1917–1921. ТОМ II. СТРАНА СОВЕТОВ. Пролог. М. Волошин «Россия».

 ЛЕТОПИСЕЦ. Том II. СТРАНА СОВЕТОВ. Пролог.

ПРОЛОГ

ИСТОРИЯ РОССИИ

ДО и ПОСЛЕ РЕВОЛЮЦИИ

в  изложении поэта Максимилиана Волошина (1877 – 1932),

очевидца событий 1917 – 1921 годов.

(за редким исключением стихи напечатаны не столбцом, а в строку ради экономии места)

ПОТОМКАМ (ВО ВРЕМЯ ТЕРРОРА)

21 мая 1921 Симферополь

Кто передаст потомкам нашу повесть?

Ни записи, ни мысли, ни слова

К ним не дойдут: все знаки слижет пламя

И выест кровь слепые письмена.

Но, может быть, благоговейно память

Случайный стих изустно сохранит.

 

Никто из вас не ведал то, что мы Изжили до конца, вкусили полной мерой: Свидетели великого распада, Мы видели безумья целых рас, Крушенья царств, косматые светила, Прообразы Последнего Суда: Мы пережили Илиады войн И Апокалипсисы революций. Мы вышли в путь в закатной славе века, В последний час всемирной тишины, Когда слова о зверствах и о войнах Казались всем неповторимой сказкой. Но мрак и брань, и мор, и трус, и глад Застигли нас посереди дороги: Разверзлись хляби душ и недра жизни, И нас слизнул ночной водоворот. Стал человек – один другому – дьявол; Кровь – спайкой душ; борьба за жизнь – законом; И долгом – месть. Но мы не покорились: Ослушники законов естества – В себе самих укрыли наше солнце, На дне темниц мы выносили силу Неодолимую любви, и в пытках Мы выучились верить и молиться За палачей, мы поняли, что каждый Есть пленный ангел в дьявольской личине, В огне застенков выплавили радость О преосуществленьи человека, И никогда не грезили прекрасней И пламенней его последних судеб. Далекие потомки наши, знайте, Что если вы живете во вселенной, Где каждая частица вещества С другою слита жертвенной любовью И человечеством преодолен Закон необходимости и смерти, То в этом мире есть и наша доля!

Р О С С И Я

6 февраля 1924/ Коктебель

 

1. С  Руси тянуло выстуженным ветром. Над Карадагом сбились груды туч. На берег опрокидывались волны, Нечастые и тяжкие. Во сне, Как тяжело больной, вздыхало море, Ворочаясь со стоном. Этой ночью Со дна души вздувалось, нагрубало Мучительно-бесформенное чувство – Безмерное и смутное – Россия… Как будто бы во мне самом легла Бескрайняя и тусклая равнина, Белесою лоснящаяся тьмой, Остуженная жгучими ветрами. В молчании вился морозный прах: Ни выстрелов, ни зарев, ни пожаров; Мерцали солью топи Сиваша, Да камыши шуршали на Кубани, Да стыл Кронштадт... Украина и Дон, Урал, Сибирь и Польша — всё молчало. Лишь горький снег могилы заметал… Но было так неизъяснимо томно, Что старая всей пережитой кровью, Усталая от ужаса душа Всё вынесла бы — только не молчанье.

 

2. ВОСЕМНАДЦАТЫЙ ВЕК

Я нес в себе — багровый, как гнойник, Горячечный и триумфальный город, Построенный на трупах, на костях «Всея Руси» — во мраке финских топей, Со шпилями церквей и кораблей, С застенками подводных казематов, С водой стоячей, вправленной в гранит, С дворцами цвета пламени и мяса, С белесоватым мороком ночей, С алтарным камнем финских чернобогов*, Растоптанным копытами коня, И с озаренным лаврами и гневом Безумным ликом медного Петра.

[*камень финских чернобогов — священный камень финнов и лопарей, привезенный в С.-Петербург из Карелии, чтобы стать постаментом Медного Всадника]

В болотной мгле клубились клочья марев: Российских дел неизжитые сны… Царь, пьяным делом, вздернувши на дыбу, Допрашивает Стрешнева: «Скажи – Твой сын я, али нет?». А Стрешнев с дыбы: «А черт тя знает, чей ты… много нас У матушки-царицы переспало…» В конклаве всешутейшего собора На медведях, на свиньях, на козлах, Задрав полы духовных облачений, Царь, в чине протодьякона, ведет По Петербургу машкерную одурь. [от машкера (стар)маска (с фр.)] В кунсткамере хранится голова, Как монстра, заспиртованная в банке, Красавицы Марии Гамильтон… [М.Д. Гамильтон — фрейлина Екатерины I, любовница Петра и его денщика И. Орлова. В 1719 задушила своего новорожденного ребенка, за что была приговорена к смертной казни.]

В застенке Трубецкого равелина Пытает царь царевича – и кровь Засеченного льет по кнутовищу… Стрелец в Москве у плахи говорит: «Посторонись-ка, царь, мое здесь место». Народ уж знает свычаи царей И свой удел в строительстве империй. Кровавый пар столбом стоит над Русью, Топор Петра российский ломит бор И вдаль ведет проспекты страшных просек, Покамест сам великий дровосек Не валится, удушенный рукою – Водянки? иль предательства? как знать… Но вздутая таинственная маска С лица усопшего хранит следы Не то петли, а может быть, подушки.

Зажатое в державном кулаке Зверье Петра кидается на волю: Царица из солдатских портомой, ВолкМеншиков, стервятникЯгужинский, ЛисаТолстой, куница Остерман — Клыками рвут российское наследство. Петр написал коснеющей рукой: «Отдайте всё…» Судьба же дописала: «…распутным бабам с хахалями их». Елисавета с хохотом, без гнева Развязному курьеру говорит: «Не лапай, дуралей, не про тебя-де Печь топится». А печи в те поры Топились часто, истово и жарко У цесаревен и императриц. Российский двор стирает все различья Блудилища, дворца и кабака. Царицы коронуются на царство По похоти гвардейских жеребцов, Пять женщин* распухают телесами На целый век в длину и ширину. Россия задыхается под грудой Распаренных грудей и животов. Её гноят в острогах и в походах, По Ладогам да по Рогервикам, Голландскому и прусскому манеру Туземцев учат шкипер и капрал. Голштинский лоск сержант наводит палкой, Курляндский конюх* тычет сапогом; Тупейный мастер завивает души; Народ цивилизуют под плетьми И обучают грамоте в застенке… А в Петербурге крепость и дворец Меняются жильцами, и кибитка Кого-то мчит в Березов и в Пелым.

*Пять женщин — пять императриц: Екатерина I (Марта Скавронская из «солдатских портомой»), Анна Ивановна (племянница Петра, вдова Курляндского герцога и любовница Бирона, курляндского конюха); Анна Леопольдовна (жена Ульриха Брауншвегского), Елизавета (дочь Петра от «портомои») и Екатерина II (принцесса Ангальт–Цербстская, жена Петра III Голштинского и любовница множества «гвардейских жеребцов» ).

 

3. ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ ВЕК

Минует век, и мрачная фигура  Встает над Русью: форменный мундир, Бескровные щетинистые губы, Мясистый нос, солдатский узкий лоб, И взгляд неизреченного бесстыдства Пустых очей из-под припухших век. …Земля судилась и осуждена. Все грешники записаны в солдаты. Всяк холм понизился и стал, как плац. А надо всем солдатскою шинелью Провис до крыш разбухший небосвод. Таким он был написан кистью Доу – Земли российской первый коммунист – Граф Алексей Андреич Аракчеев. Он вырос в смраде гатчинских казарм, Его познал, вознес и всхолил Павел. «Дружку любезному» вставлял клистир Державный мистик* тою же рукою, Что иступила посох Кузьмича** И сокрушила силу Бонапарта. Его посев взлелеял Николай, Десятки лет удавьими глазами Медузивший засеченную Русь.

Раздерганный и полоумный Павел Собою открывает целый ряд Наряженных в мундиры автоматов, Штампованных по прусским образцам (Знак: «Made in Germany» ***, клеймо: Романов).

*Державный мистик — Александр II, сын императора Павла, убитого с ведома сына гвардейцами.

** Кузьмич — странник Федор Кузьмич. Многие верили, что это и есть Александр I, который будто бы не умер в Таганроге, а пошел бродить по Руси. Недавно этот Кузьмич канонизировали в Омской епархии.

***»Made in Germany» — сделано в Германии (англ.). Правящая династия, начиная с Петра III, по мужской линии происходила от Голштейн–Готторпских герцогов. Поэтому на императорском гербе было два герба: рода бояр Романовых и рода Голштейн–Готторп, а этот герб был помещен и на Двуглавом Орле — гербе Российской империи.

 

Царь козыряет, делает развод, Глаза пред фронтом пялит растопыркой И пишет на полях: «Быть по сему». А между тем от голода, от мора, От поражений, как и от побед, Россию прет и вширь, и ввысь – безмерно. Ее сознание уходит в рост, На мускулы, на поддержанье массы, На крепкий тяж подпружных обручей. Пять виселиц на Кронверкской куртине Рифмуют на Семеновском плацу; Волы в Тифлис волочат «Грибоеда», Отправленного на смерть в Тегеран; Гроб Пушкина ссылают под конвоем На розвальнях в опальный монастырь; Над трупом Лермонтова царь: «Собаке – Собачья смерть» — придворным говорит; Промозглым утром бледный Достоевский Горит свечой, всходя на эшафот… И всё тесней, всё гуще этот список… Закон самодержавия таков: Чем царь добрей, тем больше льется крови.

А всех добрей был Николай Второй, Зиявший непристойной пустотою В сосредоточьи гения Петра. … Как медиум, опорожнив сосуд Своей души, притягивает нежить – И пляшет стол, и щелкает стена, – Так хлынула вся бестолочь России В пустой сквозняк последнего царя: Желвак От-Цу, Ходынка и Цусима, Филипп, Папюс*, Гапонов ход**, Азеф***… Тень Александра Третьего из гроба Заезжий вызывает некромант, Царице примеряют от бесплодья В Сарове**** чудотворные штаны. Она, как немка, честно верит в мощи, В юродивых и в преданный народ.

 

* Филипп, Папюс — оккультисты из Франции, бывшие до Распутина в роли «Нашего Друга» в царском доме.

** Гапонов ход — 9 января 1905 поп Гапон повел народ с петицией к царю. Шествие было рассреляно.

*** Азеф — провокатор, главарь эсеров–террористов. Был разоблачен в 1909 году.

**** Саров — Саровская пустынь, где в 1903 по настоянию императорской четы Св. Синод канонизировал умершего в 1832 иеродиакона Серафима. Царь и царица были на «прославлении нового чудотворца».

 

 

И вот со дна самой крестьянской гущи – Из тех же недр, откуда Пугачев, – Рыжебородый, с оморошным взглядом – Идёт Распутин в государев дом, Чтоб честь двора, и церкви, и царицы В грязь затоптать мужицким сапогом И до низов ославить власть цареву. И всё быстрей, всё круче чертогон… В Юсуповском дворце на Мойке – Старец, С отравленным пирожным в животе, Простреленный, грозит убийце пальцем: «Феликс, Феликс! царице всё скажу…» [декабрь 1916]

Раздутая войною до отказа, Россия расседается*, и год Солдатчина гуляет на просторе… [1917]

И где-то на Урале средь лесов Латышские солдаты и мадьяры Расстреливают царскую семью В сумятице поспешных отступлений: Царевич на руках царя, одна Царевна мечется, подушкой прикрываясь**, Царица выпрямилась у стены… Потом их жгут и зарывают пепел. Всё кончено. Петровский замкнут круг.

 

* Россия расседаетсяэто всё, что М. Волошин счел нужным сказать о главном событии того времени — о том, как в феврале 1917 члены Госдумы свергли «последнего царя», а в августе министры Временного правительства во главе с эсером А.Ф. Керенским сослали бывшего царя и его семью за Урал, чтобы они не смогли сбежать в Европу и оттуда угрожать реставрацией монархии.  Не упомянул Волошин и второй переворот, в октябре 1917 года, когда к власти пришли те самые «большевики», которые упомянуты в следующей строке его поэмы.

** Царевна мечется, подушкой прикрываясь — подушкой с зашитыми в неё драгоценностями прикрывалась не Царевна, а служанка Демидова. Остальные драгоценности члены семьи предусмотрительно зашили в свои платья на тот случай, если их освободят войска Колчака и помогут перебраться за границу.

 

4. РЕВОЛЮЦИОННОЕ ДВИЖЕНИЕ В РОССИИ

Великий Петр был первый большевик, Замысливший Россию перебросить, Склонениям и нравам вопреки, За сотни лет к её грядущим далям. Он, как и мы, не знал иных путей, Опричь указа, казни и застенка, К осуществленью правды на земле. Не то мясник, а может быть, ваятель – Не в мраморе, а в мясе высекал Он топором живую Галатею, Кромсал ножом и шваркал лоскуты. Строителю необходимо сручье: Дворянство было первым Р.К.П.* – Опричниною, гвардией, жандармом, И парником для ранних овощей. Но, наскоро его стесавши, невод Закинул Петр в морскую глубину. Спустя сто лет иными рыбарями На невский брег был вытащен улов.

[*Р.К.П. — Российская Коммунистическая Партия (большевиков)]

В  Петрову мрежь попался разночинец, Оторванный от родовых корней, Отстоянный в архивах канцелярий – Ручной Дантон, домашний Робеспьер, – Бесценный клад для революций сверху.  Но просвещенных принцев испугал Неумолимый разум гильотины. Монархия извергла из себя Дворянский цвет при Александре Первом, А семя разночинцев – при Втором. Не в первый раз без толка расточали Правители созревшие плоды: Боярский сын – долбивший при Тишайшем Вокабулы и вирши – при Петре Служил царю армейским интендантом. Отправленный в Голландию Петром Учиться навигации, вернувшись, Попал не в тон галантностям цариц. Екатерининский вольтерианец Свой праздный век в деревне пробрюзжал. Ученики французских эмигрантов, Детьми освобождавшие Париж, Сгноили жизнь на каторге в Сибири… Так шиворот-навыворот текла Из рода в род разладица правлений.

Но ныне рознь таила смысл иной: Отвергнутый царями разночинец Унес с собой рабочий пыл Петра И утаенный пламень революций: Книголюбивый новиковский дух, Горячку и озноб Виссариона. От их корней пошел интеллигент. Его мы помним слабым и гонимым, В измятой шляпе, в сношенном пальто, Сутулым, бледным, с рваною бородкой, Страдающей улыбкой и в пенсне, Прекраснодушным, честным, мягкотелым, Оттиснутым, как точный негатив, По профилю самодержавья: шишка, Где у того кулак, где штык – дыра, На месте утвержденья – отрицанье, Идеи, чувства – всё наоборот, Всё «под углом гражданского протеста». Он верил в Божие небытие, В прогресс и в конституцию, в науку, Он утверждал (свидетель – Соловьев), Что «человек рожден от обезьяны, А потому – «нет большия любви, Как положить свою за ближних душу».

Он был с рожденья отдан под надзор, Посажен в крепость, заперт в Шлиссельбурге, Судим, ссылаем, вешан и казним На каторге – по Ленам да по Карам… Почти сто лет он проносил в себе – В сухой мякине – искру Прометея, Собой вскормил и выносил огонь. Но – пасынок, изгой самодержавья – И кровь кровей, и кость его костей – Он вместе с ним в циклоне революций Размыкан был, растоптан и сожжен. Судьбы его печальней нет в России. И нам – вспоенным бурей этих лет – Век не избыть в себе его обиды: Гомункула, взращенного Петром Из плесени в реторте Петербурга.

 

5.  Все имена сменились на Руси. (Политика – расклейка этикеток, Назначенных, чтоб утаить состав), Но логика и выводы всё те же: Мы говорим: «Коммуна на земле Немыслима вне роста капитала, Индустрии и классовой борьбы. Поэтому не Запад, а Россия Зажжет собою мировой пожар». До Мартобря (его предвидел Гоголь) В России не было ни буржуа, Ни классового пролетариата: Была земля, купцы да голытьба, Чиновники, дворяне да крестьяне… Да выли ветры, да орал сохой Поля доисторический Микула… Один поверил в то, что он буржуй, Другой себя сознал как пролетарий, И почалась кровавая игра.

На всё нужна в России только вера: Мы верили в двуперстие, в царя, И в сон, и в чох, в распластанных лягушек, В социализм и в интернацьонал. Материалист ощупывал руками Не вещество, а тень своей мечты; Мы бредили, переломав машины, Об электрофикации; среди Стрельбы и голода – о социальном рае, И ели человечью колбасу. Политика была для нас раденьем, Наука – духоборчеством, марксизм – Догматикой, партийность – оскопленьем. Вся наша революция была Комком религиозной истерии: В течение пятидесяти лет Мы созерцали бедствия рабочих На Западе с такою остротой, Что приняли стигматы их распятий. И наше достиженье в том, что мы В бреду и корчах создали вакцину От социальных революций: Запад Переживет их вновь, и не одну, Но выживет, не расточив культуры.

Есть дух Истории – безликий и глухой, Что действует помимо нашей воли, Что направлял топор и мысль Петра, Что вынудил мужицкую Россию За три столетья сделать перегон От берегов Ливонских до Аляски.

И тот же дух ведет большевиков Исконными народными путями. Грядущее – извечный сон корней: Во время революций водоверти Со дна времен взмывают старый ил И новизны рыгают стариною. Мы не вольны в наследии отцов, И, вопреки бичам идеологий, Колеса вязнут в старой колее: Неверы очищают православье Гоненьями и вскрытием мощей, Большевики отстраивают стены На цоколях разбитого Кремля, Социалисты разлагают рати, Чтоб год спустя опять собрать в кулак. И белые, и красные Россию Плечом к плечу взрывают, как волы, –

В одном ярме – сохой междоусобья,

Москва сшивает снова лоскуты

Удельных царств, чтоб утвердить единство.

Истории потребен сгусток воль:

Партийность и программы – безразличны.

6. <… > В России нет сыновнего преемства И нет ответственности за отцов. … На дне души мы презираем Запад, Но мы оттуда в поисках богов Выкрадываем Гегелей и Марксов, Чтоб, взгромоздив на варварский Олимп, Курить в их честь стираксою и серой И головы рубить родным богам, А год спустя – заморского болвана* Тащить к реке привязанным к хвосту. …

[* болван — статуя Перуна, которую по распоряжению князя Владимира киевляне свергли и кинули в Днепр, накануне принятия очередной «заморской веры» от греков из Царьграда].

У нас в душе некошеные степи. Вся наша непашь буйно заросла Разрыв-травой, быльем да своевольем. Размахом мысли, дерзостью ума, Паденьями и взлетами – Бакунин Наш истый лик отобразил вполне. В анархии всё творчество России: Европа шла культурою огня, А мы в себе несем культуру взрыва. Огню нужны – машины, города, И фабрики, и доменные печи, А взрыву, чтоб не распылить себя, – Стальной нарез и маточник орудий. Отсюда – тяж советских обручей И тугоплавкость колб самодержавья. Бакунину потребен Николай, Как Петр – стрельцу, как Аввакуму – Никон. Поэтому так непомерна Русь И в своевольи, и в самодержавьи. И нет истории темней, страшней, Безумней, чем история России.

7. И этой ночью с напряженных плеч Глухого Киммерийского вулкана Я вижу изневоленную Русь В волокнах расходящегося дыма, Просвеченную заревом лампад – Страданьями горящих о России… И чувствую безмерную вину Всея Руси – пред всеми и пред каждым.

 

ВОЙНА 1914 – 1918 (написано в 1923)

 

1. Был долгий мир. Народы были сыты И лоснились, довольные собой, Обилием и общим миролюбьем. Лишь изредка, переглянувшись, все Кидались на слабейшего и, разом Его пожравши, пятились, рыча И челюсти ощеривая набок, – И снова успокаивались. В мире Все шло как следует: Трильон колес Работал молотами, рычагами; Ковали сталь, Сверлили пушки, Химик Изготовлял лиддит и мелинит;

Ученые изобретали способ За способом для истребленья масс;

Политики чертили карты новых Колониальных рынков и дорог;

Мыслители писали о всеобщем Ненарушимом мире на земле,

А женщины качались в гибком танго И обнажали пудреную плоть.

Манометр культуры достигал До высочайшей точки напряженья.

<…> 5. И тысячи людей Кидались с вдохновенным исступленьем И радостью под обода колес. Всё новые и новые народы Сбегались и сплетались в хороводы Под гром и лязг ликующих машин. И никогда подобной пляски смерти Не видел исступленный мир.

6. Еще! Еще! И все казалось мало… Тогда раздался новый клич: «Долой Войну племен, и армии, и фронты: Да здравствует гражданская война!» И армии, смешав ряды, в восторге С врагами целовались, а потом Кидались на своих, рубили, били, Расстреливали, вешали, пытали, Питались человечиной, Детей засаливали впрок, – Была разруха, Был голод. Наконец пришла чума…

7. Безглазые настали времена. Земля казалась шире и просторней, Людей же стало меньше. Но для них Среди пустынь недоставало места, Они горели только об одном: Скорей построить новые машины И вновь начать такую же войну. Так кончились предродовые схватки, Но в этой бойне не уразумели, Не выучились люди – ничему.

17 августа 1919 Коктебель. БУРЖУЙ

Буржуя не было, но в нем была потребность: Для революции необходим капиталист, Чтоб одолеть его во имя пролетариата. Его слепили наскоро: из лавочников, из купцов, Помещиков, кадет и акушерок. Его смешали с кровью офицеров, Прожгли, сплавили в застенках Чрезвычаек, Гражданская война дохнула в его уста… Тогда он сам поверил в свое существованье И начал быть. Но бытие его сомнительно и призрачно, Душа же негативна. Из человечьих чувств ему доступны три: Страх, жадность, ненависть.

Он воплощался на бегу Меж Киевом, Одессой и Ростовом. Сюда бежал он под защиту добровольцев, Чья армия возникла лишь затем, Чтоб защищать его. Он ускользнул от всех ее наборов — Зато стал сам героем, как они. Из всех военных качеств он усвоил Себе одно: спасаться от врагов. И сделался жесток и беспощаден. Он не может без гнева видеть Предателей, что не бежали за границу И, чтоб спасти какие-то лоскутья Погибшей родины, Пошли к большевикам на службу: «Тем хуже, что они предотвращали Убийства и спасали ценности культуры: Они им помешали себя ославить до конца, И жаль, что их самих еще не расстреляли». Так мыслит каждый сознательный буржуй. А те из них, что любят русское искусство, Прибавляют, что, взяв Москву, они повесят сами Максима Горького И расстреляют Блока.

 

16 августа 1919 Коктебель. СПЕКУЛЯНТ

Кишмя кишеть в кафе у Робина, Шнырять в Ростове, шмыгать по Одессе, Кипеть на всех путях, вползать сквозь все затворы, Менять все облики, Все масти, все оттенки, Быть торговцем, попом и офицером, То русским, то германцем, то евреем, При всех режимах быть неистребимым, Всепроникающим, всеядным, вездесущим, Жонглировать то совестью, то ситцем, То спичками, то родиной, то мылом, Творить известья, зажигать пожары, Бунты и паники; одним прикосновеньем Удорожать в четыре, в сорок, во сто, Пускать под небо цены, как ракеты, Сделать в три дня неуловимым, Неосязаемым тучнейший урожай, Владеть всей властью магии: Играть на бирже Землей и воздухом, водою и огнем; Осуществить мечту о превращеньи Веществ, страстей, программ, событий, слухов В золото, а золото – в бумажки, И замести страну их пестрою метелью, Рождать из тучи град золотых монет, Россию превратить в быка, Везущего Европу по Босфору, Осуществить воочью Все россказни былых метаморфоз, Все таинства божественных мистерий,

Пресуществлять за трапезой вино и хлеб Мильонами пудов и тысячами бочек – В озера крови, в груды смрадной плоти, В два года распродать империю, Замызгать, заплевать, загадить, опозорить, Кишеть, как червь, в ее разверстом теле, И расползтись, оставив в поле кости Сухие, мертвые, ошмыганные ветром.

 

25 августа 1919 Коктебель. БОЛЬШЕВИК. Памяти Барсова.

Зверь зверем. С крученкой во рту. За поясом два пистолета. Был председателем «Совета», А раньше грузчиком в порту. Когда матросы предлагали Устроить к завтрашнему дню Буржуев общую резню И в город пушки направляли, – Всем обращавшимся к нему Он заявлял спокойно волю: – «Буржуй здесь мой, и никому Чужим их резать не позволю». Гроза прошла на этот раз: В нем было чувство человечье – Как стадо он буржуев пас: Хранил, но стриг руно овечье. Когда же вражеская рать Сдавила юг в германских кольцах, Он убежал. Потом опять Вернулся в Крым при добровольцах. Был арестован. Целый год Сидел в тюрьме без обвиненья И наскоро «внесен в расход» За два часа до отступленья.

 

21 ноября 1919 Коктебель. УСОБИЦА – ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

Одни восстали из подполий, Из ссылок, фабрик, рудников, Отравленные темной волей И горьким дымом городов. Другие — из рядов военных, Дворянских разоренных гнезд, Где проводили на погост Отцов и братьев убиенных. В одних доселе не потух Хмель незапамятных пожаров, И жив степной, разгульный дух И Разиных, и Кудеяров. В других — лишенных всех корней — Тлетворный дух столицы Невской: Толстой и Чехов, Достоевский — Надрыв и смута наших дней. Одни возносят на плакатах Свой бред о буржуазном зле, О светлых пролетариатах, Мещанском рае на земле… В других весь цвет, вся гниль империй, Всё золото, весь тлен идей, Блеск всех великих фетишей И всех научных суеверий.

Одни идут освобождать Москву и вновь сковать Россию, Другие, разнуздав стихию, Хотят весь мир пересоздать. В тех и в других война вдохнула Гнев, жадность, мрачный хмель разгула, А вслед героям и вождям Крадется хищник стаей жадной, Чтоб мощь России неоглядной Pазмыкать и продать врагам: Cгноить ее пшеницы груды, Ее бесчестить небеса, Пожрать богатства, сжечь леса И высосать моря и руды. И не смолкает грохот битв По всем просторам южной степи Средь золотых великолепий Конями вытоптанных жнитв. И там и здесь между рядами Звучит один и тот же глас: «Кто не за нас — тот против нас. Нет безразличных: правда с нами». А я стою один меж них В ревущем пламени и дыме И всеми силами своими Молюсь за тех и за других.

 

31 июля 1920 Коктебель СЕВЕРОВОСТОК

«Да будет Благословен приход твой, Бич Бога,

которому я служу, и не мне останавливать тебя».

Слова архиеп. Турского, св. Лу, обращенные к Атилле

Расплясались, разгулялись бесы По России вдоль и поперек. Рвет и крутит снежные завесы Выстуженный северовосток. Ветер обнаженных плоскогорий, Ветер тундр, полесий и поморий, Черный ветер ледяных равнин, Ветер смут, побоищ и погромов, Медных зорь, багровых окоемов, Красных туч и пламенных годин. Этот ветер был нам верным другом На распутьях всех лихих дорог: Сотни лет мы шли навстречу вьюгам С юга вдаль — на северо-восток. Войте, вейте, снежные стихии, Заметая древние гроба: В этом ветре вся судьба России — Страшная безумная судьба. В этом ветре гнет веков свинцовых: Русь Малют, Иванов, Годуновых, Хищников, опричников, стрельцов, Свежевателей живого мяса, Чертогона, вихря, свистопляса: Быль царей и явь большевиков.

Что менялось? Знаки и возглавья. Тот же ураган на всех путях: В комиссарах — дурь самодержавья, Взрывы революции в царях. Вздеть на виску, выбить из подклетья, И швырнуть вперед через столетья Вопреки законам естества — Тот же хмель и та же трын-трава. Ныне ль, даве ль — всё одно и то же: Волчьи морды, машкеры и рожи, Спертый дух и одичалый мозг, Сыск и кухня Тайных Канцелярий, Пьяный гик осатанелых тварей, Жгучий свист шпицрутенов и розг, Дикий сон военных поселений, Фаланстер, парадов и равнений, Павлов, Аракчеевых, Петров, Жутких Гатчин, страшных Петербургов, Замыслы неистовых хирургов И размах заплечных мастеров.

Сотни лет тупых и зверских пыток, И еще не весь развернут свиток И не замкнут список палачей, Бред Разведок, ужас Чрезвычаек — Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик Не видали времени горчей. Бей в лицо и режь нам грудь ножами, Жги войной, усобьем, мятежами — Сотни лет навстречу всем ветрам Мы идем по ледяным пустыням — Не дойдем и в снежной вьюге сгинем Иль найдем поруганный наш храм, — Нам ли весить замысел Господний? Всё поймем, всё вынесем, любя, — Жгучий ветр полярной преисподней, Божий Бич! приветствую тебя.

Декабрь 1920. БОЙНЯ (18 июня 1921 Коктебель)

Отчего, встречаясь, бледнеют люди И не смеют друг другу глядеть в глаза? Отчего у девушек в белых повязках Восковые лица и круги у глаз? Отчего под вечер пустеет город? Для кого солдаты оцепляют путь? Зачем с таким лязгом распахивают ворота? Сегодня сколько? полтораста? сто? Куда их гонят вдоль черных улиц, Ослепших окон, глухих дверей? Как рвет и крутит восточный ветер, И жжет, и режет, и бьет плетьми! Отчего за Чумной, по дороге к свалкам Брошен скомканный кружевной платок? Зачем уронен клочок бумаги? Перчатка, нательный крестик, чулок? Чье имя написано карандашом на камне? Что нацарапано гвоздем на стене? Чей голос грубо оборвал команду? Почему так сразу стихли шаги? Что хлестнуло во мраке так резко и четко? Что делали торопливо и молча потом? Зачем, уходя, затянули песню? Кто стонал так долго, а после стих? Чье ухо вслушивалось в шорохи ночи? Кто бежал, оставляя кровавый след? Кто стучался и бился в ворота и ставни? Раскрылась ли чья-нибудь дверь перед ним? Отчего пред рассветом к исходу ночи Причитает ветер за Карантином… Кто у часовни Ильи-Пророка На рассвете плачет, закрывая лицо? Кого отгоняют прикладами солдаты: — «Не реви – собакам собачья смерть!» А она не уходит, а всё плачет и плачет И отвечает солдату, глядя в глаза: — «Разве я плачу о тех, кто умер? Плачу о тех, кому долго жить…»

21 апреля 1921. Симферополь. КРАСНАЯ ПАСХА.

Зимою вдоль дорог валялись трупы Людей и лошадей. И стаи псов Въедались им в живот и рвали мясо. Восточный ветер выл в разбитых окнах. А по ночам стучали пулеметы, Свистя, как бич, по мясу обнаженных Мужских и женских тел. Весна пришла Зловещая, голодная, больная. …Не грязь, А сукровица поползла по скатам. Под талым снегом обнажались кости. … Листья и трава Казались красными. А зелень злаков Была опалена огнем и гноем. …А души вырванных Насильственно из жизни вились в ветре, Носились по дорогам в пыльных вихрях, Безумили живых могильным хмелем Неизжитых страстей, неутоленной жизни, Плодили мщенье, панику, заразу… Зима в тот год была Страстной неделей, И красный май сплелся с кровавой Пасхой, Но в ту весну Христос не воскресал.

[Эту Пасху в Крыму пережили и старшие Белявские. См. в гл. 2 их письма за апрель 1921]

 

 

26 апреля 1921 Симферополь. ТЕРРОР

Собирались на работу ночью. Читали Донесенья, справки, дела. Торопливо подписывали приговоры. Зевали. Пили вино. С утра раздавали солдатам водку. Вечером при свече Выкликали по спискам мужчин, женщин. Сгоняли на темный двор. Снимали с них обувь, белье, платье. Связывали в тюки. Грузили на подводу. Увозили. Делили кольца, часы. Ночью гнали разутых, голых По оледенелым камням, Под северо-восточным ветром За город в пустыри. Загоняли прикладами на край обрыва. Освещали ручным фонарем. Полминуты работали пулеметы. Доканчивали штыком. Еще недобитых валили в яму. Торопливо засыпали землей. А потом с широкою русскою песней Возвращались в город домой.

А к рассвету пробирались к тем же оврагам Жены, матери, псы. Разрывали землю. Грызлись за кости. Целовали милую плоть.

 

29 апреля 1921 Симферополь. ТЕРМИНОЛОГИЯ.

«Брали на мушку», «ставили к стенке», «Списывали в расход» – Так изменялись из года в год Речи и быта оттенки. «Хлопнуть», «угробить», «отправить на шлёпку», «К Духонину в штаб», «разменять» — Проще и хлеще нельзя передать Нашу кровавую трёпку. Правду выпытывали из-под ногтей, В шею вставляли фугасы, «Шили погоны», «кроили лампасы», «Делали однорогих чертей». Сколько понадобилось лжи В эти проклятые годы, Чтоб разъярить и поднять на ножи Армии, классы, народы. Всем нам стоять на последней черте, Всем нам валяться на вшивой подстилке, Всем быть распластанным с пулей в затылке И со штыком в животе.

 

13 января 1923 Коктебель. ГОЛОД.

Хлеб от земли, а голод от людей: Засеяли расстрелянными – всходы Могильными крестами проросли: Земля иных побегов не взрастила. Снедь прятали, скупали, отымали, Налоги брали хлебом, отбирали Домашний скот, посевное зерно: Крестьяне сеять выезжали ночью. Голодные и поползни червями По осени вдоль улиц поползли. Толпа на хлеб палилась по базарам. Вора валили на землю и били Ногами по лицу. А он краюху, В грязь пряча голову, старался заглотнуть. Как в воробьев, стреляли по мальчишкам, Сбиравшим просыпь зерен на путях, И угличские отроки валялись С орешками в окоченелой горстке. Землю тошнило трупами, — лежали На улицах, смердели у мертвецких, В разверстых ямах гнили на кладбищах. В оврагах и по свалкам костяки С обрезанною мякотью валялись. Глодали псы оторванные руки И головы. На рынке торговали Дешевым студнем, тошной колбасой. Баранина была в продаже — триста, А человечина — по сорока. Душа была давно дешевле мяса. И матери, зарезавши детей, Засаливали впрок. «Сама родила — Сама и съем. Еще других рожу»… Голодные любились и рожали Багровые орущие куски Бессмысленного мяса: без суставов, Без пола и без глаз. Из смрада — язвы, Из ужаса поветрия рождались. Но бред больных был менее безумен, Чем обыденщина постелей и котлов.

Когда ж сквозь зимний сумрак закурилась Над человечьим гноищем весна И пламя побежало язычками Вширь по полям и ввысь по голым прутьям, — Благоуханье показалось оскорбленьем, Луч солнца — издевательством, цветы — кощунством.

 

12 января 1922 Коктебель НА ДНЕ ПРЕИСПОДНЕЙ

Памяти А. Блока и Н. Гумилева

Неисповедимый рок ведет Пушкина под дуло пистолета, Достоевского на эшафот. Может быть, такой же жребий выну, Горькая детоубийца — Русь! И на дне твоих подвалов сгину, Иль в кровавой луже поскользнусь, Но твоей Голгофы не покину, От твоих могил не отрекусь. Доконает голод или злоба, Но судьбы не изберу иной: Умирать, так умирать с тобой, И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

 

Апрель 1922. ГОСУДАРСТВО

1. Из совокупности Избытков скоростей. Машин и жадности Возникло государство. Гражданство было крепостью, мечом, Законом и согласьем. Государство Явилось средоточьем Кустарного, рассеянного зла: Огромным бронированным желудком, В котором люди выполняют роль Пищеварительных бактерий. Здесь Все строится на выгоде и пользе, На выживаньи приспособленных, На силе. Его мораль — здоровый эгоизм. Цель бытия – процесс пищеваренья. Мерило же культуры – чистота Отхожих мест и емкость испражнений.

2. Древнейшая Из государственных регалий Есть производство крови. Судья, как выполнитель Каиновых функций, Непогрешим и неприкосновенен. Убийца без патента не преступник, А конкурент: Ему пощады нет. Кустарный промысел недопустим В пределах монопольного хозяйства.

3. Из всех насилий, Творимых человеком над людьми, Убийство – наименьшее, Тягчайшее же – воспитанье. Правители не могут Убить своих наследников, но каждый Стремится исковеркать их судьбу: В ребенке с детства зреет узурпатор, Который должен быть Заране укрощен. Смысл воспитанья – Самозащита взрослых от детей. Поэтому за рангом палачей Идет ученый комитет Компрачикосов, Искусных в производстве Обеззараженных, Кастрированных граждан.

4. Фиск есть грабеж, а собственность есть кража, Затем, что кража есть Единственная форма Законного приобретенья. Государство Имеет монополию На производство Фальшивых денег. Профиль на монете И на кредитном знаке — герб страны Есть то же самое, что оттиск пальца На антропометрическом листке: Расписка в преступленьи. Только руки Грабителей достаточно глубоки, Чтоб удержать награбленное. Воры, Бандиты и разбойники – одни Достойны быть Родоначальниками Правящих династий И предками владетельных домов.

 

5. А в наши дни, когда необходимо Всеобщим, равным, тайным и прямым Избрать достойного, — Единственный критерий Для выборов: Искусство кандидата Оклеветать противника И доказать Свою способность к лжи и преступленью. Поэтому парламентским вождем Является всегда наинаглейший И наиадвокатнейший из всех. Политика есть дело грязное: Ей надо Людей практических, Не брезгающих кровью, Торговлей трупами И скупкой нечистот… Но избиратели доселе верят В возможность из трех сотен негодяев Построить честное Правительство стране.

 

6. Есть много истин, правда лишь одна: Штампованная признанная правда. Она готовится. Из грязного белья Под бдительным надзором государства На все потребности, И вкусы, и мозги. Ее обычно сервируют к кофе Оттиснутой на свежие листы, Ее глотают наскоро в трамваях, И каждый сделавший укол с утра На целый день имеет убежденья И политические взгляды, Может спорить, Шуметь в собраньях и голосовать. Из государственных мануфактур, Как алкоголь, как сифилис, как опий, Патриотизм, спички и табак, – Из патентованных наркотиков Газета Есть самый сильно действующий яд, Дающий наибольшие доходы.

 

7. В нормальном государстве вне закона Находятся два класса: Уголовный И правящий. Во время революций Они меняются местами, – В чем По существу нет разницы. Но каждый, Дорвавшийся до власти, сознает Себя державной осью государства И злоупотребляет правом грабежа, Насилий, пропаганды и расстрела. Чтоб довести кровавый самогон Гражданских войн, расправ и самосудов До выгонки нормального суда, Революционное правительство должно Активом террора Покрыть пассив убийц. Так революция, Перетряхая классы, Усугубляет государственность: При каждой Мятежной спазме одичалых масс Железное огорлие гарроты Сжимает туже шейные хрящи. Благонадежность, шпионаж, цензура, Проскрипции, доносы и террор – Вот достижения И гений революций.

 

Примечание Н.М. Стихи «Северовосток» и «Государство» было напечатано в журнале «Летучая мышь» в 1975 году (№5).  В то время эти стихи не были опубликованы, и мы переписывали их от руки. Теперь всё запретное издано, и я взяла их из Интернета. Тогда, в 1970–е, читая слова М. Волошина о распаде России в 1917 году, мы не знали, что через 20 лет нам предстоит тоже пережить распад, на этот раз Советской России. «Технология власти» не меняется.

 

ЗАКЛЯТЬЕ О РУССКОЙ ЗЕМЛЕ

23 июля (5 августа) 1919 Коктебель

Встану я помолясь, Пойду перекрестясь, Из дверей в двери, Из ворот в ворота – Утренними тропами, Огненными стопами, Во чисто поле На бел-горюч камень. Стану я на восток лицом, На запад хребтом, Оглянусь на все четыре стороны: На семь морей, На три океана, На семьдесят семь племен, На тридцать три царства – На всю землю Свято-Русскую.

Не слыхать людей, Не видать церквей, Ни белых монастырей, — Лежит Русь – Разоренная, Кровавленная, опаленная По всему полю – Дикому – Великому – Кости сухие – пустые, Мертвые – желтые, Саблей сечены, Пулей мечены, Коньми топтаны. … Не пламя гудит, Не ветер шуршит, Не рожь шелестит – Кости шуршат, Плоть шелестит, Жизнь разгорается… Как с костью кость сходится, Как плотью кость одевается, Как жилой плоть зашивается, Как мышцей плоть собирается, Так — встань, Русь! подымись, Оживи, соберись, срастись — Царство к царству, племя к племени.

Кует кузнец золотой венец — Обруч кованный: Царство Русское Собирать, сковать, заклепать Крепко-накрепко, Туго-натуго, Чтоб оно — Царство Русское — Не рассыпалось, Не расплавилось, Не расплескалось… Чтобы мы его — Царство Русское — В гульбе не разгуляли, В пляске не расплясали, В торгах не расторговали, В словах не разговорили, В хвастне не расхвастали. Чтоб оно — Царство Русское — Рдело-зорилось  Жизнью живых, Смертью святых, Муками мученных. Будьте, слова мои, крепки и лепки, Сольче соли, Жгучей пламени… Слова замкну, А ключи в Море-Океан опущу.

Далее