ПЕРЕЕЗД В КИШИНЕВ
В Кишинев мы выезжали зимой, в январе 1894 года. Был сильный мороз, и так как ехали с полугодовалой крошкой (Люсей), то пришлось нанять до вокзала карету. Помню, что все это для нас было необыкновенно. Помню, как в последний момент, когда мы уже сидели в карете, кто-то из знакомых подал маме большую коробку, и когда она открыла её, мы ахнули: там лежала ветка белой сирени! На вокзале прощались шумно, пили шампанское за здоровье отъезжающих, и против всех наших правил, мы были тут же.
Наконец, мы в поезде, усталые, несколько растерянные. Ехали очень долго, как нам тогда казалось, да так это и было. Когда на третий день мы взглянули в окно, мы не поверили своим глазам: снега как не бывало, и целые островки зеленой травы! Или это была озимь? … Ну, словом, мы почувствовали, что мы уже совсем в другой стране. Помню, как мы подъехали и остановились у какого-то необыкновенно красивого каменного дома с цельными стеклами в больших окнах. Когда нам сказали, что это наше будущее жильё, я ахнула и всё не могла поверить, что мы будем жить в таком палаццо. И только позже, когда мы познакомились с Кишиневом, я увидела, какая здесь красивая и своеобразная архитектура, дома из особого мягкого камня известняка, который можно пилить. И ещё помню, меня поразила весна в Кишиневе ― ведь у нас, в средней части России, весна приходит постепенно. Первая примета ― начинается капель с сосульками, текут ручьи, в которых мы всегда пускали кораблики, потом понемногу набухали почки. Снимались и прятались на чердак зимние (вторые) рамы. Поэтому так понятно и близко мне было стихотворение Аполлона Майкова [из цикла «На воле». 1854]:
Весна! Выставляется первая рама ―
И в комнату шум ворвался,
И благовест ближнего храма,
И говор народа, и стук колеса.
Мне в душу повеяло жизнью и волей:
Вон ― даль голубая видна …
И хочется в поле, широкое поле,
Где, шествуя, сыплет цветами весна.
А здесь весна пришла как-то сразу: зацвели тополя, солнце не пригревало, а жарило, и внезапно зацвели фруктовые деревья. Всё было красиво, очень красиво, но всё ново для нас. Здесь не было берёз и сосен, здесь росли бук, тополя, белая акация. На склонах холмов (отроги Карпат) везде были виноградники, деревья грецких орехов, которые мы раньше не видели никогда, шелковица с её ягодами и черешни, отягощённые крупными плодами. А как чудно цвели абрикосы и везде в садах розы − замечательные розы, разных сортов. Мне всё это казалось такой роскошью, когда я вспоминала наш сад с липами и клёнами и скромные цветы на клумбе перед нашим деревянным флигельком, вросшим в землю.
Однако мы недолго прожили в нашем «палаццо». Папе предложили ремонтировать дом на окраине города с видом на отроги Карпат и с участком, где можно было посадить деревья. И мы переехали на Ренисскую улицу, вблизи Баюканского спуска. Там папа с большой любовью засадил аллею тополей и карликовые фруктовые деревья. Этот дом мы все ужасно полюбили. Он был в полтора этажа, и мы, дети, жили внизу. Тут были наша спальня, классная комната и столовая с камином, а наверху жили мама и отец, маленькая сестрёнка с кормилицей и потом с няней. Там же наверху был кабинет отца и гостиная. Всё там было удобно, уютно и нам дорого. Там мы закончили своё детство и там провели юность. Нет, не сумею я восстановить всё, что так дорого мне. А дом на Ренисской стоит и сейчас.
ГИМНАЗИЯ кн. ДАДИАНИ
Кишинев. Женская гимназия кн. Н. Дадиани. Открытка 1900-х
Из Орла мы, в сущности, приехали маленькими детьми, видевшими и знавшими только свой мирок. Здесь, в Кишиневе, мы сразу повзрослели. Прежде всего, поступление в новую гимназию. Всё в ней сразу же нам не понравилось. Даже здание − старое, одноэтажное − было совсем не приспособлено для детского заведения: с небольшими окнами, с тесной проходной комнатой для перемен и завтраков. Мы ели их, стоя, а покупали часто у женщины, приходившей с корзиной пирожков и булок. Уборные были холодные и, конечно, без канализации. Не понравились нам с Касей и взаимоотношения между учащимися и учителями. Что-то казалось мне фальшивым и подобострастным в ответах, и это сразу настораживало.
Состав класса был очень разнообразен по национальностям. Были русские, евреи, молдаване, гагаузы, которые образовались из болгар в соединении с турками. По-русски говорили неправильно, с акцентом, делая ударения не там, где нужно. Было чуждо и досадно. Говорили, например: «поставь тетрадку на стол». В классе всё время уроков сидела классная дама. Это, в сущности, была очень милая женщина, добрая, но она не имела никакого влияния на класс. Она сидела у окна и вязала или вышивала, изредка вскидывая на класс глаза. Если у кого-нибудь болела голова или вообще кто-нибудь плохо себя чувствовал, она выводила из класса и отправляла домой. Конечно, никакого врача в гимназии не существовало.
Интересно, что папа и мама решили определить нас опять-таки в частную гимназию, а не в «казённую». Потом мы привыкли и поняли, что они не ошиблись в выборе. Директором была очень умная интересная женщина, княгиня Наталья Григорьевна Дадиани. Она была замужем за грузинским князем, но сама она была чисто русская − высокая блондинка, некрасивая, но с очень выразительным лицом. Она преподавала географию и так преподавала, что не хотелось, чтобы кончался урок.
На уроке в гимназии кн. Дадиани. Кишинев. Фото 1902
У нас были прекрасные учителя, и я до сих пор вспоминаю о них с любовью.
Однако был и преподаватель, которого я внутренне не переносила. Это был человек высокого роста, худой, монашеского типа, с бородой, всегда в чёрной рясе. Я считаю, что помимо моих собственных размышлений на тему о религии, он, священник и преподаватель Закона Божьего, определённо подтолкнул меня ещё в 4-м классе к атеизму. Хотя, конечно, я не могла быть тогда уже настоящей атеисткой, но считала себя таковой и так себя называла. Слово это и его значение были для меня понятны. Уроки я все привыкла учить хорошо, а Ветхий Завет даже с интересом, хотя и с некоторым недоверием. Рассказывала я всегда хорошо, и перед уроками географии, истории, русского языка около меня собирались не прочитавшие или для повторения и слушали меня. Ответы мои по Закону Божьему всегда были на пятерку, но вот однажды он вызывает меня и, показывая на брелоки (тогда носили их с часиками и просто так), спрашивает: «Что это у вас?» А это были символы Веры, Надежды и Любви: крестик, якорь и сердце. Конечно, мне никогда не приходило в голову, что эти брелоки могут быть «святотатством», как он это назвал, сказав, что это недопустимо ― держать крестик в виде игрушки.
Стал он на меня кричать, а потом допытываться: «Может быть, вы и постов не соблюдаете?» А у нас и, правда, дома постов не соблюдали, кроме последней Страстной недели Великого поста, когда говеть должны были все. Я так ему и ответила, а также не захотела отдать ему брелоки. Он поставил мне двойку и с тех пор он объявил мне войну. Между тем, к нему же мы должны были идти на исповедь, а я вообще принципиально считала исповедь ненужною, но справку о говении каждый год надо было представлять в гимназию. Без такой справки нельзя было продолжать занятия. И вот на исповеди я чувствовала, что он хочет меня на чём-то поймать, что он не верит мне, а для меня всегда самым ужасным было, если мне не верили. Да, дома никогда этого и не бывало. И я возненавидела этого «пастыря доброго».
К счастью, в старших классах к нам пришел другой преподаватель − добродушный, толстенький, весёлый батюшка Кульчицкий. Он преподавал уже Катехизис. А на выпускном экзамене, когда приехал архиерей, то мне же поручили преподнести ему букет белых роз, так как я считалась медалисткой, и я, хохоча в душе, приложилась к руке, подойдя под благословение, и поднесла букет. И всё-таки первые годы гимназии были для меня тяжёлыми. Я как-то не сживалась с девочками, держала себя замкнуто, стремилась домой, и только дома, около матери, находила успокоение.
В 12 лет началось у меня отрицательное отношение к религии, так как религия считала женщину и девушку недостойной, например, войти в алтарь, а в некоторых случаях и просто в храм. Я плакала, а объяснить не могла, что меня мучает, и, хотя мама много и ласково разъясняла и успокаивала, но я чувствовала, что и она со многим не согласна.
В это же время я на всю жизнь подружилась с сестрой Ксенией, Касей, которая лишь на год была старше меня. Мы и раньше были дружны, но там, в Орле, мы были дружны все вместе. Здесь же, в Кишиневе, с нами не было нашей воспитательницы, которая готовила нас в гимназию, и мы в спальне уже жили вдвоем с сестрой, а брат был отдельно от нас. Характеры у нас были совершенно разные. Сестра искрилась весельем, полнотой жизни, жаждой развлечений и новых впечатлений. Она быстро сходилась с подругами и вообще не стеснялась людей. Я же была болезненно застенчива и самолюбива. И в то же время, мы понимали друг друга с полуслова; вечером в постели мы рассказывали друг другу все мелочи дня и всё, что нас задело или заинтересовало. Читать мы обе очень любили, − читали много, запоем. Книги доставали у знакомых и покупали. В Кишиневе в библиотеке мы почему-то записаны не были.
Распорядок дня был строгий. Занятия в гимназии, как обычно в южных городах, начинались рано, в 8 часов утра. Жили мы довольно далеко от гимназии, а транспорта не было, так что вставали в 6 час. 30 мин., пили чай или дешёвый кофе с молоком, брали (каждая отдельно) в маленькую корзиночку с крышкой завтрак (обычно ― котлету с хлебом, намазанным маслом, и что-нибудь из фруктов). И шли пешком в гимназию. Тогда перед уроками была общая молитва, и опаздывать на неё было нельзя. После гимна «Боже, царя храни…» все расходились по классам. По возвращении из гимназии мы немного отдыхали, делали, что кому нравилось, и гуляли. В 4 часа дня приходил со службы отец, и мы обедали. Не было случая, чтобы он запоздал, и не было случая, чтобы не был готов обед. После обеда мы садились учить уроки − это отнимало часа два, после чего читали или, если это была тёплая осень или весна, гуляли. В 7 часов вечера был чай с тем, что оставалось от обеда, и в 8 часов мы неуклонно ложились спать. Такой порядок продолжался до окончания гимназии с отдельными исключениями в дни рождений или именин, или больших праздников, когда мы ходили в гости или гости собирались у нас. Но и тогда позже 11 часов мы оставаться не могли в гостях, и у нас гости расходились рано.
Дома круг наших знакомых и друзей был не школьный. Мы очень подружились с нашей соседкой из семьи папиного сослуживца М. А. Богомольца. Её звали Наталья Михайловна Богомолец, Тася.
Тася. Фото 1900. На обороте надпись: «Моим дорогим и бесконечно любимым девочкам, Касе и Ниночке, на всю жизнь, для напоминания о том времени, когда у них были пылкие головки, когда они умели верить и любить, и так светло и просто смотрели на надвигающуюся жизнь. Тася Б. 29 марта 1900 года».
Её двоюродный брат, Александр Александрович Богомолец, Сашко, учился тогда в старших классах Киевской гимназии и приезжал в Кишинев на каникулы. Впоследствии он стал известным ученым, геронтологом (наука о старении).
Примечание составителя Н.М. Родители А.А. Богомольца были революционерами- народовольцами. Его мать умерла на каторге в Сибири. См. справку:
1881-1917. РЕПРЕССИИ в Росс. Империи. Тюрьмы и Каторга
ТЕАТР. Тася была заядлая театралка, а потому посещала все спектакли приезжавших на гастроли в Кишинев артистов и все концерты. При этом, она умела познакомиться с артистами и приглашала их к себе в дом. Благодаря Тасе и её семье мы познакомились с Малым театром, о котором только слышали. Правда, мы не ходили на все спектакли, как Тася, так как нас часто не пускали, да и денег это стоило, но все равно − первые впечатления от Малого театра и пьес Островского мы получили там. Я очень полюбила артистку Лешковскую.
Приезжала в Кишинев певица Альма Фострем из Швеции и даже написала мне в альбом стихи Гёте: «Ты, как цветок, прекрасна, мила и хороша, но где тебя ни встречу, тревожится душа. Я руки б над тобою с молитвою сложил, чтоб Бог тебя прекрасной и чистой сохранил».
Книга Н.М. Богомолец об актрисе Марии Зеньковецкой
Благодаря Тасеньке мы узнали о существовании известной украинской артистки Марии Заньковецкой. В Кишиневе же я узнала Веру Федоровну Комиссаржевскую, которую потом полюбила на всю жизнь. И с Тасенькой же мы вместе читали вслух «Анну Каренину», «Войну и мир». Но всё же больше, чем театром, я увлекалась…
…Чем? Не кончила и сейчас не вспомню…
Сегодня 3-е октября 1956 года.
Прошёл большой промежуток, что я ничего не записывала. Очень плохо себя чувствую всё время. На днях видела во сне папу и маму. Я их искала сначала в каком-то заброшенном саду, а потом в комнатах ― и вдруг увидела их рядом на диване в чужой комнате, полной людей. Так ясно, так отчетливо, так они мне дороги были, я бросилась к ним, и радовалась, и целовала их и они меня. Как это во сне память так ясно сохраняет образы дорогих людей! Ещё надо написать о многом, но сейчас не могу. Уже очень устаю… Писать о детстве больше не хочется…
КОНЕЦ ВОСПОМИНАНИЙ НИНЫ БЕЛЯВСКОЙ
Примечание Н.М. Итак, моя бабушка свои воспоминания о детстве не закончила, возможно, потому, что их ДЕТСТВО уже кончилось, и «младшие Белявские», на грани XIX и XX веков, вступили в пору своей ЮНОСТИ. В 1902 году КАСЯ и НИНА окончили гимназию, а БОРИС продолжал ещё учиться в гимназии до весны 1906 года. Сохранились его воспоминания о прожитой жизни, которые он написал накануне своего 60-летия в 1945 году. Борис Евгеньевич тоже начинает с детства и учебы в гимназии, и эта часть его воспоминаний служит дополнением к незаконченным воспоминаниям его старшей сестры. Они тем более интересны, что из них мы узнаем, как рано тогдашняя молодёжь вовлекалась в революционные кружки и партии.
ВОСПОМИНАНИЯ Бориса Евг. Белявского. 1945 г. (60 лет)
Дорогие мои сёстры, дорогие друзья! Сегодня мне исполнилось 60 лет, и по этому поводу мне хочется сказать несколько слов, предаться воспоминаниям, бегло просмотреть всю свою такую продолжительную и, вместе с тем, такую короткую, как миг, жизнь. Итак, ровно 60 лет тому назад я появился на свет Божий, вероятно, к большой радости моих родителей, так как я был их единственным сыном. Весьма вероятно также (хотя я и не могу этого утверждать), что я был для родителей прелестным созданием, и вряд ли кто-либо впоследствии так восхищался мною, считал бы меня чуть ли не чудом природы, «вундеркиндом», чудо-ребенком, как делали мои родители. Их надежды и чаяния я не оправдал, конечно. Увы, такова судьба большинства «вундеркиндов», тех из них, кого таковыми считают по ошибке, из-за любви.
…Чудесно прошло моё детство. И всё оно необыкновенно связано с моими дорогими сёстрами, которые здесь присутствуют. Вообще же тогда, да и потом долгое время, а для некоторых и до сих пор, мы существовали и существуем как Кася, Нина и Боря БЕЛЯВСКИЕ. Мы были и остались очень дружны, мы вместе, почти не разлучаясь, прожили всю нашу жизнь. И это, по-моему, не только трогательно, но и очень ценно для каждого из нас.
Однако дальше. В 1896 году, 10-ти лет я поступил в гимназию, и, собственно, на этом кончилось моё детство. Наступило самое трудное и ответственное для меня время. Как сейчас помню момент, когда впервые я надел форму гимназиста. О, если б вы знали, как горд я был, шествуя по освещённым улицам, стаскивая свою фуражку для приветствия в каждом случае, когда навстречу мне попадался педагог. Ведь тогда педагоги тоже ходили в форме. …Да, тогда я был только горд и не знал я, не предчувствовал, что через несколько лет эта гимназия, в которую я так стремился и которой так гордился, выбросит меня в жизнь совершенно неподготовленным к жизни и никчемным человеком. Конечно, в этом отчасти я и сам виноват. Как жаль, что по сути дела, я это осознал лишь очень недавно.
… Итак, продолжаю. Последние два-три года моей гимназической жизни прошли под знаком надвигающейся революции. Помимо того, что в то время я был молод, ужасающе молод, к этой моей молодости прибавился ещё тот общий порыв к лучшей, более светлой и справедливой жизни, который несла Революция 1905 года. Я в полной мере был захвачен этим движением, этим порывом. Сначала кружок самообразования, затем так называемая «нейтральная организация», наконец, партийное движение. Рефераты, сходки, споры, дискуссии. Я с головой ушёл во всё это. Ведь я был тогда так молод, так ужасающе молод. …Да, конечно, с тех пор я сильно изменился, но об этом потом…
[Продолжение воспоминаний Б.Е. Белявского см. под 1905 и под 1910 годами.]
ВСТАВКА Н.М. Интересно, знали ли родители и сёстры Бориса о его участии в революционных кружках? Судя по всему, никто в семье об этом не догадывался. Так, например, весной 1905 года Нина Евгеньевна пишет в Дневнике, что Борис ненавидит гимназию и часто прогуливает, что ему 19 лет, но «у него нет цели в жизни, он ничем не увлекается надолго». Она «с ужасом отмечает его эгоизм в отношении к домашним, его лень и полное безволие». Но она не замечает, что в то время он уже «с головой ушел во всё это», и не знает о том, что к осени 1905 года он уже записался в «боевую организацию» и получил там револьвер.
Положим, в гимназиях молодежь получала соответствующую «закваску» под руководством «прогрессивных» и, как теперь говорят, «продвинутых» педагогов. Но для того, чтобы куда–то «вовлекать» неофитов заранее должны были существовать агитаторы, пропагандисты и, главное, ОРГАНИЗАЦИЯ. Когда–то давно, когда КПСС затеяла свою контрреволюцию, меня чрезвычайно занимал вопрос, каким образом Ленину удалось создать свою «партию нового типа» и почему ему удалось захватить власть. В поисках момента «зачатия» ВКП (б)–КПСС пришлось перечитать массу книг. И одна из них, помню, меня особенно поразила, потому что в ней рождение этой партии было описано совсем не так, как мы учили в Кратком курсе ВКП(б). Написал эту книгу старый большевик В.И. Невский. Издана она была в 1923 году в Петрограде. И главное, автор приводит в этой книге массу документальных материалов.
см. в Исторических справках: Реферат по книге В.И. Невского
В те же годы, когда в Кишиневе гимназию закончили сестры Белявские, в Петербурге гимназию закончил будущий муж Нины Белявской Юрий Коробьин (мой дед). Он тоже был «вовлечен в революционные кружки», мало того, он стал социал–демократом, вступил в партию РСДРП и принял активное участие в вооруженном восстании в Москве в декабре 1905 года. За это был арестован и посажен в Бутырскую тюрьму (вторично в ту же тюрьму он попал в 1931 году). Что касается деда, то его «вовлечение», видимо, началось ещё в семье, потому что в ней «революционность» была наследственной, как по линии отца, А.И. Коробьина, замешанного в деле С. Нечаева, так и по линии матери, Надежды Александровны, два родных брата которой, Герман и Всеволод Лопатины, тоже были заядлыми революционерами. При этом их отец какое–то время служил инспектором по гимназиям в Нижнем Новгороде. Ещё одна сестра Лопатиных, Ольга Александровна, вышла замуж за сына священника, А.Н. Лилова, ставшего директором 2–й Тбилисской гимназии.
См. Архив. Опись фондов. Род Лопатиных IX колено
В словаре А. Серкова «Русское масонство», где на каждого масона дана справка, очень часто встречается словосочетание «сын священника», и не для кого не секрет, что из духовенства вышли многие революционеры. Назову наиболее известных: Чернышевский и Добролюбов Точно также немало среди масонов и революционеров и сыновей, отцы которых имели отношение к системе образования, в том числе и к гимназиям. В качестве примера напомню, что два сына школьных учителей – А.Ф. Керенский и В.И. Ульянов (Ленин), оба масоны и социалисты, в 1917 году стали верховными правителями страны. В связи с Лопатиными, я заинтересовалась и Лиловым и в поисках сведений о нем набрала в Интернете «Тбилисская гимназия». Неожиданно для меня, оказалось, что среди её выпускников в XIX веке было немало знаменитых людей, связанных с революционным движением.
(см. раздел «Детективы», № 1. Тбилисская гимназия.
Итак, в конце этой главы даны уже две ссылки на материалы, тесно связанные с двумя темами (революция и педагогика). И раз поднятые эти темы проходят красной нитью до конца Летописца, Во всяком случае, следующая глава ими переполнена. Теперь, посетив эти ссылки, с чистой совестью можем приступить к чтению следующей главы. И мне думается, что эта информация поможет более глубокому пониманию дальнейших событий.