СКАЧАТЬ:

А. Климов-Южин. Письма из Чернавы. Стихи и поэма (pdf, 1.56 Mb)

 

 

 

 

Александр Климов-Южин

 

ПИСЬМА ИЗ ЧЕРНАВЫ

Избранные стихи

Сборник  2007. Москва

 

 

 

*  *  *

Да, на одни и те же грабли.

Да, горечь пьём.

Но всё искуплено до капли

Господним днём.

 

Равно приму молвы признанье

И неуспех,

Мне день наградой – в одичанье

Вдали от всех.

 

Когда раздумье больше слова,

День налегке –

Он мой, и хлыст у рыболова

Дрожит в руке.

2007

 

*  *  *

ЛАСТОЧКИ 

С утра, не зная, где пролиться,

По небу  ходят облака,

Вольно же ласточкам резвиться

По кругу возле поплавка.

 

А  дело близится к обеду,

Какой их круг неисчислим,

Как будто по велосипеду

Родители купили им.

 

С такой весёлостью ребячьей

По пруду на перегонки,

Что только так, а не иначе,

Звенят и без звонка звонки.

 

Им радостнее в непогоду,

Им неизвестен эпатаж,

Сближаясь чиркнуть грудкой воду –

Всё это высший пилотаж.

Круги – ещё одна взлетела,

Наперерез ещё одна,

А рыбы смотрят оробело

На их трюкачества со дна.

 

Круги по пруду то и дело

Расходятся, и не поймёшь,

То чиркнуло воздушно тело

Или накрапывает дождь.

 

Внимаю шалостям природы.

Чего на Бога мне роптать.

Но если бы, молчу, невзгоды

С такой весёлостью встречать.

2007

 

* * *

Неправильно год устроен –

Весною его начало:

Не детство ли подсказало

Иль старость свела с ума.

И лето потом имелось,

Но что с ним недолгим сталось.

А осень, конечно, зрелость,

А  старость всегда зима.

 

И разве не подтвержденье

Тому и сама природа,

Сначала отходят воды,

Текут, так сказать, с полей.

Не молодость ли пригрелась,

Налившись, окрепли всходы.

И осень, конечно, зрелость,

А старость зима за ней.

 

Так пусть же меня утешит,

Что я умирал постепенно,

С рождения смерть мгновенна,

Во все времена со мной;

И взгляд её узкий грозен,

Грозится паршою скверна,

Но осень, конечно, зрелость,

А старость она зимой.

 

Я жизнь разделил на части

И две из них точно прожил,

Прошедшее подытожил,

Как мне хорошо в саду,

Помыслиться так не смелось,

И только мороз по коже…

Да, осень, конечно, зрелость,

А  лёд ни в каком году.

2007

 

 

* * *

 

Лес с подмороженным листом

И корочкою льда на луже,

Я с ним почти что не знаком,

Но он на лист похож снаружи:

От черенка его тропинки

Расходятся и до глубинки.

 

Осенний лес, он вознесён

К вершинам, бездна голубеет

В разливах обличённых крон,

Он на глазах былым редеет.

А небо в городах совсем,

Совсем не то в прорывах стен.

 

Здесь небо с деревом одно,

Здесь видно сквозь кривые ветки

Грудной приподниманье клетки,

И не понять, где верх, где дно.

Как кит, первичный кислород

Удерживает этот свод.

 

Как много листьев на земле,

Да и в верхах ещё не мало,

Но дело всё же не в числе,

А в том, что грамма не пропало,

Что множит массу вещества

Живого палая листва.

 

2007

 

 

* * *

 

На стыке октября и ноября

Проснусь, в окно взгляну, глаза закрою.

Такая мерзость, что насилье зря

Вершить, почти преступно, над собою.

Да и зачем? Болей, в окно смотри,

Как неуютно, серо в этом мире.

И дочь придёт из школы только в три,

И можно так болеть часа четыре.

Смотреть на редкость листьев за окном,

Как ветер их вращает, словно блёсны,

И лоб разгладит дума ни о чём,

И, как дитя, язык уткнётся в дёсны.

Но, Боже ж мой, как хочется курить,

И сигареты кончились некстати,

И, стало быть, жива привычка жить,

Жива, но жить привычней на кровати.

О нет, припомнить, что вчера звонил

Приятелю и обещался в гости.

Послать всё к чёрту и опять без сил

Откинуться, как кости на погосте.

Нет, не пойду, конечно, никуда,

Желанье с к.п.д. несоразмерны,

А время утекает, как вода.

 

 

 

Будь в Риме, не пошёл бы даже в термы.

Всё суета сует, и всё фигня,

Постель чиста, мягка моя подстилка,

И если можно вывести меня,

То лишь вперёд ногами на носилках.

2007

* * *

 

Накатана лыжня,

У горла ком кровавый.

Горят флажки у пня –

Лыжня уходит вправо.

 

Сверкает вспышек блиц,

На солнце снег искрится,

И в промельках ресниц

Кровавая снежница.

 

А гланды солоней,

Гремят в ушах литавры,

У окуня красней

Раздувшиеся жабры.

 

Заветная черта,

Согнутые колени,

Багряная руда,

Несущиеся тени.

 

Горячая слюда,

Торчат две палки ровни,

Не белым, – навсегда

Таким я снег запомнил.

2007

 

* * *

 

Я жил ожиданьем ребёнка и снега,

Дышал на ладони, на окна ночлега

Роддома тревожно смотрел.

Пронзительно зуммер жужжал телефона.

От ложки в стакане, от ложного звона

Подпрыгивал, думать не смел…

 

Без снега зима – это как не родиться,

Заплачет младенец, и снег приключится,

Всё будет у нас хорошо.

– Вес три девятьсот. – Рост… ещё повторите. 

– Вы спите? – Я рост не расслышал, простите,

А вес? Повторите ещё.

 

Ну, здравствуй, моя долгожданная встреча,

Хоть ты не мессия и я не предтеча,

И всё же воскресну тобой.

И видно, предписано было судьбою

Нам встретиться этой огромной зимою,

И ты, в самом деле, живой.

 

 

 

 

 

Мой мальчик, как долго мы были в разлуке,

От страха немеют затёкшие руки,

Такси в повороте скрипит.

Но я от отца ещё дальше, главою

К тебе поникаю, мы едем Москвою,

А снег, вот он, рядом летит.

2007

 

* * *

 

Весной на остановке лето

Я ждал в преддверии зимы

И возжелал тепла и света

За драхму холода и тьмы.

 

Окоченел, вспотел от зноя,

Курил, автобус всё не шёл,

После вчерашнего запоя

Он, видимо, не отошёл.

 

Плечом к плечу толпились люди,

Шёл изо ртов холодный пар,

Из топиков вздымались груди,

Я ждал и в тесноте взирал

 

На эти лица неземные

Мне опостылевших землян,

И на народ взглянул впервые

Не как на инопланетян.

 

Я думал, это ли не чудо:

Чело и уши, и носы…

Отколе это всё, откуда

Глаза и веки и усы?

 

А ведь могли бы быть мерзее

Миазмов, на присосках быть

И, что ещё всего вернее,

Могли бы и совсем не быть.

 

И у Шекспира нет ответа,

Как и вопроса, что гадать,

Могло быть то, могло быть это,

Жить – жизни не осознавать.

 

Я ущипнул себя за ногу,

И мир предстал ещё чудней:

Рот, уши, брови, слава Богу,

Пять пальцев, всё как у людей.

 

Но с удивленьем иностранки,

Плененной каждой новизной,

Глядел на них я спозаранку

И провожал ночной Москвой.

2007

 

* * *

 

Все дороги ведут к концу, а в Рим,

Сообразно высказыванию, – помолиться.

Даже Рим не вечен, простишься с ним,

Даже Рим. Завывает в ночи волчица.

 

Ни пространства, ни времени нет, узды

Не набросишь на вечность и бесконечность,

И покуда свет идёт от звезды,

Сотни раз пройдёшь, нет, не ты, конечно.

 

Живы мы, не ведая года дня

Своего последнего, рядим, судим

О вещах немыслимых, болтовня

Ни о чём, а вокруг исчезают люди.

 

Но горит на небе ночном звезда,

Свет её в глазах холодней кристалла,

И на миг покажется – был всегда,

И что мать на свет не тебя рожала.

 

Не тебя на свет, никакая мать,

Да не всё ли равно, если разобраться,

А в конце пути – телу исполать,

И в земле Земли, и хоть в грунте Марса.

2007

* * *

 

Пока я нёс цветы, цветы опали.

Вот так же я стихи не доносил

К столу, и строчки лучшие пропали,

Которые в пути забыл.

 

Пока я жил в себе, дни отлетали

И падали без дат с календаря.

Да что там горевать – стихи пропали.

Пропала жизнь, загубленная зря.

 

Я сам, как жёлтый скверик, облетаю,

И каждой клеткой тает плоть моя

Ежесекундно, сам себя теряю

И сбрасываю кожу, как змея.

 

Добро б с нуля, да белая страница,

Как зыбко всё, всё склеить как-нибудь,

Всё вспомнить, всё срастить, омолодиться,

Но ничего почти что не вернуть.

 

Да и вернуть захочется едва ли,

А, впрочем, я не о себе, а про

Цветы, цветы которые опали,

Цветы, цветы, поставьте их в ведро.

 

Но вежливость неловкость искупает,

Неловкость, да, она смешна во мне,

Что розы, даже кактус облетает,

Представьте, кактус на моём окне.

2007

 

 

ГОРОД

 

И вот однажды, в полудневный зной,

Внезапно повредился разум мой:

Я обнаружил, что стою один

Среди щитов рекламных и витрин,

Что сгинула толпа, что нет людей

В пересеченье улиц, площадей;

Что вереницы брошенных машин

Напрасно вхолостую жгут бензин.

Стоят осиротевшие дома,

Хоть в окнах кое-где мелькает свет,

Желтеет пересыльная тюрьма

Ненужная, в ней заключенных нет,

Да и кому за ними надзирать,

И никого, и некого позвать.

А пар вращает лопасти турбин,

А город, как мертвец, невыносим,

Бессмысленен, и если никого

В живых из смертных, то ему конец,

И если не природы, то его

Есть человек и разум, и венец.

И я в слезах из города ушёл,

И сень благословенную нашёл.

Но ни листва, ни солнце, ни трава

Меня не утешали, лишь слова

Былых людей звучали в стороне,

И вечность опрокинулась во мне,

Как ночь над снегом. Если никогда…

И почему пустые города

Ужасней холодов, страшней зимы,

Кромешней самой непроглядной тьмы!?

А крона облетала, лист редел,

Тень удлинялась, воздух холодел;

Преображался бесконечный день,

И звёздным небом прохудилась сень.

2006

 

* * *

 

Поезд у Павелец притормозил,

Скорый проехал, прошла электричка,

Время не движется, полдень застыл.

Душно, рулады выводит певичка

Мухой назойливой под потолком,

Мимо тюки волокут вдоль перрона.

Солнце в зените, июль за окном.

Велосипед, к переезду с бидоном

Девочка едет, глаз режет звонок

Преломленьем луча, земляника

Горкою красною под ободок,

Тычет попутчик в стекло – погляди-ка.

 

 

 

 

Пиво несут – пироги, пироги!

С луком, с повидлом, с капустой, с грибами.

Ходят проезжие, длятся торги,

Ржут проводницы с проводниками.

Вровень с вагоном напротив в окне

Две старушенции шамкают ртами,

Словно две рыбы, нос к носу на дне.

Пахнет нестиранными носками

С верхнего места. Тряхнуло, не сон,

Едем, а может, стоим, ― параллельный

Поезд идёт за вагоном вагон,

Вот уже мимо проходит последний.

Все-таки едем, всё явственней гул,

Сдвинулись с места поля, перелески;

Свежего ветра в фрамугу вдохнул,

Напарусинились занавески.

Павелец, ягоды, луч на звонке,

Милые лица, нетрезвые рылья.

Третья попытка, букашка в руке

Тщетно исподнее прячет в надкрылья.

Всё уже было и, значит, пройдёт –

Вспомнил, с ушей вытирая повидло.

Год за вагоном, и дальше, и вот…

Но почему же так зримо настигло?

Грохот минувшего – здесь и сейчас.

С пальца взлетевшая божья коровка

В лето, случается с каждым из нас

Незапланированная остановка.

2006

 

* * *

 

Если взять два пруда: и в одном

Мужики таскают из-под носа

Друг у друга рыбу, а в другом –

Эта рыба под большим вопросом.

 

Я остановлю свой взгляд на том,

Где клюёт и в праздники не часто,

С цаплей над водою голенастой,

И уж точно никого кругом.

 

Только эта цапля в свой черёд,

Чуть приближусь, улетит, в итоге

Моему визиту предпочтёт

Лужу и лягушек в тихом логе.

 

На земле и в небе эко троп!

Улетела – скатертью дорога:

Широка Россия, места много,

Даже птица в небе – мизантроп.

2006

 

 

 

 

 

МУРАШОВКА

 

Вся земля поросла лебедой.

Как я там очутился?

То ли было всё это со мной,

То ли сон мне приснился.

Только помню на взгорке погост

И тропинку в лощину,

Борщевик по краям в полный рост,

На лице паутину.

Не амбар и не дом,–

Весь в бойницах, под стоками кадки,

И разбросаны избы кругом

В безобразном порядке.

Незнакомая мне сторона,

И не скажешь, не охнешь:

Тишина, тишина,

От которой оглохнешь.

Мужичок-лилипут.

Крест нательный до брюха, толстовка.

– Как деревню-то вашу зовут?

– Мурашовка.

И как только сказал,

Солнце в яму скатилось, осело;

Сам куда-то пропал,

Тут же в раз потемнело.

А на утро она уползла,

Ни бревна, ни погоста,

Как бы, вовсе совсем не была

Иль привиделась просто.

Да и сам я под стать мурашу –

Ноги зренью пеняют.

Мурашовка? Кого ни спрошу

Про такую не знают.

И какой не забудусь тропой,

Водит память – ведовка.

Я на картах искал, нет такой –

Мурашовка.

2006

 

* * *

 

В этом селенье не светят огни;

Внуки разъехались, кончилось лето,

Видимо, тут и закончатся дни,

Тихие, вашего друга поэта.

 

Ульи раздам, а гусей изведу,

Не обберу покрасневшего перца,

Буду от осени в полубреду

Под облетающей яблоней греться,

 

 

 

 

До холодов экономить дрова,

Печь растоплю, на полати прилягу,

В долгую ночь, забывая слова,

Слушать трубы подвывающей тягу.

 

Кончится хлеб, так пойду в магазин

С рваной сумою, бедней канарейки,

В ценники жестокосердных витрин

Щуриться слепо, считая копейки.

 

Станут смотреть на меня свысока:

Вот он – певец дурковатый Чернавы,

В спину мне тыкать, крутить у виска,

Вместо законной прижизненной славы.

 

Что мне до них, старость может терпеть,

Пусть же смеются они надо мною,–

Всё же, хотел бы я здесь умереть,

Этой последней укрыться землёю.

 

Этой ли, с теми ли? Долго не сплю,

Если усну, просыпаюсь средь ночи…

Всё я предвижу, копейка к рублю,

Сбудется всё, что себе напророчил.

2006

 

ПРЕДПОЧТЕНИЕ ЦВЕТА

 

И. Васильковой

 

Яблоко мне нарисуй

Штрифельное наливное.

Сумеречным заштрихуй

Небо тёмное, ночное.

 

Чёрный вывернутый пласт,

Алую восхода рану…

Ель, и к ели, как контраст,

Изумрудную поляну.

 

С высоты летящий лист,

(Ты уже на пальцы дуешь).

Зиму, жалкий копиист,

Нарисуй мне. Нарисуешь?

 

Этот день и этот час,

Даже если сходства мало,

Пусть природа всё без нас

До тебя нарисовала.

 

Даже если у людей

Нет ни сепии, ни охры,

Передать, как с эмпирей

Лист, стремглав, слетает мокрый.

 

 

 

 

Всё равно изобрази

Небо полдня голубое,

Плод с натуры порази

Крапом глубже в золотое.

 

По земле идущих нас…

И ещё, просить я стану:

Ель, и к ели, как контраст,

Изумрудную поляну.  

2006

 

ЧЕРНАВУШКА

 

Ещё солнце коснуться земли не успело,

А я вернулся домой.

Чай уже отчаёвничали, а спать не приспело,

Дом ли то мой?

Боже, как тихо: ни веточка не шелохнется,

Не пролетит

Мошка, на лавочке у колодца,

Нет, никто не сидит.

Значит, где-то копаются в огороде

Перед сном,

На закате кропят из лейки,

Гнутся в проходе

Грядок

Меж укропом и огурцом.

Здравствуй, Чернавушка, я вернулся:

Обещался в срок.

Солнца круг пригорка едва коснулся,

Таким я рисовал колобок

В детстве.

Бы-ы-стро же вечереет.

2006

 

***

 

Бывало, до школы идёшь и идёшь,

Бывало, в кружочек указкою ткнёшь,

А в нём – эта школа и город, и я,

И дальше всё наша, всё наша земля.

Раз наша, так, значит, я здесь не чужой,

И всё, что зовём мы своею страной,―

Моё, как границы её не крои, –

И горы, и реки, и степи,– мои.

 

И с кем поделиться, и как с этим жить!?

По золоту плыть, по алмазам ходить.

На треть простирается скорбная ширь:

Есть запад, а всё остальное – пустырь.

Прискучит – полюбишь тюрьму и суму,

И вправду увидишь свою Колыму.

Земля – наше рабство, терпеть – наш удел,

Смиренье расширило оный предел.

 

 

 

 

В нём месяцы можно без толку плутать,

В нём взору любезны и леший, и тать.

Так вот она, тяга к печам и к углам,

Как к титьке, прижаться к своим городам.

И, может, таинственность русской души –

В отсутствие душ в мухосранской глуши,

А наш человек потому и широк,

Что даром достался нам Дальний Восток.

 

Так что же такая у нас за земля?

В ней сгинешь, зато затеряться нельзя;

Которой владеешь, богат ли убог,

Раз корень единый владения – Бог.

2005

 

***

Ю. М.

Мы встретились вдруг неспроста,

И ты мой порадовал слух –

За то, что ты знаешь места:

Мугреево, Талицы, Лух,

В которых я с детства дичал,

Кострами высвечивал тьму,

За то, что ты там побывал –

Позволь, я тебя обниму.

Ты мне их ещё назови,

Их имя, как след за кормой,

Как призраки первой любви,

Селенья бегут чередой.

Краснеют в лесах снегири,

Народ осивел от сивух,

Как сердце щемит, повтори:

Мугреево, Талицы, Лух.

Жива ещё с родиной связь,

Хоть многих на родине нет,

Но всё же мне щука и язь –

Тех мест – посылают привет.

За то, что призывна вода,

Погост угрожающе тих,

С тобой мы дружны навсегда,

Мой друг, довереньем двоих;

Надёжною тайною двух,

Лух − речка, не больше того,

И всё, что ласкает мой слух,

Не скажет другим ничего.

2004

 

 

 

 

ОБОРОТЕНЬ

 

Сколько рук – столько ног,

Только руки мне снятся и ноги,

Как умножил нас Бог

Одинаковых, сирых, убогих.

Все глаза проглядишь – 

Не иссякнут народные реки.

К вестибюлю взлетишь

На ступеньке, из тысячей некий,

Подпираем толпою,

В декабрьский выносится вечер,

К ветру вставши спиною,

Сутулит на холоде плечи.

Кисть в ладошку вложил,

Опустил озарённые веки…

Стал собой, закурил,

А теперь –  поподробнее о человеке.

 2005

 

БАЛЛАДА О ШАХТЁРСКОМ ПОСЁЛКЕ ПРОБУЖДЕНИЕ

 

Здесь стояла некогда в тридцать изб деревня,

Мужики дружили с бороной, сохой.

Здесь текла речка Мокрая Полотебня,

Но однажды бурый уголь откопали за рекой.

В общем, было полное запущенье,

Но там, где гуляла на выселках коза,

Открыли посёлок, назвали Пробуждение,

Сколько лет прошло, а до сих пор – всё трём глаза.

Было ль, не было, реальность или наваждение…

Распрямился в полный рост свободный труд,

А под вечер в том посёлке – час отдохновения:

Девки в клуб знакомиться с шахтёрами идут.

Очень быстро к ним была протоптана дорога,

Не перспективны парни от сохи,

Ай, шахтёры, молодцы, зарабатывают много:

Работящи, обходительны, завидны женихи.

В деревнях-то как?  С провиантом плохо,

А у этих в магазинах всего завались,

Уж они построят, ждать совсем немного,

На своей, отдельно взятой, шахте коммунизм.

Уголёк был плёвый – калорийность ноль в породе.

Сплющило график до прямой черты.

Известно, когда запасы на исходе,

Норы покидают последние кроты.

Но осталась вывеска на дверях конторы: 

Пробуждение, да стрелка у двенадцатой  версты…

Раскатали клуб по брёвнам, и ушли шахтёры,

Девкам надули на память животы.

Червяки иссякли, паутина в топке,

Кроме коровёнок нет больше тем,

А теперь повсюду бурые сопки,

Напоминающие макеты горных систем.

 

 

 

Как они нелепы, уродливы, голы –

В степи рязанской, не зарастающие травой,

Ей уместней половцы или монголы,

Вставшие улусом в землях россов на постой.

Здесь стояла некогда в тридцать изб деревня,

Мужики дружили с бороной, сохой.

Здесь текла речка Мокрая Полотебня,

Но однажды бурый уголь откопали за рекой.

Не бередите, память не будите,

Не копайтесь зря во чреве земли:

К этой гавани, сколько в даль ни глядите,

Никогда не пристанут белоснежные корабли.

2004

 

***

 

Пока лежит послушно тень

У ног, заря застенчива,

Останься, потому что день

Ещё клонится к вечеру.

 

Останься, потому что мы

Находим оправдание

Теплу перед покровом тьмы

Без мыслей о прощании.

 

Садится солнце за корчму.

Днём жарко, ночью холодно.

Останься просто потому,

Что нет ни слов, ни повода.

 

Непреломлённый ждём ломоть,

Как чудо уверения

В живую кровь, в земную плоть…

Останься во спасение.

 

От тела убегает тень,

Погода переменчива.

Останься, потому что день

Уже склонился к вечеру.

2005

 

САД

 

Я вышел в сад, оставлен голосами,

Стопы тихи.

В нём тишину предвечной Гефсимани

Стригут верхи.

 

Тревожных сóвок бархатные крыльца,

Отлив плодов.

Качаются шафрановые рыльца

Ночных цветов.

 

 

 

 

Где ковш Большой Медведицы кренится

Над головой,

Перелетая, оставляет птица

Свой покрик горловой.

 

Струи незримой лёгкое движенье,

Пунктир угла,

И на щеке воздушно мановенье

Её крыла.

 

Звезда в макушке лиственной мерцает,

Стволы впрогляд ,

Прогнувшаяся ветвь загромождает

Тропинку в сад.

 

Так всё сплелось, что в сторону ни шагу,

Пригнись чуть-чуть,

Успей обсидиановую влагу

Плечом стряхнуть.

 

Пускай она осыплется над бездной,

Как звон с куста.

И вынырнешь иглой во мгле древесной

На центр листа.

2005

 

 

Мы вместе с деревом дышали,

Вдвоём любуясь на восход,

То выдыхали, то вдыхали,

Кто углерод, кто кислород.

 

Мы вместе с деревом дышали,

Мы поглощали благолепь

И в это утро представляли

Биологическую цепь.

 

Меня с земли приподымало,

Так крепко ствол я обнимал, –

Я выдыхал, оно вдыхало,

А выдыхало – я вдыхал.

 

Друг другу в такт поочерёдно…

Листвою щекотало в нос.

Дыхание гонял свободно

Невидимый глазам насос.

 

Я слушал – дерево дышало,

Скрипели рёбра у него,

Зелёный парус наполняло

На роздых странствием «Арго». 

 

Куда нам плыть, когда б мы плыли,

Но участь кроны высока,

И, словно страны, проходили

Над нами близко облака.

2005

 

 

 

ОГОРОД

 

Где слышно ржание Пегаса

И водят девы хоровод,

Я у подножия Парнаса

Возделываю огород.

Дела мои обыкновенны:

Мне радостно укроп сажать

И, зачерпнув из Гиппокрены,

Из лейки грядки поливать.

С утра из лунок лезут стрелки

На волю дольниками строк,

И поэтической безделки

Укореняется севок.

У перевернутой лохани       

В салате нежном млеет кот,

И муравьи – мирмидоняне

Пасут личинок тучных скот.

Редиска красным боком всходит

И поднимается в зенит,

Пчела нектар в цветке находит,

И жизнь, как майский день, звенит.

Мелодия любезна слуху,

Я ей внимаю налегке

И подношу поближе к уху

Пчелой зажатою в цветке.

2003

 

***

 

Не надо педали крутить…

По весям, под гору, с уклона,

Как весело было рулить,

С разгона от дома до Дона.

 

Сквозь ниву всю жёлтую сплошь,

Сквозь ельник, сквозь запах покоса,

Педали едва провернёшь,

И катятся сами колёса.

 

Бликует бесшумная ось,

С обочины гнётся пшеница,

В цепи измельчается ость,

Поёт моложавая спица.

 

Вчера это было, вдвоём,

По жиже, по куче позема

Мы с другом берём на подъём

Обратно от Дона до дома.

 

Застыл под углом окоём,

Грязь к жирному ободу льстится,

Как плугом я правлю рулём –

Сам лошадь и сам же возница,

 

 

 

 

Размытой дорогой, скирды

Кругом, одесную ошуюю:

Незримые вижу труды

Сквозь зримую лёгкость земную.

2003

 

БЫВАЛЬЩИНА

 

Плохо спится в гостях, а в бессоннице сердце томится ,

Вот на мягкое место себе приключенье нашёл:

Сел я, дурень, в автобус, поехал в деревню Глушица,

А вечерний автобус обратно за мной не пришёл.

И наутро опять никого – ни кобылы, ни дроги:

То ли дождь, то ли запил шофёр,

 В лапу, в обло, в твою-дышло-мать.

Остаётся одно: прямиком по глушицкой дороге

Непролазное хлёбово вволю ступнями хлебать.

 

Моя дикая родина, всё же дошёл я в итоге,

Свято веря, что дважды такому за жизнь не бывать,

А о том, как я шёл под дождём по глушицкой дороге,

Умолчу, – то ни в сказке сказать, ни пером описать.

 

Но чего не бывает, того никогда не случится,

Вновь на мягкое место себе приключенье нашёл:

Сел я как-то в автобус, поехал в деревню Глушица,

А автобус вечерний обратно за мной не пришёл.

2003

 

НЕБЫЛИЦА

 

Попался мне мужик, и тот немой,

Что, в общем-то, безглазого не хуже,

Но вымотавшись всё же, и к тому же…

Я три котла узрел перед собой.

       Непроходим внутри, маня снаружи,

       Обрушиваясь плотною стеной,

       Лес повторял себя в зеркальной стуже,

       Но голоса терял и был не мой.

     Он с каждым шагом кромкой отступал

     И к полукружьям становился уже,

     Уже на дне я рыбу намечал

     Себе на завтрак и себе ж на ужин,

     Но день клонился огненной главой,

     Уговорить не смог я ни одной.

  Непроходим  внутри, страша снаружи,

  Обрушиваясь плотною стеной,

       Лес повторил себя в зеркальной стуже,

       И дымка отслоилась над водой.

А я ни с чем отправился домой,

С таким успехом можно лáвить в луже…

Попался мне мужик, и тот слепой,

Немого, впрочем, стало быть, не хуже.

2003

 

 

 

 

КОТ, СОБАКА И ГУСЬ

 

После завтрака лёгкая мучит изжога.

Закурю, затянусь.

Неизменно встречают меня у порога

Кот, собака и гусь.

У посудин томятся втроём без опаски,

Чуют нюхом своим

Будь то завтрак, обед или ужин, как в сказке

Братьев Гримм.

Кот с надеждой в окошко глядит поминутно,

Пёс в тени у куста

Изнывает, гусёк волочит своё судно,

Щиплет кончик листа.

Наконец-то. Несут. Ожидание трудно.

Гусь цедит мимо рта,

Умудряясь урвать у собаки, попутно

Отхватить у кота.

Впрочем, все при своём остаются, однако,

Не зевают друзья:

Кот косит на собаку, собака

Щерит пасть на гуся.

Никакого от них ни прибытка, ни прока,

Хоть гони всех взашей,

Но без них никуда, но без них одиноко,

Хоть убей.

Гусь, заморыш, стремглав от воды убегает,

Кот не ловит мышей.

И собака давно не рычит и не лает,

И не рвётся с цепей.

Пусть полезнее вилы, коса и лопата…

Бесполезны – и пусть

Бесполезны… Хорошие всё же ребята

Кот, собака и гусь!

2003

 

***

 

Как будто и не умирала

На праздник бабушка, а жить

Себе тихонько продолжала

И в думах смерть боготворить;

 

За что ей Бог послал смиренье

И в испытанье много лет,

Тот свет ей мыслился прощеньем,

А наказаньем – этот свет.

 

Я помню властный дух веленья,

Непререкаемость ни в чём,

О, чудное перерожденье,

В ней быт забылся бытиём.

 

 

 

В последних днях своих изверясь,

Она сидела на посту,

Впадая иногда, как в ересь,

В немыслимую простоту.

 

Ждала, когда придёт из леса

На лыжах кот с вязанкой дров.

Снег падал, тьма была белеса –

С тем и преставилась в Покров.

 

Стул у окна, на воле ветер,

На полке стопкою бельё,

Как будто не жила на свете,

Как будто не было её.

2003

 

***

 

Жёлтые травы шуршат под ногами,

Медоточится в пространстве янтарь,

В кронах редеющих всюду, как в храме,

Сепия, охра и киноварь.

 

Все освещается ровно и ясно,

Но без посредства потухших небес,

И осознание смерти прекрасно,

Как увядающий осенью лес.

 

Все переходит в пергамент и плоскость,

И в бестелесность, теряя объем:

Краткость мгновения, вечности кротость,

Лист, опаленный нездешним огнем.

2003

 

***

Не читай мне стихов, не буди по ночам.

Будь ты трижды поэт, всё равно не звони.

Если что-то ты там написал, знаешь сам,

Сомневаешься в чём, ну, тогда извини.

 

У меня дети спят, и в почтенных годах

Далеко от Москвы проживает отец.

Я на кухне стою полусонный в трусах,

Если в них или вовсе без них, наконец.

 

Да не важно, что пил ты, портвейн или чай,

Я для раза сквозь зубы тебя похвалю,

А в другой раз нарвешься, мой друг, не серчай,–

Приложу, обложу и подальше пошлю.

 

Ты бы стал Баратынского, скажем, будить,

Хоть бы сам Ходасевич тебе не родня?

Предпочёл бы, скорее, в бесславии жить,

Так за что ж  ты решил осчастливить меня?

 

Не читай мне стихов, не звони по ночам,

Я ведь, кажется, тоже не в хоре пою,

И поэтов давно по бессонным глазам,

По глазам, по глазам без стихов узнаю.

2003

 

 

***

 

Месту своего упокоения

Я обязан ничуть не меньше,

Чем месту своего рождения.

Никогда не сойдутся в одной точке

Начало и конец.

Слишком далеко ушёл я

От родительского дома.

Месту своего упокоения

Я обязан больше,

Нежели месту своего рождения.

Птенцы выпархивают из гнезда.

У сущего есть выбор.

У мёртвого выбора нет.

Что он, миг жизни

Перед бессмертием смерти?!

Месту своего упокоения

Радуюсь, как младенец.   

Если задуматься –

Гроб и колыбель так похожи.

Месту своего упокоения

Кланяюсь, проходя мимо.

Я узнал его по неосуществимости мечты

К воле перемещения.

2002

 

***

 

Они жили по этим берегам,

И все умерли.

И рыба плавала в этой воде

И умерла.

Те же, кто помнил о них, умерли тоже:

Память забрали в гробы,

Свидетелей нет.

Кто в них поверит, когда

В Бога не верим?

Сохнут речные протоки,

Тинится тальвег.   

Завтра закрою глаза и не проснусь.

Это случится с другими,

Это случится не с нами,

Это случилось с тобой!

Что я наделал, как мог?

Смерть? Не хочу, разбудите.

Я – это больше не я,

Я – это хрупкая ветка,

Дождь, под которым она

Гнётся над суводью вод.

Капля на лоне листа:

Запечатлелся на влаге

Мир, отражённый извне,

Где меня более нет.

2002

 

 

 

***

 

Чтоб лень убить в своём составе,

И пальцем не пошевелю,

В моей Обломовке – Чернаве

Я плотно ем и долго сплю.

 

Не пью совсем, читаю мало,

И то – знакомых, дружбы за.

За чтеньем их без люминала

Мои смыкаются глаза.

 

Мне снится сонм родных уродцев,

И мне не надо снов других,

Чтоб никаких Андреев Штольцев,

Андреев Штольцев никаких.

 

Сорвётся яблоко, по крыше

Ударит, скатится в траву,

Очнусь и в моровом затишье

Спать продолжаю наяву.

 

Гелиотроп в кустах, в осинах

Плешь, седина в висках на треть,

Как хорошо лежать в перинах

И вместе с осенью стареть.

 

Здесь ничего не происходит,

Не надо наставлений мне,

Часы стоят, пусть жизнь проходит.

Прислушиваюсь к тишине.

 

Мне не совет подайте, кушать,

Во мне Обломова любя.

Какое счастье вас не слушать,

Услышать, наконец, себя.

2002

 

***

 

Если весло забирает вправо,

Влево утлую лодку ведёт.

Брошу весло, прощай забава,

Пусть себе, как хочет плывёт.

 

Ибо я не рулил, не правил

Жизнью своею в жизни своей,

Сам провиденью весло оставил, –

Сам не плох, а с Богом верней.

 

Из веков безвозвратно прошедших

Доносятся голоса по воде.

Очи Бога – глаза воскресших,

Голоса и глаза везде.

 

 

 

 

Луч в прибрежных ивах играет,

Гнус лоснится, слепит вода.

Дышит Бог, или Бог мигает –

Гнётся ветка, идут года.

 

Вот они – ремизы и плотвицы,

Медовый донник и белена,

Разлатый берег, янтарь живицы,

Лист со слезою, ракушки дна.

 

Всюду Твои Эдемские игры,

Веришь, на берег ступив ногой, –

Рай не между Евфратом и Тигром,

Рай между Доном и Окой.

2002

 

***

 

В августе тыквы растут веселей, чем свиньи.

Перчик зелёный становится остро-красным.

Вот баклажан или, как там его, бишь, синий,

Или, а впрочем, не в розыске и не важно.

Вид помидора будит во мне вампира,

Как лампионы, светятся днём томаты.

Вот патиссонов тарелки в плюще сатира.

Вот кабачков желтоватые аэростаты.

Как полководец, я прохожу рядами

Славной пехоты картошки и бороздою

Каждой любуюсь; ветер идёт верхами,

Жук за межой пограничной грозит войною.

Вот огурец – заматерел не в меру,

Коркой обветрел, прогоркл и жуётся плохо.

Чем-то походит на греческую триеру,

Треснувший надвое, полый стручок гороха.

Держит антенну укропа паучья нитка.

След оставляя, вперёд по капустному лону,

С непобедимым примерным упорством улитка

Тащит на полюс свой маленький дом-валторну.

Жизнь протекает меж речкою и огородом,

Что ни придётся, походя, хаваешь с грядки,

В речке полно плотвицы, в морковке – мёда,

Сядешь под куст – в животе родовые схватки.

2002

 

ГРИБЫ

 

Какая ночь – парное молоко,

И телу, словно в облаке, легко.

В такую ночь лес зачинает гриб,

И я войду в него, иль я погиб.

Светлеет неба сумеречный свод,

Попрятался вокруг лесной народ.

Меж гóленей стволов блуждает взгляд:

Одна, две, три семейки встали в ряд.

Отшельник гриб у пня и, наконец,

Дух от гриба, гриб-сын и гриб-отец.

 

 

В осклизлой шапочке, едва новорождён,

Младенчик приподнялся из пелён

Отпада, прободав беспечно тьму,

И стыдно резать голову ему.

Вот боровик под ёлкою стоит;

По шляпке ногтем щёлкнешь – загудит,

Как колокол, в себя уходит звук

И гасится прикосновеньем рук.

В трегубую кислицу на лужок

Всё вывалю, взглянув ещё разок

На каждый по отдельности грибок.

Вот мягкие, дворянчики грибы,

Вот чёрные для лосевóй губы –

Все складываю горкой в кузовок.

И долго ещё мнится вдалеке,

Как весел кузовок на бугорке,

Листочки золотушные летят,

И красные фонарики горят.

2002

 

ВОРОБЕЙ

 

Меня волнуют без затей

Не воробьи как вид,

Не воробьи, а воробей –

Как просто индивид.

Не ключик в дырке, не завод,

Не скрытый механизм,

А воробей наоборот –

Как Божий организм.

И я живу, и он живёт –

От воробьёв устал,

Нахохлившись, из лужи пьёт,

Отпил и поскакал.

Мы говорим, мол, воробей,

А воробьи не он.

Он воробей, но он ничей,

Он сам себе резон.

Не воробьи, а воробей

Порхает средь ветвей,

И жизнь его того ценней,

Что не ценней моей.

2001

 

***

 

Моё ли это сердце бьётся?

На полштыка, ещё на штык,

И заступ в твёрдое уткнётся,

Пройдя сквозь красный материк.

 

Всё это так давно случилось,

Что смерть нисколько не страшит,

Лишь кости – всё, что сохранилось,

Лишь череп – твёрдый, как самшит.

 

 

 

Приветствуем тебя, зарытый

Две с лишним тыщи лет назад,

Иль воин, иль один из свиты

Вождя убитого, сармат.

 

С почётом ли закопан вживе

Или с почётом умерщвлён,

Улыбкой безобразной дивен,

Ты дважды свету возвращён.

 

А я, откинувшийся в яме,

Плечами подпирая скат,

На ощупь пробую руками

Столетья или экспонат?

 

У антрополога на полке

Он обретёт достойный вид…

И мне отпущен срок недолгий,

А всё же вечность предстоит.

2001

 

***

 

Георгины и астры, и хочется спать,

Огороды мелькают и садики,

Хорошо мне, откинувшись, в кресле лежать,

На чужие глазеть палисадники.

 

Я сквозь дрёму забытые звуки ловлю –

Как люблю твои русые волосы…

Я люблю георгины и астры люблю,

И ещё я люблю гладиолусы.

 

Как они голубому фасаду к лицу,

А ещё мне приятны зелёные,

От калиток куртины подходят к крыльцу,

Разбегаются тропки мощёные.

 

Это трудная жизнь. Это краски конца.

Это быт для других не загаженный.

Это бедность в цветах не теряет лица,

Как фасад, этим летом покрашенный.

 

Что с того, что с боков я сумел разглядеть

Досок краски не знавшие полосы,

Догорает в кострах почерневшая плеть,

За забором горят гладиолусы.

 

Георгины, пиастры и астры опять –

Мне приснилось, что я ещё маленький.

Никогда мне морщинистой бабкой не стать

И цветов не сажать в палисаднике.

 

Вдоль дороги мешки покупателей ждут,

Низко тучи над кровлей склоняются.

Здесь картошкой – и всё же цветами живут,

И они для себя,– не срываются.

2001

 

 

 

***

 

В шкафу пылится «Подорожник»,

Забыт Парни.

Марина, Анна! Дождик, дождик!

Меж тем они

На сеновале у окошка

Тихи, как шёлк,

Уткнули светлые ладошки

В округлость щёк.

Кого в два голоса читают

Чуть нараспев?

Поэты вновь не воскресают,

Не умерев.

Однажды было, строки эти

Я проживал

И пробовал. Лишь на рассвете

Дождь перестал.

Гром. Речью призванный, склоняюсь

Над вами я.

О, как я хорошо читаюсь

Под шум дождя.

Опять звонок, дрожит каретка,

Как век назад.

Загромождает грузно ветка

Тропинку в сад.

2001

 

КОЛОРАДСКИЙ ЖУК

 

Прощайся с ботвою, жучок колорадский,

Буреет ботва, облетают леса,

На солнышке нежится полдень сентябрьский,

Но воздух верней рассекает коса.

 

Всё ближе к твоей подбирается брашне

Косец – разухабист и на руку спор,

Минутной отсрочкой над сытью вчерашней,

Победно взревев, захлебнулся мотор.

 

В канун урожая прими уверенье –

Ты мне симпатичен и чуточку мил –

За стойкость твою и за долготерпенье,

Хоть лично тебя химикатом травил.

 

Мы, люди, амброзией стало б питаться

И то – что ни час – набиваем роток

Дерьмом, всей-то разницы, если признаться:

Кому-то – вершок, а кому – корешок.

 

Тебя ли корить мне, охочего пуще

До пищи, бездумную божию тварь,

Что ты не покинул законные кущи

И листья зубрил, как священный тропарь.

 

 

 

Тебя ль укорю, притяжения пленник,

Что пузо влачишь, и летать позабыл,

Что куст превращаешь мгновением в веник,

Клянусь, что Евразии ты не открыл.

 

Ползёшь и ползёшь, как в полях Колорадо,

Где отроком мордою ты веселел,

Положим, другим бы ты ел авокадо –

Остался собой, но зато обрусел.

 

И стал нашей жизнью и нашей обузой.

Достанет картошки и нам и врагу.

Желаю тебе дорасти до арбуза

В каком-нибудь неурожайном году.

2001

 

 

ДВАДЦАТЫЙ ВЕК

 

Пóскреб, пóскреб, – позёмка врывается в дом,

Убелённая ёлка, сугроба пушок, по подстилке

Растекается ожеледь, ельник, чуть тронутый льдом,

Голубеет озноб, на иголках искрятся снежинки.

И в прихожей я веником снег отряхаю с отца,

Со спины, с рукавов, отороченных серой мерлушкой,

Он летит,

он летит,

он летит,

он летит без конца,

Холодком отсыпает и тает над самой макушкой.       

И по мере того, как таинственно ладится крест,

Прибиваемый к полу, к гнезду подгоняется комель,  

Распрямляется ель, всё собой заполняя окрест,

Запах в каждом углу, огоньки разбегаются, в доме                

Всё дрожит, всё плывёт, и на выпуклой сфере стекла

Искажается снедь, ободрённые выпивкой лица.

Мне позволено ждать, я теряюсь за гробом стола,

В тесноте приглашённых, с которыми впредь не случится

Мне встречать Новый год, а когда бы помыслилось – век

Двадцать первый, в чём радости мало, тоской безысходной

Давит сердце, рыхлеет и тает в окалинах снег.

Никого – даже мама и папа из речи ушли обиходной.

Кто мне в двери родные стучать и звонить запретит,

Спросят: “Кто там?”… “Когда-то я жил здесь”, – отвечу.

Век проходит, смущённый хозяин напротив сидит,

Я за прошлое выпью, пожалуй, раз он предлагает за встречу.

Век двадцатый, прощай, кто в тебя мне позволит войти,

Хоть стучись, хоть кричи – легче мёртвому в жизнь возродиться.

Я когда-то здесь жил, нет ответа и нет мне пути:

Время, время спрессовано в век, чтоб навек отложиться.

2001

 

 

 

 

ПУТНИК

 

Всё чаще, хоть и есть она едва ли,

Я думаю о той

Стране, где нет ни гнева, ни печали,

Лишь радость и покой.

Быть может, понимаю, что едва ли

Я добреду до той

Страны, где нет ни гнева, ни печали,

Лишь радость и покой.

Иду ли к ней, или ещё в начале

Я отошёл от той

Страны, где нет ни гнева, ни печали,

Лишь радость и покой.

Иль, может быть, когда ступни не знали,

Упёрся посох мой

В страну, где нет ни гнева, ни печали,

Лишь радость и покой.

Как знать, когда надежды обветшали,

Был в шаге я от той

Страны, где нет ни гнева, ни печали,

Лишь радость и покой.

Пора домой, сквозь пройденные дали

Влачусь и поникаю головой, –

Но нет во мне ни гнева, ни печали,

Лишь радость и покой.

2000

 

***

 

Угрюмая суводь, ворóнок следы,

Осевшие взвеси.

Чувствительной ртутью прозябшей воды

Сжимается Цельсий.

 

Снижаются птицы с наддольных высот,

Их смутны размеры.

Разреженный воздух морозом идёт

Со дна атмосферы.

 

Цвет скуки мышиный, свинец в облаках,

Твердеет дернина.

Лишь бакен ныряет у стрежня в волнах,

Как красная мина.

 

Бесплотный за выгиб бежит березняк

В глухое поречье.

Пластаются дымы, в составе – столбняк,

Ни лая, ни речи.

 

Ни выстрела в пору двуствольных утех,

Но ранюсь подранком,

Глазами по крышам срываясь с застрех

О нищую дранку.

2000

 

 

 

 

КОТ И СОБАКА

 

Встану до солнца с надеждой хорошего дня,

До петухов, пастухов, так и просится – до сотворенья.

Кот и собака в путь провожают меня,

Кот и собака – достойные стихотворенья.

 

Кот и собака ночуют в одной конуре,

Но не об этом, хоть это и впрямь необычно,

Кот и собака чуть скрипнет – уже во дворе

В пору любую меня провожают привычно.

 

Что за обязанность – так засидевшийся гость

До остановки семьёй провожается дружно.

Каши им вынесут, если случится, и кость,

И ничего от меня им, по сути, не нужно.

 

Спит, не нарушит священное право, жена,

Право на сон – никаких исключений, однако,

Трётся приветливо кот, и собака нежна,

Нет, ни за что не проспят меня кот и собака.

1999

 

***

 

Иди себе, прохожий, с миром,

Не откликайся, не зови.

Вот улица, подъезд, квартира,

За дверью дети спят твои.

 

Шкаф, населённый, словно флигель,

Какой откроет книгочей?

Стоят покинутые книги

С пометками твоих ногтей.

 

Жизнь мимолётна, знанье зыбко,

Неведенье – всему итог…

Прими прощальную улыбку,

Мной оставляемый чертог.

 

Чужой до умопомраченья,

На окна светлые друзей

Смотри, и чашу отчужденья,

Как чашу дружества, испей.

 

Всё дальше сквозняком пролётным,

Тепла чураясь, в хлад ли в дождь,

Куда бы ты пришёл и мёртвым,

Туда ты больше не войдёшь.

 

Там девы юны и стервозны,

Там женственность спасает дом,

Ладошки горячи, и дёсны

Младенцев пахнут молоком.

1999

 

 

 

***

 

От земного неверного рая

Горизонт продлеваю с руки:

Где, сверкая и вновь пропадая,

Вьётся чистое тело реки,

Там деревни сбиваются в кучки,

И у входа в обещанный рай

Подрумяненной солнышком тучки

Золотой завивается край.

1999

***

 

У турок злобный норов,

Их, как на небе звёзд.

Взял Измаил Суворов?

Нет, всё-таки мороз.

 

Нет у гиреев шансов,

Хоть татарвищи тьма.

Их разметал Румянцев,

И, всё-таки – чума.

 

Воруют маркитанты,

Саднят нетопыри,

Три дня без провианта,

На теле волдыри.

 

Оголодал, продрог ли –

Наш Росс неустрашим:

– Пока не передохли,

За веру постоим!

 

От смерти в смерть отважно,

С надеждою вперёд,

Когда уже не важно,

Ещё ты жив иль мёртв.

 

Повержен инородец,

Свирепствует капрал.

Чума – наш полководец,

Мороз – наш генерал.

1999

 

ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ ВЕК

 

Блещут лысины, смолью блестит бриолин,

В позументах дурацких ливреи.

Приглашённый посланник расплылся, как блин,

Госпожа – со своим чичибеем.

Бакенбарды, лощёные щёки, спешат

Ангажировать дам кавалеры.

(За зелёным сукном в тишине анфилад

Отдыхают мужья-изуверы).

Над губой подведённою, в профиль – пушок,

Бонвиван исступлённый, как в битве,

Ножки стройной подъём, обронённый платок, –

Всё продумано в этой ловитве.

 

 

 

 

Вожделения полунебрежный кивок,

Содроганье попарно ступеней,

У вчерашних любовниц в глазах холодок,

Подсинённые веки офелий.

В кучке дам престарелой княжны – моветон.

Галуны, жемчуга, эполеты…

И, презревшие свет, к канелюрам колонн                    

В меланхолии жмутся поэты.

У парадного мреют сквозь мрак фонари,

Скользко-матовым студнем медузы;

С монограммой на дверце трясёт тильбюри:

Разъезжаются тайные музы.

Девятнадцатый век! За двадцатый в огляд

Увожу из подрамников лица.

С лёгкой грустью живу, не вперёд, а назад,

Твой, в тебе опоздавший родиться.

1998

 

***

 

Здесь волость целая была,

Надсадно мельница скрипела,

И жизнь, как в майский день пчела,

В цветке гудела.

Гнилые сваи из воды

На обмелевшем перекате

Торчат, и в дикие сады

Летят вороны на закате.

Теперь, каких-то тридцать лет,

Как быстро молвится преданье,

Что и надежды малой нет

На правду и на состраданье.

И только яблоня всю ночь

Мне шепчет о былом и белом,

Цветущем, сон свевая прочь, –

Как быстро время пролетело.

Кто в эти яблони входил,

Кто ветки нагибал с плодами,

Кто в них вздыхал, кого любил,

Кто трогал зрелый плод губами?

Нет, мне ответа не найти,

Я ничего не понимаю, –

Так взять – и запросто уйти

По воле собственной из рая.

Но пусть над этою водой

Сегодняшнею, беспечальной,

Полувопрос невольный мой

Печальной оборвётся тайной.

Пусть задохнутся города,

Живое жизнь мертвит и губит.

Так – слава Богу, что не будет

Меня в том времени, когда

Меня действительно не будет.

1997

 

 

 

 

***

 

Душицы нежной сладость

Исходит от полей.

Воспоминанья радость

Вне области людей.

 

Уже затем, что смертны,

А небо – навсегда,

И так несоразмерны,

Как искра и звезда.

 

Живи себе беспечно

И не спеши понять,

Что жизнь, увы, конечна,

И надо умирать.

 

Ещё медвяны росы,

Еще ликует день;

В далёкие покосы

Перетекает тень.

 

О, ширь без человека!

Где сам ты – лишь глаза.

Без чука и без гека…

С булыжника, с аза,

 

Всё узнаёшь не сразу,

За сотни лет назад,

Что не вмещает разум –

Охватывает взгляд.

1997

 

 

***

 

Есть души тёмные –

Их демоны коснулись своим крылом.

Но чаши полные, цикутой замутнённые,

К губам без промедленья поднесём.

 

Всё это ложь, что истинные гении,

Лелея дар, не ведают о нём,

Им надобно совсем не подтверждение,

А сопереживание вдвоём.

 

О, понимание искусства в полной мере, –

Ты благодать.

Есть уши, и они – Сальери,

Но только им и хочется сыграть.

1997

 

 

 

 

***

 

Когда надвигается гроза

И осмотрительные лилии закрываются, как продмаги,

Когда зарницы слепят глаза,

Высвечивая мельчайшие капли влаги:

Ветер останавливается, не в силах выбрать – куда пойти,

Поплавок замирает в отсутствии клёва.

Подминая тростник на своём пути,

В воду медленно входит корова.

Я вижу это, словно сейчас:

Хлябь разверзлась в небесной силе,

И небо дождём обвалилось как раз

На отмель, где бабы отголосили.

Первою пробежкой по воде – дождь,

И вот он повышен в звании – ливень.

По бархатным складкам шеи дрожь

Прошла, и рёв исторгся двужилен.

Отозвался рокочущий гром,

Гверсть по воде пробежалась, как спицы.

Малёк попáдал со всех сторон,

И всплыл у брюха щупак остролицый.

То гром, то корова – гремящее “му” –

Бессмысленный вызов стихии свободной,

Пугающий вызов природы, кому?

Корове?

Корове, но – громоподобной.

1997

 

***

 

Там, где ветер листодёр,

Там, где ветер листобой,

Лес тощеет, как одёр,

И чудит ольха губой.

 

Там, где ветер листобой,

Там, где ветер листодёр,

Лист каурый, лист гнедой

Топчут осени ковёр.

 

Где лощин темнел намин,

Где лоснился крупа скат,

Рёбра впалые осин,

Ветром сдутые, торчат.

 

Лес игреневый, постой,

Даже с некоторых пор

Украшает пень собой,

В нём мухортый мухомор.

1996

 

 

 

***

 

Солнце в лужице вешней.

Отчего в дни поста

Я не думаю, грешный,

О страданьях Христа?

Развращённость в сознанье?

Не могу объяснить.

Грусть – моё состоянье,

А не в силах грустить.

Над ольхой виловатой

Купол дня голубой,

И душа не с утратой,

А с зелёной травой.

Не от боли не спится:

Погружаюсь в покой,

Всё мне, юному, мнится

Белый дом над рекой.

Дышит детское темя,

Жжёт терновый венец.

Предназначил же время

Беспощадный Отец.

В мышце старческой сила,

Всё торопится быть.

Каково Ему было

В эти дни уходить.

1996

 

СВЕЧА

 

Вот и пришёл я после разлуки,

Зренье двоит.

Где же под спудом милые руки,

Руки твои.

Память безмолвна, свечку поставлю

И залучу.

Буду так молча каплю за каплей

Слушать свечу.

Ты безответна, ветер осенний

Треплет огонь,

С тыла, по вектору сбитых растений

Ставлю ладонь,

Словно бы задним числом защищаю

От непогод,

Как не умел, как могу, продлеваю

Жизнь через год.

Пламя то чахнет, то, словно груда

Листьев, светло

Вспыхнет…

Я чувствую даже оттуда –

Только тепло.

Но стеарин оползает каскадом,

Вздох фитиля,

И проявляются: ива, ограда,

Крест и земля.

1995

 

 

***

 

Посыпаю пеплом голову, ползу по золе,

Прижимаюсь к отвесной стене.

Первый переводчик Бога на Земле,

Аарон, приближается ко мне.

Позвонки и яблоки, шелестит виссон,

Борода на солнце горит,

Не затми мне свет, первосвященник Аарон,

Без посредников я буду говорить.

Позади меня века, утащило время чёлн,

Затянуло в сатанинский котёл,

Отойди, не ты меня пред очи навёл.

Сам во тьме дорогу нашёл.

Моего отца я вижу власы,

 Моего земного отца.

Не к Синайскому подножию пришёл твой сын,

А к ступеням деревянного крыльца.

Как величественна старость, вспоминаю возраст твой,

Как я мог, проживши столько лет,

Веровать в бессмертие за твоей спиной –

На тебя надежды боле нет,

Потому как ты истлеваешь на глазах

Сигаретою, курящейся в руке,

Легче дыма растворяясь в проходящих облаках,

Горсткой пепла оставаясь в кулаке.

Посыпаю пеплом голову, ползу по золе,

Прижимаюсь к отцовской стерне.

Первый переводчик Бога на Земле,

Аарон, приближается ко мне.

Неужели мне тишину твою стеречь,

Слушать у могил благовест?!

Помнить, – жить в России и в землю лечь,

Это даже больше, чем крест.

1995

 

ЧАЙНАЯ РОЗА

 

   Ирине Ермаковой

 

Когда я ухожу в горизонт,

А это моя основная поза,

Я смотрю на окно, где за тюлем цветёт

Моя любимая чайная роза.

Роза! Роза! При виде твоём

Солнце в левом углу багровеет,

За окном темно, мы опять вдвоём, –

В январе к шестнадцати вечереет.

Вечереет, значит, давай чаевать,

Ты же чайная роза, а не простая,

Что о солнце в правом углу горевать, –

Тебе с сахаром, дорогая?

1994

 

 

 

 

КОСТРОМА

И. Ермаковой

 

Зима. Февраль на фирн наносит скань,

Сгребает дворник свежий снег к сугробам,

И меж столбами парусинит ткань,

И город настигает – « С Новым годом!» –

Неотвратимо. Тронута хурма

Морозом колким, впрочем, как щетина

Её хозяев смуглых. Кострома

Желтеет, дальше мост,

Вмерзает льдина

В мезгу и лом, застывши под углом.

Два бока Волги грузно костенеют,

Как в мезозое. Воды подо льдом

Проходят дном и в бочагах мутнеют.

Зима! Зима! И подо льдом зима,

И ничего в реке не отразится,

И только тень проглатывает тьма,

Когда летит на лёд, забывшись, птица.

И с точки зренья рыбы есть конец

У мирозданья. Плавниками сфера

Исколота. И выше нет колец,

И крыша есть всему, и твердь их мера.

Но Саваоф пешнёй стучит в ответ,

И за пределом вспыхивает свет.

 1994

 

---

 

 

КОЛЬЧУГИНО

 

В Кольчугино господствует зима.

Губернские сугробы венценосны.

Их горностай не омрачает тьма,

Мороз без пасты освежает дёсны.

Дентин крепчает – холодок на зуб.

Жеманно глыбы делают фигуры

На такт замри. Шажки. Вульгарно груб

Прицельный спурт кольчугинской профуры.

Бездомный кот пересекает путь.

Пар из ноздрей кобылки на извозе.

Попробуй не проснуться иль заснуть –

Зароешься в снега, почивши в бозе.

Сравняешься по Цельсию с землей,

И некогда искусанные губы

Покроет ветер коркой слюдяной,

И передёрнет волчьей хваткой зубы.

Промёрзнет кровь до дна иссиних жил,

Как в ледостав – прервётся судоходство.

Куда как важно с кем ты пил, как жил?

Флагштит на рейде делопроизводство.

 

Хрустальный звук. Не выпустит замор

Прошедших лет из выпуклой орбиты,

Пока ещё из онемевших пор

Всплывут к весне вверх брюхом лейкоциты!

Так ясно всё, что нечего сказать.

Убьётся град, в глазницах стекленея.

А дух над телом будет повторять:

Россия.

Мама.

Лето.

Лорелея.

 

---

 

ЕЩЁ

 

Ещё порхает мотылёк-сознанье.

Левобережья с лаги не видать.

Я маленькое новое созданье,

И на земле живут отец и мать.

А мотылёк всё дальше улетает,

Я привстаю для роста на носок,

Как радостно на солнце подсыхает

Меж пальцами набившийся песок.

Ещё меня пугает тяжесть ночи,

Когда я просыпаюсь вдруг один,

И женщина за шторою хохочет,

Я белокур, как мой трехлетний сын.

Ещё мальчишкой чудится мне образ

Чужого, повзрослевшего меня,

И вертится на парте синий глобус

В свечении оттаявшего дня.

Уже я рус, ещё не постарели

Отец и мать на правом берегу,

Но вот уже метут мои метели

Так, что себя припомнить не могу.

Ещё-ещё о том, как это было.

Ещё-ещё о том, как я любил.

Ещё-ещё, как ты меня любила.

Ещё-ещё, как я на свете был.

Ещё порхает мотылёк сознанья.

Левобережья с лаги не видать.

Ты, маленькое новое созданье,

Ещё с тобой твои отец и мать.

1993

 

---

***

 

Сладких снегов голубой аромат

Ходит по кругу.

Зимние пчёлы летят и летят

В чёрную вьюгу.

Тянется свет от фонарных столбов

Розовым шаром.

Хрупкие чаши морозных цветов

Дышат нектаром.

 

 

 

Ветер и вьюга идут по кольцу.

Окна ночлега.

Зимние пчёлы сдувают пыльцу

С русского снега.

1993

 

---

 

 

***

Как уходит жизнь из глаз барана

В горловой надрез,

Как с приливом вздрагивает рана,

И бараний вес

Взбрыкивает мелко на распорке,

Что вошла в пробой,

Как безмен на тоненькой бечёвке –

Меж берцовой малой и большой.

Как уходит жизнь из склер невинных

Головою вниз,

Как в пустых зрачках, в зрачках пустынных

Божий день завис,

И сползает краешком ведёрка

Сумасшедший ток,

Всё мутней и безразличней плёнка,–

Гаснет фитилёк.

Как предсмертным выкриком повисла

Пена на губе,

Как аорта из-под шубы вышла,

Где застряла – «бе»;

Как сверкает нож по сухожильям

Пикой к курдюку:

Субпродукты сроду не любил я,

Печень пастуху.

Наконец и глотка разлучилась

С бедной головой,

Как без шкуры плоть преобразилась!

Наконец, ты мой.

1992

 

***

 

А я бы так сказал, что если существую,

То смыслу ― вопреки, разумному ― во вред,

И волю над собой неумную, чужую

Я в главном признаю, не избегая бед;

Но подчиняюсь лишь одной Господней воле,

Она и бич, и суд, и Божья благодать,

(Не всё ль равно, какой правитель на престоле),

Пусть будет так, а мне молиться и внимать.

Я и внимаю, что ж, – Совет сменяет Дума,

А в сущности одно бессмертное клише,

Несчастная страна, но в самый раз подумать

Не о её жильцах, а о своей душе.

1992

 

---

 

 

КОМАР

В. Голутве 

Только к овершьям приблизится жар,

Весь наготове,

Около крови закружит комар,

Около крови.

Низкочастотно взрывая покой,

Радиус чертит, –

Около смерти кружишь, родной,

Около смерти.

Стоило в жизнь за единым глотком

Эту явиться,

Чтобы вкусив, разрази тебя гром,

с нею проститься?!

Кровь ли пичуги, кровь ли быка,

Кровь человека…

– Видишь, по небу плывут облака,

Зелень прекрасна,

Вегетативная пища легка

И безопасна.

– Крови пичуги, крови быка, 

И человека!

Что ж, насладись, неуёмный, моей

Первою группой,

Раз между ступой и скалкой милей,

Скалкой и ступой.

Коль уродился ты с жаждой такой,

Кровососущий –

Всяк в этой малости краткой земной

Нужный и сущий.

1991

 

---

 

ОПАРЫШ

 

Опарыш, бляха, из кармана

Утек в побег,

Он отыскал на теле рану

И в ней залег.

Всё, что из падали – живуче,

Своей рукой

Я насадил его, как Дуче,

Вниз головой.

Он тело напрягал, как йога,

Пред остриём,

Пришлось примять его немного

И – в водоём,

Смотреть при жизни не устану

За поплавком,

А что потом, и чем я стану –

Куском, мяском?

Свезут, чтоб не вонял в канаву,

Живучий брат,

Я накормлю тогда на славу

Твоих ребят.

1991

 

---

ВОЙНА

Читая Флеминга иль Чейза,

Мне всё равно, сказать по чести,

Чей труп в Ламанш спустила Темза,

Кто стал мишенью кровной мести.

Я устаю на середине.

Но вот в кабак агент английский

Спешит, себе берёт мартини,

А мне заказывает виски.

Я «Честерфилд» его вдыхаю,

Тухлинкой отдают моллюски,

О коих ведал, но не знаю

С двумя ли «л» писать по-русски.

Вполне поборник белой расы

Я двигаюсь его путями,

Свистят подсвеченные трассы,

С изнанки мир прошит стежками.

И так означенным сюжетом

Мы приближаемся к развязке,

Разряжена в семь пуль «Беретта»,

У клана выкручены связки.

Но в полумраке помещений,

Как в недрах чёрных готовален,

Уже готово продолженье:

Мрак изначально криминален.

Попеременно торжествует

Канва то ЦРУ, то СМЕРШа –

Так телом собственным торгует

Из праздности миллионерша.

И всё, что понимать способен,

Симпатизируя герою,

Что интерес его утробен,

Что прайд на прайд

Идёт войною.

Воюют страны и системы,

И члены всяческих союзов,

И представители богемы,

И профессура мирных вузов.

Макбет, Бирнамский лес, береты

Краплёные и прочей масти,

С Наджибулою моджахеды,

Дивизии, бригады, части,

Идеологии и веры;

Воюет Ницше с Карлом Марксом,

С народом собственным премьеры,

Магометанство с христианством.

Залётный гангстер с Интерполом,

Воюет Фауст с искушеньем,

Воюет дискант с баритоном,

Минздрав на куреве ― с куреньем.

 

 

 

Воюют ангелы и черти,

Воюет жизнь на грани смерти,

Воюет свет на стыке тьмы,

И мы, поскольку это мы.

Живи хоть тенью неприметной,

А выбывший – не интересен:

Так, может статься, новой жертвой

Земля пребудет в равновесье…

И жаль не труп одутлый в ванне,

А прошлым летом в Сарагосе

С кристалликами льда в стакане

Недопитый мартини Росси.

1991

 

***

 

Я просыпаюсь в десять утра.

Мне никуда ни за чем не пора.

Скверик напротив, меленький дождь.

– Эй, через скверик, ну как живёшь?

Вот просыпается чья-то жена,

Полная, сонная, словно луна.

Чайник кипит, преет стекло:

Эк, тебя, брат со второй развезло.

Пятые снизу, шестые с торца,

Спереди, сзади, и так без конца.

Чёрная грудь, красный халат –

Значит, наверное, тороват.

Лампочка в зеркале, свет по ножу –

Это не в ваши жилища гляжу:

На миражи жизни своей,

На отражения канувших дней.

1991

 

МУЗЕЙ

 

Открываю глаза, вспоминаю мучительно: где я?

Значит,  я ещё жив. Те же розы по жёлтому белым,

Те же полки пустые, и та же в ногах батарея,

Тот же гвоздь, тот же самый топчан с запашком неизменным.

Это стол, чтоб писать, это стул, чтоб сидеть, –

Никаких атрибутов:

Ни рождественских свеч, ни подаренных ваз, даже стрелки:

Здесь без четверти пыль, оседает слоями минута,

И на ощупь ты вечность стираешь рукой с этажерки.

Здесь когда-то, должно быть паркет натирали мастикой.

Здесь смеялся хрусталь, а теперь одиноко пиала

Липкой коркой на дне лиловеет за дверцей прикрытой,

Принесённая мной из буфета ночного вокзала.

Зная цену вещам, утверждаю: воистину  ценны

Только вещи post нас. Хорошо, что таких здесь не видно.

Хорошо, что шкафы без хозяев почти беспредметны,

В аскетическом мраке углов нависают надбытно.

Не они и стволы заслоняют пространство от взора,

Утюги и листва, фимиамом кадящая пища:

Облетают леса, оголяется девочка Флора,

И надкусанный плод на окне освещает жилище.

1991

 

***

 

Тело тянет к земле.

Снег неспешно сползает с окраин.

На припёке в золе

Подсыхают ошмётки окалин.

Прошлогодний осот,

Перегной и помёт из сарая

Ждут лопаты,

Апрель затянулся в преддверии мая.

Вот и верба прошла,

И взошли зеленя молочая.

На пролысинах пёрышки греет залётная стая.

И на штык под углом, в глинозём

Входит вспышкою заступ,

И мужицким плечом

Древко загнано намертво в раструб.

Никому, ни за что,

Сам себе объяснить не сумею,

Что не землю лопачу –

Копаю родную Расею.

Всё одно, что там вырастет:

Дуля, лопух ли, редиска…

Может только единожды

С ней мы и свиделись близко.

1990

 

ПТЕНЕЦ

 

В тот год травы не трогала коса,

Дожди как будто небо наклонили,   

Но если бы постричь покатый бок,

От остановки, через поле, слева,

Глаз различил бы узенький мысок,

Приподнятый на палец глазомером.

Мы шли к нему тропою – я и дочь.

Ещё в полях не проскакал кузнечик

В зелёных латах, в лужах на мели

Дремали головастики, и пчёлка

Не обнимала радостно цветок;

Грозил ожогом трубочник, полынь

Удерживала мокрые прицелы

Натянутых прозрачных паутин.

Следы пробуксовавших задних шин –

Улика незаконного вторженья.

О, миг вхожденья в лес, как я любил,

Как я люблю его: кустов сплетенье,

Моложеватый стройный ряд стволов,

Затем переходящий в редколесье

И в утолщенье годовых колец;

Надрез ножа, священные сосуды,

К листве растущей восходящий сок.

Я знал, что глубже небольшая топь,

За ней мосток, а за мостком посадки…

 

 

 

 

 

Я знал один там дивный уголок,

А воздух тошнотворно-сладкий

Тащился от осок,

Свидетельствуя верность направленья,

Так шли мы, обгоняя освещенье,

И сотрясался мелко кузовок.

Ещё немного, и весёлый луг

Впустил бы первых нас в своё владенье.

Чесотка, зуд, волненье мокрых губ

И обострённое на поиск зренье –

Всё предвещало ягоду, просвет

Манил лучом и смальтой, ускорялся

Нетерпеливый шаг:

– Птенец! Птенец! –

Услышал я, –  Сюда, скорее…

Торчащий клювик, голый пигостиль,

Сцепление нетвердых,  тонких пальцев,

Сомкнувшихся вкруг тельца, изнутри –

Ладошки детской нежность состраданья,

А в пясти хищной – радость обладанья:

– Смотри – птенец, смотри.

А если хорь, гадюка, ласка, ёж?

  Нет-нет, он мой, он весь дрожит.

– Поищем

Гнездо в последний раз за той сосной,

Оставим всё как есть.

Но без оглядки

Коса летела, повторяя:

– Мой!

Он мой, он мой!

Елань, мосток, посадки,

Тропинка, поле, остановка, пруд…

Толчок, единым махом три ступеньки,

Гнездо-панама, голубой лоскут, 

Песочница, политая из лейки.

Желток, червяк, понятие «уют»,

Заложенное в девочках с рожденья,

Восторженное бдение подруг,

Головок озабоченных склоненье.

………………………………………

 

Пространен день в июне, ночь кратка

И глубока, почти без сновидений.

Проснёшься – облака несут дожди,

Как привиденья, исчезают тени,

Вновь появляясь, завязи желты,

К окошку тянет рыльце смуглый пестик;

Верёвка вжалась в мякоть бересты,

Удерживая флот белья на рейде.

 

 

 

 

И я проснулся: скрежет по стеклу

Когтей скребущих, словно стеклорезом,

Порхание неуловимых крыл,

Как веера отмашка под навесом,

Перелетание от центра рамы вбок –

Всё это, как звонок, меня встряхнуло.

Тут дочь вскочила с тем же, с чем легла:

С оборванным «птенец» на полуслове.

(Под вечер скажет слог, на нём уснёт,

Чтобы докончить утром окончанье).

Пте-нец…

Я знал, почти что наперёд:

Он обречён, он мёртв, он мёртв в панаме,

От ужаса отгородясь крылом.

Жилище заходило ходуном,

Смешался плач ребёнка

С криком птицы,

И со стены посыпались страницы,

Прощаясь с отрывным календарём.

Как мог я усомниться и не знать,

Что в мире есть единственные нити,

По ним летит, ползёт, приходит мать

За километры, годы, по наитью;

Что не потерян ни один из нас,

Пока живёт таинственная связь,

Что неразрывна нити сердцевина

С рождения, до смерти, до конца;

Что дышит золотая пуповина

Внутри утробы и внутри яйца.

И сколько лет мне помнить о вине,

Пусть не чудовищной,

Но грешен, грешен, грешен,

И птичья трель ведёт огонь по мне,

Из всех гнездовий, изо всех скворечен.

1990

 

***

 

То, что закончено, не знает о конце.

И нам вверяется до срока знанье

Прошедшей жизни, во втором лице,

Точней её пунктиров очертанье.

Из выдоха и вдоха, перемен

Дождя и снега, чёрточки и точки,

Из шариков пульсирующих вен,

Из векселей и выплаты просрочки.

О если б знать, что, как жучок в коре,

Она мерцает средь ночей и бдений,

Но между дат длиннющее тире

Не оставляет никаких сомнений.

Так рвутся цифры, вставшие во фронт,

И линии судьбы и постоянства,

Кровясь о скалы, вдаль за горизонт

Уходят из закатного пространства.

1989

 

 

 

 

Сквозь скаты крыш, сквозь толщи потолков

Глядит на нас невидимое око,

Луч мимолетный с лёгких облаков

Слух напрягает у закрытых окон;

И помыслы в коробке черепной

Листаются неспешной чередой…

Перст застывает на году тридцатом:

И чей-то вздох слетает, словно лист,

И ветер переходит в тонкий свист,

И червь в могиле расщепляет атом.

1989

 

***

 

Жёлтый груздь,

Синяя грусть,

Красная гроздь,

Чёрная кисть.

Зачинается морозно

День седой-седой.

У реки стоит бесхозно

Стог седой-седой.

Из реки седой выходит

Пар седой-седой,

И седое солнце всходит

Над седой луной.

И бескровные седины

В мозг седой-седой

Прорастают, как вершины

Елей за рекой.

Никуда от дум не деться,

Всё слагают вновь:

У меня седое сердце

И седая кровь.

1988

 

***

 

Порази меня молчаньем,

Дух Святой,

Забыванием, незнаньем,

Глухотой.

Дай пустыню, как забвенье,

Боль, полынь.

Ниспусти на землю темень,

Сам покинь.

Мне достаточно

Журчания души,

Мне не нужно в этом мире

Ни души.

1986

 

 

 

***

 

Глубоко под землёю лежал человек,

Как из смертных ещё ни один не лежал.

Поезда у платформ тормозили разбег,

Пополняя людской нескончаемый вал.

Три колонны, как три параллельных реки,

Полноводных и сильных, как после дождя,

Вниз и вспять мимо мёртвого тела текли –

Так проходит народ мимо гроба вождя.

Он лежал невелик, с перекошенным ртом,

Валидола таблетка под языком,

Вахту нёс в изголовье рябой старшина,

И скорбела без траура честно страна.

Увозил эскалатор от дымчатых плит

Тело к свету, где день голубел над Москвой,

И казалось, что тело от смерти летит

За бессмертной душой, за бессмертной душой.

1986

 

***

 

Давно, должно быть, это было,

Но девочка ко мне спиной

По бёдра в воду заходила

И обмирала над волной.

 

О, как недавно это было,

К восходу девушка идёт.

За полдень жизнь перевалила,

И солнце с запада печёт.

 

Вода лоснится, словно сало,

Толкает женщина волну

И выжимает, как мочало,

Волос солёную копну.

 

Мучительное узнаванье –

Она знакома мне и нет.

Её черты на расстоянье

Преображает встречный свет.

 

Текут струú  по смуглой коже.

Я не уверен до конца –

Та нежная, у этой строже

И резче линии лица.

 

Даже подобия загара

На теле не было у той…

Та никогда не станет старой –

Не будет эта молодой.

 

 

 

 

 

 

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Когда проносятся вагоны

И освещается окно,

Мы – под уклоны, под уклоны,

Вспять сотрясая полотно.

Мы движемся обратным ходом,

Мы на законной полке бдим,

У Кочетовки под Тамбовом

Хоть мы стоим – мы не стоим.

Мы проезжаем – проезжаем,

Где некогда и никогда,

Мы провожаем – провожаем,

Как грады, встречные года.

Позабывая, вспоминаем,

Впадая в ночь, влетая в свет,

Мы в чудо верить не желаем –

Обмана нет, обмана нет.

Хай, вам, мутанты перестройки –

В снопах декларативной ржи

Рыгают у партийной стойки

Краснознамённые мужи;

Общесоюзные годины,

Пунцовых транспарантов дичь…

Привет, вам, Константин Устиныч !

Салют, вам, Леонид Ильич !

…………………………………………

Ну, здравствуй, мама, тьмой разлуки

Я выстрадал твоё плечо.

– Ты в отпуск ?

– Навсегда.

– Как внуки ?

– Растут.

 Их нет, их нет ещё.

Мы будем ехать по России,

Прильнув к рассветному окну:

Бескрайний лес, дожди косые –

Теперь нам в сторону одну.

Мы будем ехать по местам,

Нетронутым до возвращенья:

Там рельсы сходятся и там

Мы не имеем продолженья.

1992

 

 

 

 

 

 

 

ЧЕРНАВА

 

Есть миг бескомпромисснее черты,

Как палец на гашетке пистолета.

В нём вспышка есть, преддверье темноты,

В нём день, как ночь, в переизбытке света.

Свет пропадает, но ещё светло.

Черна листва, черны цветы и травы.

Чернеет рябь. В Рязани есть село

С названием обугленным Чернавы.

Там солнце, оседая на закат,

Испепеляет в середине лета

Траву и тварь в траве, и лысый тракт,

И трактор, надрывающийся где-то.

В нём едет пьяный, чёрный тракторист,

Перекрывая рёв, орёт чернуху…                    

Черны стада, как порох чёрен свист

Кнута, – мембраны прилипают к уху.

Там пчёлы чёрный мёд к летку несут,

И чёрные собаки в спину лают,

Там бабки земноокие живут,

И девки после сглаза не рожают.

А небо голубое, а видать

До небоземи, кровь черна под кожей,

И начинаешь смутно понимать,

Что свет и темнота – одно и то же.

1994