СМУТНОЕ ВРЕМЯ
Автор воспоминаний
Е.Я. РОГАЧЕВА (1896 – 1983)
От составителя Летописца. Сестра моего деда, Ксения Коробьина, вышла замуж за Михаила Яковлевича Секретёва, у которого было несколько сестер. Одна из них, Евгения Яковлевна, по мужу Рогачева, жила Саратове. С 1969 по 1974 годы я постоянно ездила в Саратов в командировки, и мы очень подружились. Когда я стала собирать рассказы очевидцев, мой дед уже умер. Я очень надеялась на то, что мне удастся уговорить Евгению Яковлевну написать воспоминания. Писать мемуары она категорически отказалась, но с радостью согласилась рассказать о том, что помнит. Запись нашей беседы в 1974 году она прочитала и дала согласие на публикацию в журнале «Летучая мышь».
Ты спрашиваешь, как люди моего поколения пережили Революцию? Но я начну с того, как мы жили до семнадцатого года. Замечательно жили, просто замечательно! У нас была очень большая семья — четыре сестры и два брата. Мама рано овдовела, и мы жили в имении нашего деда Семёна Петровича Каменева. Он учился в Петровской Академии и по окончании курса купил землю около Таганрога. На этой земле насадил он роскошный сад, применял самые современные методы садоводства, выписывал массу научной литературы и порядочно разбогател. Своими фруктами дедушка снабжал весь Таганрог.
Конечно, мы, как и вся российская молодёжь, были заражены революционными идеями. До революции мы относились ко всем революционным партиям с уважением. Особенно были популярны эсеры, но мы знали и о большевиках, и о меньшевиках, но к ним относились как-то несерьёзно. Мне кажется, что мой брат Георгий и твой дед Юрий вступили в партию СД [социал-демократов], будучи ещё студентами.
Ю.А. Коробьин и Г.Я. Секретев — социал-демократы. 1905
Они оба участвовали в организации восстания в Москве в 1905 году, из-за чего попали в Бутырскую тюрьму. Впрочем, ненадолго. Их вскоре отпустили, но они боялись оставаться в Москве и уехали в Таганрог. Однако и здесь было опасно, поэтому они некоторое время жили тайком в дедушкином саду, под обрывом. Дедушка был консервативен и крайне отрицательно относился к нашим революционным увлечениям. Поэтому мы тщательно скрывали, что два «карбонария» скрываются в его владениях. Мы, сестры, тайком носили им еду и, конечно, чувствовали себя романтическими героинями. С тех пор Юрий стал близким человеком в нашей семье.
Евг. Як. Секретева (в ам. Рогачева). Гимназия. Таганрог. 1906
В 1906 году я кончила гимназию и вместе со своей сестрой и двумя нашими подругами уехала в Лозанну, где мы поступили в Медицинский институт. Там была большая русская колония, жили интересно и весело. Устраивали благотворительные вечера с танцами, собирали деньги «на революцию», помогали политическим эмигрантам. В Лозанне я пробыла полтора года, но меня испугал анатомический театр, и я вернулась в Россию, в Петербург, где поступила на общеобразовательные курсы Герье.
В 1909 году, когда мне было 19 лет, я вышла замуж за Владимира Павловича Рогачева. Мы были знакомы с ним с гимназических времён. Ко времени нашей женитьбы он был студентом Харьковского университета на юридическом факультете. Отец его был банковский служащий. Жили они не блестяще, но вполне хорошо, потому что жизнь стоила пустяки. Осенью на базаре закупали овощи на всю зиму, отвозили домой на телеге, а стоило все это несколько рублей. В Харькове мы начали самостоятельную жизнь. Володя подрабатывал уроками до 30-40 рублей в месяц, а я получала от дедушки по 50 рублей. Мы снимали комнату за 20 рублей, питались в дешёвых столовых, где кормили действительно дёшево и в то же время доброкачественно.
Чтобы получить звание присяжного поверенного и самостоятельную практику, Володе нужно было пройти Совет присяжных поверенных. Заседания Совета обставлялись чрезвычайно торжественно. Здесь обсуждалась репутация будущего адвоката. Требовалась абсолютная честность, то есть непричастность к каким-нибудь тёмным двусмысленным делам. Многие, у которых репутация была запятнана, особенно из евреев, так и не получали самостоятельную практику, а оставались помощниками пожизненно. Тогда было общественное мнение, а сейчас нет никакого.
Володя получил самостоятельную адвокатскую практику незадолго перед войной. Имели мы не то чтобы много, но мы ни в чем не нуждались. Владимир Павлович получал 8-10 тысяч в год, приблизительно треть уходила на квартиру. Мы снимали шестикомнатную квартиру в городе и имели собственную дачу. Крестьяне из ближайших сёл снабжали нас летом буквально всеми продуктами, в город приходилось ездить только за говядиной. Отношения с крестьянами были прекрасные, с той и другой стороны добродушные. Был контакт — взаимное уважение и доброжелательность. Никто никого не боялся. Двери и окна не запирались. Крестьяне жили и одевались хорошо — не модно, не по-городскому, у них был свой стиль, в городскую жизнь не лезли это считалось неприличным. Кроме обычных малороссийских деревень, в округе было много селений, в которых жили сектанты молокане — эти из своей посуды есть и пить не давали.
На дачу к нам всегда приезжало много гостей. Адвокатская среда, с одной стороны, была очень культурной и прогрессивной, а с другой — в быту — была какая-то распущенность, это даже было модно, и этим кичились. Жили невенчанными, менялись женами, не крестили детей и всем этим бравировали.
У нас в доме было две прислуги: кухарка и горничная. Когда у нас родился сын, Саша, была взята нянька. Её звали Наташа. Она прожила в нашей семье всю жизнь и умерла уже здесь, в Саратове. Она была совершенно неграмотна, и, когда Сашу стали учить читать и писать, он учил и её, так что она потом сама читала и писала письма родным в деревню.
Летом 1914 года началась война. Но фронт был далеко, и в первые годы люди жили по-прежнему, всё еще неплохо. Февральскую Революцию вся интеллигенция встретила восторженно, с энтузиазмом. Я не помню, чтобы кто-нибудь выражал сожаление по поводу отречения царя. Его и царицу не любили и надеялись, что вот теперь наступит “царство свободы”. Однако очень скоро наступило разочарование — начались неурядицы, нехватка продуктов, бандитизм. Банды чаще всего состояли из бежавших с фронта солдат. Цены страшно подскочили, в магазинах трудно было что-нибудь достать и, например, сахар приходилось доставать «по блату«. Особенно вскочили цены на извозчиков, с 20 копеек неимоверно высоко. Не стало овса, да и вся жизнь вздорожала.
Примечание Н.М. «Жизнь вздорожала» и «неурядицы» начались гораздо раньше, уже в 1915 году, о чём свидетельствуют приведённые выше письма из Кишинева. Летом 1916 года значительно уменьшились посевные площади из-за массового призыва крестьян на фронт. Из выступлений членов Госдумы (см. выше) ясно, что уже в ноябре 1916 года страну охватил продовольственный и топливный кризис. Разруха наступила ДО революции, однако в 1917 году кризисные процессы не только не прекратились, но продолжали нарастать и к моменту Октябрьского переворота уже вышли из-под контроля Временного Правительства. Дальние причины разрухи (война, банковские спекуляции, вызвавшие искусственный дефицит продуктов и топлива) или не осознавались населением, или были забыты, стёртые более поздними страданиями. Такая «забывчивость», наверное, составляет свойство человеческой памяти. Несмотря на тысячелетний опыт, люди ухитряются видеть в прошлом «золотой век», а в настоящем ― «железный», уповая на «светлое будущее», а кое-кто и на «загробную жизнь» в Раю. В результате ответственность за все последствия разрухи (в том числе, и за голод 1920-1921 годов) были приписаны «большевикам». Однако не они изобрели такие институты, как Особое Совещание, продразверстка, заградительные заставы, карточки. Они воспользовались уже готовыми учреждениями и методами, унаследованными от царского режима Временным Правительством, которое за 9 месяцев не смогло справиться с этими проблемами.
Осенью 1917 года власть в Харькове была смешанной: работала старая городская дума, но постепенно власть большевизировалась. Перед Рождеством, когда мы как раз собирались в Таганрог, власть полностью перешла к большевикам. Начали притеснять интеллигенцию, была объявлена поголовная мобилизация на рытьё окопов. Мы, слава Богу, уехали в Таганрог, там пережили зиму и вернулись только осенью. В это время большевики отступили от Харькова. Власть была полу большевицкая, наступали немцы, вокруг города бродили украинские банды. Они избивали евреев. Публика жила бесшабашно рестораны, театры, а по ночам выстрелы на улицах. Ленин заключил с немцами Брестский мир, по которому почти вся Малороссия отходила Германии. В Харьков вошли немцы. Мы смотрели на них с балкона. Они вползли в город, как серая змея. И воцарилась тишина… Вели себя замечательно вежливо, за все расплачивались, даже с торговками на мосту. Мы прожили лето на даче, последнее лето. Немцев мы совсем не замечали.
Осенью почувствовалось приближение большевиков. Местная адвокатура, помня о страшных месяцах большевистской власти зимой 1918-го года, решила бежать на юг. Владимир Павлович в это время был уже главным юрисконсультом Южной железной дороги. В октябре ночью, тихонько, с какой-то дачной станции мы выехали в вагонах третьего класса на Ростов. Это был чуть ли не последний поезд, вырвавшийся из Харькова.
В Ростове я опять увидела интервентов на этот раз, англичан и французов. Здесь я разыскала своего двоюродного брата Александра Секретёва. Он был известным генералом казачьего войска. Его имя даже упомянуто у Шолохова в «Тихом Доне». Нашла я его в номере гостиницы сильно пьяным. Он всё повторял: «Это конец! Это конец!» Он, видимо, понимал бессмысленность сопротивления. Александр обещал мне помочь выбраться из Ростова в Таганрог. Отправились мы с ним на вокзал, заняли купе. Входят французы. И вдруг предлагают Александру выйти, а даме милостиво разрешают остаться. Что было делать? и Александр, русский генерал, вышел. Французы пытались со мной заговорить, но я отвернулась и дала им понять, что не желаю с ними иметь дело. Они презирали русское командование.
Судьба Александра была трагичной. Вместе с Белой армией он покинул Россию и несколько лет провел на острове Лесбос, где начал агитировать казаков за возвращение в Россию. За это его чуть не убили сами казаки. Он связался с нашим полпредством и в 1922 году вернулся в Россию. Его торжественно встречали в Севастополе и Москве, предлагали высокие военные должности, но он отказался и взялся за преподавание конного дела в Военной Академии. Потом женился, у него родилась дочь. А в 30-м году он был арестован и исчез.
Наконец, я добралась до Таганрога. Весь город — военный лагерь. Вся молодежь была воодушевлена и настроена против большевиков. Все шли в Белую армию, и даже штатские уходили простыми солдатами в казачьи полки. А в декабре события так стали нарастать, что началась эвакуация на юг, к Новороссийску. Большевики приближались.
Служащим железной дороги предоставили громадный поезд, и они с семьями двинулись на Кубань. Наша семья тоже попала в этот поезд. Тогда свирепствовал сыпной тиф. Много больных тифом было и в поезде. Мы застряли в Армавире. Однажды мы гуляли по перрону. Вдруг чей-то голос зовет: «Женя! Женя!” Мы с Володей сначала не обратили на это внимания, но зов повторился. Оказалось, что это был Юрий. Он ехал из Майкопа в Екатеринодар (ныне Краснодар) на собрание Казачьей Рады. Мы страшно обрадовались и смеялись, что все произошло, как в последнем акте оперетты, когда все действующие лица встречаются. Около часу мы провели вместе и расстались на долгие годы.
Я сказала Володе, что лучше уйти из поезда, потому что иначе кто-нибудь из нас заболеет тифом. Мы сняли комнату у станичника. Начальник дороги уехал в Новороссийск, звал нас за границу и обещал вернуться за нами. Ехать за границу нам не хотелось, а он, слава богу, не вернулся. Около двух месяцев прожили мы в Армавире. На что мы жили тогда? Были деньги, чёрт знает какие! Я даже не знаю, какие. Добровольческие деньги назывались «колокольцами». Кое-что мы увезли с собой из Таганрога. Там, в Армавире, я продала свой золотой кулончик, подарок мамы. И потом на Кубани все было недорого. Хозяйка кормила нас обедами очень дёшево. Потом и на Кубань пришла Советская власть.
Нам всем сказали: «Возвращайтесь, товарищи!». Тут был анекдот. Оружие держать не разрешалось, было приказано его сдавать. Володя был страстный охотник, поэтому у него было ружьё и револьвер. Сдавать мы боялись. И Володя спрятал свой револьвер за верхнюю балку в «чижике» деревянном туалете. Каждый день он проверял, там ли еще револьвер. Однажды пощупал а там два револьвера, а на следующий день — уже три. Кто-то еще решил воспользоваться этим способом. Но через несколько дней все три исчезли. А ружьё мы уже по дороге утопили в Доне прекрасное было ружьё!
Двинулись мы обратно в Харьков. Около Таганрога в поезде был обыск, и у нас забрали бинокль. Саша очень плакал. Из Таганрога через Синельниково доехали до Екатеринослава (ныне Днепропетровск). К счастью, мост кем-то был взорван и поезд не дошел до города. Мы с Сашей остались в вагоне, а Владимир Павлович пошёл пешком в город. Отыскал там своих друзей. Они ему в один голос говорят: «Что ты? Что ты? Скрывайся как можно скорее! Тебя как главного юрисконсульта разыскивают и непременно арестуют». Пришлось нам покинуть поезд. Но как вернуться в Таганрог?
Случайно на вокзале встретила я дальнего родственника. Он приехал из Москвы в Екатеринослав за дочерью. Почему-то он был вместе с какой-то научной экспедицией. Словом, у него был вагон экспедиция, может, и липовая была, но вагон был с колбами и пробирками. Так мы уехали нелегально. Не знаю, чем бы иначе кончилось, наверное, Володя был бы арестован.
Доехали мы в этом научном вагоне до Иловайской, а там опять неизвестно, как дальше быть. Мы сидим на вокзале, но, правда, не унываем, думаем, как-нибудь да доедем. Володя куда-то пошел погулять с Сашей, я одна сижу с вещами. Подходит молодой инженер: «Куда вы, гражданка, едете?». Я отвечаю довольно дерзко: «Куда у вас можно ехать, когда нет ни одного поезда?». Он, однако, не рассердился, объяснил, что у него вагон, что он едет из Сибири на Кубань и может довезти меня до ближайшей к Таганрогу станции. Спросил, одна ли я. Я объяснила, что еду с мужем и сыном. У него лицо завяло, но деваться некуда — уже обещал. Так мы очутились в его вагоне и очень подружились. Жена его умерла недавно, он как-то отогрелся в нашей семье. У него была чудесная маленькая фисгармония, и Володя играл на ней. Жили мы очень весело. Денщик обслуживал нас, добывал продукты. Наш спаситель очень хотел, чтобы мы взяли на память эту маленькую фисгармонию — прелестная вещь! — но мы отказались. Неизвестно было, как мы доберёмся и со своими вещами.
После того, как мы покинули этот милый вагон, началась беда. Еле нашли подводу до Таганрога и вернулись в наш дом. Дедушка еще до революции земли и сад продал, деньги положил в Государственный Банк, написал завещание, в котором всем нам расписал порядочные суммы. Мы их, конечно, никогда не увидели и впоследствии, наученные горьким опытом, всю жизнь тратили деньги во всю, когда они были. Дедушка до конца своей жизни прожил в Таганроге. Он умер в 1926 году. Они с мамой страшно бедствовали, и я помню, уже во времена НЭПа (мы тогда жили в Симферополе), мы послали им морем в Таганрог корову, которая отелилась двумя телками.
Когда мы приехали в Таганрог, дом наш был занят советскими служащими, большевиками. Две мои сестры жили в бывшей гостиной, а дедушка с мамой в пристройке.
Наташа, милая, это был такой ужас! Начались наши мучения. Каждый день какие-то декреты, принудительные работы. Нам с Володей одна знакомая предоставила квартиру. Туда перенесли наиболее ценные вещи — пианино, мебель. Владимир Павлович оделся обормотом, достал у знакомого флейту и устроился в оркестр, поступил в союз РАБИС (работников искусств). Настроение у нас не было подавленным. Володя говорил: «Что же делать? Нельзя быть адвокатом, так буду играть на флейте». Оркестр давал концерты водникам и совершал турне по районам. За концерты давали хлеб, иногда чудный, белый.
Так он кормил нас музыкой, а я поступила на работу в мастерскую наглядных пособий. Года два работала художником, раскрашивала по папье-маше. Жалованье давали в марте за декабрь, да и купить на него можно было разве что коробку спичек. Но работать нужно было обязательно, иначе могли послать мыть вокзалы. Так мы прожили года два-три. Голод был невероятный. Крестьяне могли возить продукты и пытались возить, но их в города не пускали. Власти сами ничего не давали и продавать не разрешали.
Власть была суровая и очень. Суровость усугублялась еще и тем, что в Крыму был Врангель. Он иногда высаживал десант. Власти брали заложников, и однажды за городом были расстреляны несколько адвокатов, взятых в качестве заложников. Удивительная вещь, но на Владимира Павловича никто не донёс, и мы благополучно пережили это страшное время.
Бывали обыски. У дедушки с вешалки «конфисковали», а проще говоря, украли меховую шубу и шапку. Одну нашу родственницу, помещицу, посадили в тюрьму. В один из десантов каким-то образом тюрьма была открыта, она бежала и пришла к нам. Страшно было, но и нельзя же отказать в убежище. Володя рискнул, пошёл в участок и там попросил пожилого служащего дать паспорт женщины лет 50-ти. «Вы спасёте человеческую жизнь», сказал он ему. Тот дал чужой паспорт, какой-то женщины из простонародья, Матрены Фотиевны. Наша родственница с этим паспортом уехала и так и прожила с ним всю жизнь.
Так мы прожили до времен НЭПа, до 1922 года. За времена большевиков мы страшно прожились. Няня, помню, сшила себе платье из гардин, потому что ей не в чем было ходить. Вместе с НЭПом жизнь расцвела моментально: открылись магазины, стала переводиться иностранная литература. И опять мы жили прекрасно. Переехали в Крым, в Симферополь. Володя устроился юристом на какое-то предприятие. Но в 1929 году в Крыму случилось страшное землетрясение, и мы решили перебраться в более безопасное место.
Так мы и оказались в Саратове. И опять жили хорошо.