ах, ты мой дорогой Чарли Линдберг!
Беру его опять и бросаю ещё раз, уже сильнее, прямо на стенку, где у меня висит одеяло. Он разворачивается и всеми четырьмя ножками зацепляется за одеяло. Теперь видно, как натянуты перепонки, и видно, что его треугольный хвост это руль управления.
― Нет, мой дорогой пушок, мы никогда с тобой не расстанемся! Я кормлю его сухарями, рисом и сахаром. И заказываю ему клетку.
Он гостил у меня три дня.
И исчез так же таинственно, как и появился…
Если бы я был Гоголевский Афанасий Иванович, я бы подумал, что за мной приходила моя смерть. Настолько таинственно и необычайно было посещение меня этим чудесным зверьком. Но мне просто грустно, что он ушёл от меня, и я никогда, никогда его больше не увижу.
◊
◊
27 марта 1937.
Селектограмма №44 в Автоотдел
От Ю. Коробьина из Селеткана
Отвечаю на ваши вопросы о погоде и автодороге.
Гонимы вешними лучами
С окрестных гор уже снега
Сбегают мутными ручьями
На потоплённые луга.
Автодорога вся раскисла,
Повсюду кочки, грязь, вода.
Святое солнце в эти числа
Для автовывозки ― беда!
Опилки сыпем мы дорогу,
Чтобы машин не брать в буксир,
Но мера эта, ей же богу,
Как будто мёртвому клистир!
Послал бы бог нам лучше вьюгу,
Метель со снегом и мороз!
Вот за подобную услугу
Молитвы к небу я б вознес.
Осталось сроку нам неделя.
Пусть будет солнце, дождь, буран,
А точно к пятому апреля
Мы выполним сезонный план!
Юрий
◊
◊
20 апреля 1937 года
ДРУЗЬЯМ
Сонет
Твердили часто нам: — «С Востока свет!»
И вот: заброшенный по воле рока
На самый край далёкого Востока,
Я вам теперь могу открыть секрет,
Что света здесь и не было, и нет!
Какой тут свет? Весь день одна морока,
И нет тебе ни отдыха, ни срока!
Без отпуска работаю семь лет…
Когда с душой задумчиво-унылой
Я ухожу от дел и суеты,
Я всё гляжу с тоской на Запад милый,
Там, там мой свет и все мои мечты…
Но, впрочем, … только там сияет свет,
Где нас, друзья, иль не было, иль нет…
Юрий