Т.Ю. Коробьина

ШКОЛА 1920-х

Очерк написан в 1975 году. Впервые опубликован

в журнале «Летучая мышь» (1976, № 9)

 

 

 

Друзья! Пришел желанный час,  И этой пенной чашей

Приветствовать позвольте вас, ― Питомцев школы нашей!

Вера Брук, 1949

 

В марте 1949 года Вера Брук читала эти стихи нам — «питомцам школы нашей». Кто же они — эти питомцы? И кем они стали?  Мы окончили школу (9 классов) в 1928 году. Тогда ещё не было десятилетнего обучения. Прошли годы, прошла война, и вот в 1949 году решили собрать наш бывший класс. Мы разыскали 20 человек, из которых многих не видели со дня окончания школы. С тех пор мы стали собираться каждый год 25 января в Татьянин день, правда, в меньшем количестве, но, сколько бы нас ни было, мы всегда были рады встретиться.

Я знаю несколько прекрасных книг о детских домах и школах 1920-х годов. Это «Республика ШКИД» Пантелеева, «Педагогическая поэма» Макаренко, «Дневник Кости Рябцева» Огнева, «Швамбрания» Кассиля. Прекрасно описана школа того времени в романе Каверина «Два капитана». Возможно, есть и ещё книги о школе, но я о них не знаю. Теперь, когда времена нашего детства стали временами историческими, всякое воспоминание о них интересно. Может быть, и мои воспоминания о школе, в которой я училась, будут в какой-то степени интересны кому-либо, кто будет изучать историю СОВЕТСКОЙ школы.

 

 

 

В 1917 году ввели совместное обучение мальчиков и девочек, женскую гимназию слили с Духовной семинарией (см. фото). Дом Семинарии занял 3-й Дом Советов, а в здании бывшей гимназии Ржевской была открыта общеобразовательная школа Краснопресненского района.

Примечание Н.М. . Интересно то, что после этой «национализации», семья бывшей владелицы и ряд преподавателей продолжали по-прежнему жить в здании школы. Интересно то, что муж Л.Ф. Ржевской, В.А. Ржевский, — бывший кадет, масон, член IV Гос. Думы и Временного Комитета Думы в Феврале 1917 года, — несмотря на столь бурное «антисоветское» прошлое, никогда не подвергался арестам и ссылкам. Мало того, до 1926 года именно он был директором этой школы, а Л.Ф. Ржевская оставалась директором начальных классов.

Номер школы менялся не один раз: сначала № 101, потом № 30, после нашего окончания она была школой № 24 Дзержинского района и №181 Коминтерновского района. В 1935 году в районе построили две новые школы, а здание нашей школы заняло ведомство, Трудовые Резервы. Теперь этого  здания уже нет. На месте дома № 1 и ещё трех домов, до угла Угольной площади, построено огромное современное здание (см. фото в книге).

Когда в феврале 1920 года мы с мамой вернулись из Тамбовской губернии в Москву (см. очерк Т.Ю. в гл. 2), мы получили комнату в здании школы. Мама стала работать в этой школе санитарным врачом, и при нашей комнате находился её медицинский кабинет. К тому времени всё утряслось, бородатые семинаристы либо окончили школу, либо куда-то ушли, и в школе учились обыкновенные мальчики и девочки.

Не знаю, насколько типичной для того времени была наша школа. Если сравнивать нашу школу со школами, описанными в названных мною произведениях, то наиболее близкой к нашей была та, в которой учился герой романа Каверина «Два капитана» Саня Григорьев. Они и территориально были близки: наша — на Садовой Самотёчной, каверинская — на Садово-Кудринской. Район был тот же — Краснопресненский. Район был огромный, его окраины были рабочими, а в центре в основном жили служащие, или, как тогда говорили, «сов. служащие». Состав учащихся был пёстрый, но детей рабочих было мало.

 

◊ ◊ ◊

 

УЧИТЕЛЯ

◊

 

 

В КАБИНЕТЕ ЗАВУЧА. Фото 1926

Вторая слева Кс.Евг. Мезько. Третий слева: возможно, Д.Л.Колтунов. В центре: учитель естествознания Б.П. Баженов что-то обсуждает с учительницей географии Л.В. Голохвастовой.

 

 

 

 

Примечание сост.:Петр Ник. СОКОЛОВ — сын известного священника о. Николая Соколова, который служил в церкви в Спасском пер. (ныне ул. Ермоловой) и был дружен с семьей В. В. Величко. С. В. СЕРГИЕВСКИЙ — тоже сын священника.

 

 

УЧИТЕЛЯ ШКОЛЫ № 30,

упомянутые в воспоминаниях Т.Ю.

◊

 

АНДРОСОВ Иван Васильевич ― зав. библиотекой.

БАЖЕНОВ Борис Петрович ― естествознание

ГОЛОХВАСТОВА Людмила Васильевна ― география и история

ДАЕВ Михаил Павлович ― химия и природоведение

ДМИТРОВСКИЙ Арсений Арсеньевич ― математик в 7-8 классах.

(Фамилия не указана) Григорий Федорович (прозвище Фельдфебель) ― новый математик в 9 классе.

ЖУРАВЕЛЬ Иван Демьянович ― директор школы с 1923 ( зав. Детдомом в Суханове)

КОЛТУНОВ Натан Львович ― статистик

КОНОНОВИЧ Давид Львович ― обществоведение в 7-8 классах

МЕЗЬКО Ксения Евгеньевна – учительница в начальных классах

РЖЕВСКИЙ Владимир Алексеевич (муж владелицы гимназии Л.Ф. Ржевской) с 1918 по 1923

РЖЕВСКАЯ Любовь Федоровна – зав. начальной школы

СЕРГИЕВСКИЙ Сергей Васильевич ― русский язык и литература.

СОКОЛОВ Петр Николаевич ― литература

◊

 

 

Наверное, рассказ о школе надо начать с наших учителей. Многие из них преподавали еще в гимназии Ржевской, а после Революции продолжали работать в новой школе. Лишь позднее появились новые учителя, но и они, как правило, были «из бывших». Впрочем, тогда все жители страны Советов были «из бывших», даже мы, дети, рожденные до Революции.

Нашей классной руководительницей с 3-го по 7 класс была Людмила Васильевна Голохвастова. В 3 и 4 классах она вела у нас русский, географию и историю, а потом уже стала вести только географию. Она была энтузиасткой своего дела вообще и всех новых методов обучения в частности. Учиться у нее было интересно, так как до Революции она много путешествовала за границей, многое видела, много читала, поэтому рассказы ее были всегда красочны и жизненны. В то же время она была очень резка, насмешлива, иногда не справедлива и поэтому вызывала у ребят разные чувства: одни её любили, другие нет, третьи боялись. Я её очень любила. Так хорошо помню нашу ЛюдВас, как она входит в класс, приглаживает обеими руками свою и без того гладкую на пробор причёску и говорит: «Ну, друзья!..»

Манеру называть своих учителей таким образом (ЛюдВас, СерВас) мы заимствовали из очень популярной в то время книги Огнева «Дневник Кости Рябцева».

В 3-м классе Людмила Васильевна приучала нас любить стихи. Мы должны были иметь тетради для записи понравившихся стихотворений и некоторые из них знать наизусть. Спасибо ЛюдВас  у меня на всю жизнь сохранилась привычка выписывать понравившиеся стихи. И наизусть мы учили очень много. В 3 и 4 классах мы знали наизусть такие длинные и сложные стихи, как «Три пальмы» Лермонтова, «Песнь о вещем Олеге» Пушкина, «Василий Шибанов» А.Толстого и многое другое. Теперь боятся «загружать память» ребят, и вообще заучивание порицается как пример «воспроизводящего обучения». Но ведь, если не научиться запоминать, если ученик не может «воспроизвести», то и анализировать ему будет нечего. Тренировка памяти  полезная вещь, а тренировка её на стихах  еще и приятная.

 

Учебников в те времена почти не было. По грамматике была книжка «Тропа к правописанию», по арифметике был какой-то задачник. А по географии, истории, естествознанию старые учебники не годились, а новых ещё не написали. Поэтому учились «со слуха» и по записям в тетрадях. А поскольку та самая «тропа» ещё не привела нас к вершинам правописания, то в тетрадях наших бог знает, что было написано. Зато все тетради были украшены рисунками! В тетради по географии были самодельные карты, разные звери, а уж в тетради по русской истории ― чего только не было! И древние витязи, и бояре, и крестьяне, задавленные налогами и т.д. и т. п.

Когда мы учились в старших классах, процветал так называемый «Дальтон-план», впоследствии названный лабораторным, или бригадным методом. Весь класс разбивался на бригады человек по пять, и каждая бригада выполняла задание, данное на несколько уроков. Задания готовились в классе, а потом бригада сдавала зачет. Казалось бы, что ученикам деваться некуда: все на глазах учителя, все учат, чертят, пишут. Но ученики есть ученики! Они всегда находят лазейки. И бывало, что зачёт сдает вся бригада, а отвечает одна Шура Ганько, остальные покашливают. Ну, а зачет ставился всей бригаде. 5-бальной системы оценок тогда еще не было, и нам ставили «уд» или «неуд», изредка «ву», то есть «весьма удовлетворительно». Так что главное было, получить «удочку».

Учителя, учившие нас в старших классах, запомнились все, каждый из них был личностью, и о каждом стоит сказать хоть несколько слов.

Прежде всего, скажу о Сергее Васильевиче Сергиевском, преподавателе русского языка и литературы. Он учил нас с 5 по 8 класс, а в 7-м был и нашим классным руководителем. Какой он был красавец, наш СерВас! Английский лорд! Он был строг, держал нас на определённой дистанции, и только иногда губы его подрагивали от улыбки, а глаза юмористически щурились. Не знаю, каким методом он нас обучал, но, надо думать, что метод этот был хорош, так как в то время, когда грамотности не придавалось большого значения, он сумел сделать нас грамотными людьми, а то, что мы проходили по литературе тогда, я помню до сих пор. СерВас очень выразительно читал вслух, и до сих пор я слышу, как он, заканчивая читать тургеневских «Певцов», зовёт откуда-то издалека: «Ан-троп-ка-а…»

В 7 классе, как и теперь, систематического курса литературы еще не изучали. Была у нас хрестоматия «Освобожденный труд» и в ней множество всяких произведений в прозе и в стихах, которые мы и «проходили». Многое учили наизусть и не только в стихах, но и в прозе. Наизусть мы учили стихи Горького («Песнь о Буревестнике» и «Песнь о соколе») и Блока («Двенадцать» и «Скифы»), «Левый марш» Маяковского, стихи Есенина, Верхарна, Казина и других. А из прозы: «Огоньки» Короленко, «Когда гудят утренние гудки» Гастева. И это только в 7 классе.

Ребенком вырос он на тёмных тротуарах

Предместья тёмного, изъеденного злом,

Где каждый человек с проклятьем был рабом

И жил, как под замком, в тюрьме укладов старых…

Это «Трибун» Верхарна. Ведь с 1926 года помнится!

А с поэмой Блока «Двенадцать» вышла история. Там есть слова:

И у нас было собрание.

Постановили: за день – «десять»,

За ночь – «двадцать пять».

И меньше ни с кого не брать.

А мы, естественно, не поняли, что это значит, и я спросила СерВаса на уроке. Он замялся ничего путного не сказал, а Мишка Райхман стал хихикать, что нас, конечно, ещё более подстегнуло на вопросы. В конце урока я еще раз спросила, что это значит, и СерВас, уже уходя из класса, сказал: «Это о женщинах, которые продают себя». Ох! Я готова была провалиться сквозь землю, тем более что боялась, не подумал бы он, что я нарочно! Нравы были не то, что теперь. Теперь, я сама, задай мне кто-нибудь такой вопрос в классе, преспокойно ответила бы, что речь идет о проститутках. Впрочем, Блока теперь проходят не в 7, а в 10 классе, и правильно делают.

В 7 классе СерВасу почему-то пришло в голову задать нам на дом написать конспект по книге Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Зачем это было нужно, непонятно! Может быть, он хотел, чтобы мы лучше познакомились с событиями Октябрьской революции? Срок, конечно, был дан большой, но опять же, конечно, мы спохватились всего за два дня до окончания срока. «Мы»  это Галя Красова, Оля Белова и я. Все стенали, что не напишут, но накануне выяснилось, что все уже почти всё написали. А мы три девицы  ничего! Что нам оставалось делать? Сесть и писать всю ночь. Писали мы в докторской, рядом с нашей комнатой. Но вскоре выяснилось, что задача для нас непосильная. Тем более, что была весна, началась гроза, из сада пахло тополиной листвой, и 10 дней октября 1917 года, как это ни ужасно, нас совсем не интересовали. Тогда мы написали письмо СерВасу, в котором слёзно молили отодвинуть срок подачи конспекта, так как «десять дней потрясли не только мир, но и наши бедные слабые умы, и мы ничего не можем написать». …Потом мы отправились относить письмо, и я вручила его какой-то старушке. Срок всё же был отложен.

А в 8 классе проходили уже систематический курс русской литературы: от Грибоедова до Толстого. Конечно, изучали бесконечные «образы», писали характеристики, учили наизусть. Но, помнится, что это было интересно. Помню, как несколько девочек сидят в маленькой комнатке около библиотеки перед топящейся печкой-голландкой и вслух хором декламируют «Письмо Татьяны». Значит, нравилось.

В 9-м классе литературу у нас преподавал Петр Николаевич Соколов, сын священника Спасской церкви. Помню, как он медленно и с иронией говорил: «Пролетариату, как вам хорошо известно, нечего было терять, кроме своих цепей».

Примечание. С.В. Сергиевский и мать Тани, врач Н.Е. Коробьина, были знакомы с 1915 года, когда вместе работали в Галиции в прифронтовом  госпитале, где она была врачом, а он медбратом. П.Н. Соколов был сыном священника той самой Спасской церкви, в непосредственном соседстве с которой находился дом семьи доктора В.В. Величко. Отец Николай не раз упоминается на страницах дневника доктора, отрывки из которого опубликованы в 1-м томе Летописи. См. также фото в 3-м томе, где три учителя: П.Н. Соколов, К.Е. Мезько и С.В. Сергиевский сняты уже после войны, то есть через 20 лет.

 

Арифметике в начальных классах нас учила Надежда Андреевна, а в 5-6 ― Надежда Павловна. И насколько я понимаю, я у них почему-то ничему не выучилась. А в 7 классе пришел к нам милейший и добрейший старичок Арсений Арсеньевич Дмитровский. Говорили, что он прекрасный математик, но беда была в том, что он привык учить примерных девочек-гимназисток, за которыми на уроках надзирала классная дама, а он только учил. После семнадцатого года на его голову свалились недисциплинированные мальчишки и девчонки, и не было никакой классной дамы, чтобы их унять. Бедный Арсюша!

Мы, без сомнения, любили его, но и как же мы его мучили! Занимались математикой только те, кто очень хотел ― Зина Лейбман, Маруся Аксёнова, Андрей Михайлов, Ильский и Старосельский.

Недаром в придуманных Галей Красовой «Новогодних снах» было написано:

Что снилось Ильскому и Старосельскому под Новый год:

12 часов ночи, а они оба за столом пыхтят над алгеброй и геометрией, за которые они сели в 8 часов вечера… Наконец-то, к большому их удовольствию, АрсАрс задал 120 примеров. Пред ними большие листы бумаги, исписанные цифрами, и за ними проходит почти вся ночь.

Мы нахально отказывались идти отвечать под предлогом головной боли или нарыва на пальце. Мы не менее нахально списывали контрольные у тех, у кого можно было списать, а деликатный Арсюша старался при этом не смотреть на нас, устремляя взгляд куда-нибудь в потолок. Какие мы были бессовестные дураки!

Но зато в 9 классе мы получили по заслугам. К нам назначили Григория Федоровича!  Он носил черные брюки, заправленные в сапоги, черную ― не то гимнастерку, не то косоворотку; волосы у него были светлые, глаза ― светлые, холодные. Страх он на нас нагонял ужасный. Звали мы его фельдфебелем. Положение, его, конечно, было тяжелое: получил два выпускных класса, из которых, дай Бог, одна треть что-то знала, а остальные вообще находились в первобытном состоянии. Так что можно понять его злость и что он срывал ее на нас, ― а на ком бы еще? Арсюша-то ушёл на пенсию.

Уроки проходили так: Григорий Федорович вихрем врывался в класс и от двери кричал: «Коробьина, к доске!» ― Коробьина, бормоча что-то невразумительное, отказывалась и получала «неуд». «Масленникова, к доске!» ― Масленникова, скромно потупив взор, шла. ― «Что вы знаете?» ― «Всё знаю». ― Всем было ясно, что это сильное преувеличение, так как Масленникова не отличалась ни умом, ни сообразительностью, что Фельдфебель очень скоро ей и доказывал. ― «Дьяконова!» ― У Дьяконовой было полно «неудов» и она, бедняга, чтобы хоть как-нибудь их ликвидировать, пыталась учить наизусть решенные кем-то задачки. В результате как-то получился конфуз: начало она написала на доске из одной задачи, а конец ― из другой, за что и получила соответствующую запись в тетради (дневников тогда не было): «Путаница в голове и в тетради». У нас было такое впечатление, что Фельдфебель злорадствует, когда мы плохо отвечаем и, наоборот, даже огорчается, когда кто-то что-то знает.

А уж в конце учебного года он с нами устроил такую штуку, что и сам был не рад! Экзаменов тогда не было, но были зачетные работы. И вот на последней в 9 классе зачетной работе он разделил оба параллельные класса на «чистых» и «нечистых» ― тех, кто хоть что-то знал, он посадил в один класс, а тех, кто явно ничего не знал, посадил в другой класс. С первыми он оставил Людмилу Васильевну, а с нами сам остался. Оставаться с нами ему было совершенно ни к чему, так как даже, если бы он оставил нас совсем одних, списать было не у кого! На миру и смерть красна ― и мы не унывали, а посмеивались и отдали ему пустые листочки. Он, конечно, доказал, что половина выпуска ничего не знает, но нельзя же было оставить целый класс на второй год! И дали нам две недели для переэкзаменовки, которую мы с грехом пополам и сдали. Я помню, что отвечала «бином Ньютона» и честно его знала, так что не нуждалась уже в подсказках мальчишек, которые придвинули парты чуть ли не к самой доске и «спасали утопающих».

Очень интересной фигурой был преподаватель обществоведения в 7-8 классах Давид Львович Кононович. Обществоведение в двадцатых годах было совсем не то, что в шестидесятых-семидесятых. В сущности это была история, но выборочная — только о революциях!  Из Западной истории мы учили Английскую буржуазную Революцию XVII века, Французскую буржуазную Революцию XVIII века, Революции 1848 года, утопический социализм, возникновение марксизма и Парижскую Коммуну. Из Русской истории  Революцию 1905 года, Февральскую и Октябрьскую революции 1917 года. Был даже учебник под названием «Три революции». Наверное, «проходили» политику Военного Коммунизма и потом НЭП. А что происходило между революциями, мы понятия об этом не имели, и первые сведения по всеобщей истории я получила из «Всеобщей истории в изложении Сатирикона»

 

Примечание. Эта книга была одной из самых любимых в нашем доме. Взрослые часто читали её вслух нам, детям, поэтому и я «первые сведения по всеобщей истории» получила из того же источника. Интересно, что когда в начале XXI века я попробовала читать эту пародию своим ученикам, из этого ничего не вышло ― им было не смешно. Поэтому, хотя мне очень хотелось в память о маме начать Пролог этого Летописца с цитат из «Сатирикона», я всё же воздержалась от этого. В  Читальном зале на этом сайте приведена несколько цитат.

 

Давид Львович был маленький, квадратный, лысый, очень умный. Никогда на нас не кричал, да в этом и не было надобности, но зато так умел «уесть» насмешливым словом или просто насмешливым тоном, что хоть под парту лезь. Он добивался, чтобы мы высказывали своё мнение по «данному вопросу» и чтобы мы читали газеты. «Таня, читайте газеты!»  настойчиво советовал он, а я, грешница, никогда не любила их читать. Мне было интересно прошлое, а не настоящее. С Давидом Львовичем было интересно. А умер он от голода во время войны в Москве.

В 9 классе появился «певец зимой погоды летней«, как называла его Ксения Евгеньевна, ― Александр Иванович Трубленко. Он был молодой, интересный, ухаживал за девочками, которые в него влюблялись. Он, как и ЛюдВас, применял лабораторный метод, но мне кажется, этот метод привлекал его, главным образом, тем, что, дав классу задание, можно было подсесть к девочкам на первой парте и пофлиртовать с ними. Так он мне и запомнился ― не объясняющим, не спрашивающим, а флиртующим. Через много лет, уже после войны, он вдруг стал появляться у своих бывших учеников с просьбой о помощи, ― как мы скоро поняли, он собирал на выпивку. Постаревший, опустившийся, с трясущимися руками… Как дошел он до жизни такой? ― Никто не знает.

С 8-го класса в школах ввели «уклоны». В нашей школе уклон был статистический. Часть ребят перешла в другие школы с более интересными уклонами. Но многие, в том числе и я, по инерции остались. После 8-го класса нас послали на статистическую практику. Галя Крассова, я и Лена Танненберг попали в какое-то учреждение, находившееся в том самом здании бывшего Сиротского Воспитательного дома, которое потом описали Ильф и Петров в «12 стульях».

Тогда в первый раз в жизни мы получили зарплату! Нам это было почему-то так смешно и неудобно, что мы, хихикая от смущения, еле зашли в комнату кассира и получили свои несколько рублей, теперь уж не помню, сколько. Так мы и окончили статистические курсы, но статистиками или экономистами, по-моему, стали только Зина Лейбман и Миша Райхман.

 

.