2. Ю.А. Коробьин. Суд музы Клио над И.С. Тургеневым. 1958

 

 

Ю.А. КОРОБЬИН. Биографические диалоги. Алексин-Москва. 1954

Впервые напечатана в журнале  «Летучая мышь». М., 1976 г.

 

 

СУД МУЗЫ ИСТОРИИ КЛИО

 

над литератором Тургеневым Иваном Сергеевичем

по обвинению его в учинении ссор с  литераторами: 

1. Толстым Львом Николаевичем,

2. Гончаровым Иваном Александровичем,

3. Достоевским Фёдором Михайловичем,

4. Некрасовым Николаем Алексеевичем. 

(Биографические диалоги)

 

Муза истории Клио.

 

Клио — муза истории, та, «которая прославляет». Муза истории первоначально была связана с празднествами, в честь героев. Так как поэт не присутствовал на великих сражениях героев, он должен был призвать силу муз, чтобы те поведали ему, что там в действительности было.  Она изображалась со свитком и грифельной палочкой в руках: очевидно, в свитке хранилась летопись былых времен.

 

 

Светлый, высокий, роскошный зал в стиле дворцовых зал России. На возвышении, за столом в большом кресле сидит муза истории КЛИО. Она в древне- греческой тунике и всем своим видам напоминает богинь Эллады. Напротив КЛИО, в некотором отдалении и несколько слева, на простом табурете сидит литератор Иван Сергеевич Тургенев.  На одной линии с ним, но несколько вправо от КЛИО, в простых креслах сидят литераторы Толстой, Гончаров, Достоевский и Некрасов. Все писатели выглядят такими, какими все их знают по портретам Репина, Перова, Крамского.  На задних скамьях сидят свидетели.

 

 ОТКРЫТИЕ  ПЕРВОГО  ЗАСЕДАНИЯ

 

КЛИО Подсудимый Тургенев! Вы обвиняетесь в уличении всякого рода склок с вашими современниками – литераторами Толстым, Гончаровым, Достоевским и Некрасовым.  Должна прямо сказать, что эти склоки как-то не вяжутся ни с Вашим лицом, полным добродушия и благожелательности, ни с  Вашими литературными произведениями, полными изящества, красоты и любви к человечеству. И тем не менее Вы ухитрились перессориться с самыми видными Вашими современниками литераторами. Такое количество ссор невольно вызывает  предположение, что виновником их являетесь именно Вы. Признаёте Вы себя в этом виновным?

 

И.С. Тургенев 1818-1883

 

ТУРГЕНЕВ  (вставая с табурета). Да ведь как сказать…  В каждой ссоре обычно  бывают виноваты две стороны.  В той или иной мере…  В какой то мере должно быть и я был в них виноват. Но полностью, и даже большую часть вины за эти ссоры, я принять на себя не могу. В такой степени я виноватым себя не считаю.

 

 

 

 

КЛИО. Лев Николаевич! Вы поддерживаете своё обвинение против Тургенева?

Л.Н. Толстой. 1828-1910

 

 

ТОЛСТОЙ. Я никого не обвиняю. И тем паче Тургенева. «Не судите, да не судимы будете». Я не знаю, зачем Вы пригласили меня сюда. В происшедшей  между нами когда-то ссоре я всю вину принимаю на себя и прошу Вас за неё наказать меня, а не его.

 

 

КЛИО. — Граф!  Мне известны Ваши морально-религиозные убеждения, но прошу Вас понять, что мой суд, — суд Истории, не выносит уголовных санкций. Он только выясняет истину и её утверждает. Здесь нет ни прокурора, ни адвоката. С таким судом должны согласиться и Вы, неизменный и стойкий искатель истины. Поэтому Ваше принятие на себя вины во имя христианского смирения меня не удовлетворяет. Вы должны или обвинить Тургенева, или принять на себя винуво имя истины, а не во имя смирения.

ТОЛСТОЙ – Во имя истины я соглашаюсь с мнением Тургенева: мы оба виноваты.

КЛИО — Но кто виноват в большей мере?

ТОЛСТОЙ — Говоря по совести, Тургенев виноват в большей мере, потому что он…

 

КЛИО — Довольно, объяснения Вы дадите позднее, во время судебного разбирательства.

Гончаров! Вы поддерживаете обвинение против Тургенева? 

И.А. Гончаров. 1812-1891

 

ГОНЧАРОВ — Да, поддерживаю, и считаю, что он склочник и литературный вор.

 

 

 

 

 

КЛИО – Достоевский!  Поддерживаете   Вы своё обвинение против Тургенева?

Ф.М. Достоевский. 1821-1881

ДОСТОЕВСКИЙ – Да, поддерживаю в полной мере.

 

 

 

 

 

КЛИО – А Вы, Некрасов?

Н.А. Некрасов. 1821-1878

 

НЕКРАСОВ – Да!

 

 

 

 

 


 

 ДЕЛО № 1. О ссоре И.С. Тургенева с Л.Н. Толстым

 

КЛИО – Начинается слушанием дело №1 о склоке Ивана Сергеевича Тургенева со Львом Николаевичем Толстым. По этому делу вызываются свидетели: Панаева Авдотья Яковлевна, Некрасов Николай Алексеевич и Фет Афанасий Афанасьевич. Свидетельница Панаева, подойдите к столу!

С задней скамьи поднимается Панаева и неторопливо подходит к столу. Она уже старуха. Одета во всё тёмное, со вкусом, по моде 1880-х годов. Во всём облике  следы былого изящества.

 

КЛИО – Авдотья Яковлевна! Расскажите нам со всей правдивостью и без какого-либо пристрастия к той или иной стороне, всё, что Вы знаете о ссоре между Тургеневым и Толстым.

 

А.Я. Панаева-Головачева

 

ПАНАЕВА – Пожалуйста. Насколько я помню, это было в 1857 году, весной. Я тогда жила с Некрасовым в Париже. Там же тогда жил и Тургенев. Он увлекался тогда княжной Мещерской и усиленно за ней ухаживал. Он каждый день бывал в доме княгини, и когда в Париж приехал Толстой, он и его ввёл туда. Скоро пошли разговоры о том, что и Толстой стал ухаживать за княжной. Однажды Тургенев явился к нашему завтраку странно взволнованный и сказал: — «Знаешь ли, Некрасов, какую шутку выкинул сейчас со мной Толстой? Он сделал мне вызов!»

Некрасов вскочил с кресла, его лицо буквально помертвело, и он шепотом проговорил: — «Тебе? Вызов?» — «Да, придумал глупейший предлог».

— Если бы даже был самый серьёзный предлог, то стреляться невозможно! — дрожащим голосом сказал Некрасов – говори толком, в чём дело…

— Какого ты хочешь добиться толка в женской сплетне!», — горячась ответил Тургенев – Чёрт знает из каких то своих расчётов княгине понадобилось поссорить нас.

— Едем сейчас к Толстому и ты разъяснишь ему, что это сплетни!

— Нет, я не намерен ехать к человеку, который явно придрался к первому случаю, чтобы выместить на мне свои неудачи у княжны Мещерской!

— Замолчи ты ради Христа! – крикнул Некрасов на Тургенева. -Я  вижу, что тебе, в самом деле, не следует ехать к Толстому, потому что ты мелешь какой-то вздор. Я еду один!»

— Только, пожалуйста, не проговорись, что видел меня, а то он ещё подумает, что это я  подослал тебя к нему. Скажи, что о вызове узнал от моего секунданта.

— Ты должен выкинуть мысль из головы стреляться  с Толстым, ты должен  пожертвовать  всем, чтобы  между вами не было дуэли, иначе это будет позорное преступление!»

 

Всё это Некрасов проговорил хотя  и тихо, но очень энергично. Тургенев пожал  плечами и ответил  ему  также  выразительно: «Ты это должен не мне говорить, а тому, кто из женской сплетни сделал мне вызов!» Проговорив это, он  быстро повернулся и ушёл. Некрасов в  изнеможении сел в кресло и с отчаянием крикнул: «Боже мой, Боже мой! Им — стреляться!»

Несколько дней Некрасов провёл в страшной суете. Он возвращался домой до такой степени измученным и мрачным, что я ни о чём его не расспрашивала. Я узнала только, что Тургенев  уехал из Парижа и что дуэль отложена. Вот  всё, что я  помню об этой  ссоре.

 

КЛИО – Вы так  всё  это  и написали  в  изданных  Вами «Воспоминаниях»?

ПАНАЕВА – Да, именно так.

КЛИО – Тургенев! Вы подтверждаете правильность слов Панаевой?

ТУРГЕНЕВ – Не только не подтверждаю, но категорически утверждаю, что в словах Панаевой нет ни одного слова правды. Она всё перепутала. С нею это и раньше бывало. Как  известно,  ещё со времени Гоголя, дамы бывают двух сортов: дамы просто приятные и дамы  приятные во всех отношениях. Совершенно бесспорно, что милейшая Авдотья Яковлевна всегда  принадлежала  ко  второму сорту дам. И это она  подтвердила не только  своими тремя последовательными браками (с Панаевым, с Некрасовым и с Головачёвым),  но и тем, что она очаровывала всех, кто попадал в  орбиту её влияния.

Вот, например, Фёдор Михайлович Достоевский влюбился в неё с первого взгляда, и его спасла от Авдотьи Яковлевны только каторга. Даже Дюма-отец, знаменитый автор «Трёх мушкетёров», и тот был ею очарован во время своего путешествия по России. Белинский конечно влюбился бы в Авдотью Яковлевну, если бы только был здоров и имел хоть  малейшую  надежду на взаимность. Она всех могла очаровать, кроме меня. Я был застрахован от этой сирены, во-первых, тем, что моё сердце было навсегда отдано другой даме; и во-вторых тем, что Авдотья Яковлевна меня явно недолюбливала, я это чувствовал.

Ссора с Толстым у меня была, но совсем не там, не тогда и не по тому поводу. И только дама, приятная во всех отношениях, могла сочинить сплетню о моей ссоре с Толстым в Париже у ног прелестной княжны Мещерской.

 

КЛИО – Толстой, что Вы скажите о свидетельском показании Панаевой?

ТОЛСТОЙ — Ссора с Тургеневым у меня произошла в России, но о ней, видимо, знали в Париже в русских кругах. Фантазия Панаевой перенесла ссору в Париж, поближе к себе, чтобы стать непосредственной свидетельницей. А то как-то обидно о ссоре двух известных писателей знать из вторых рук. С дамами это бывает.

 

КЛИО – Свидетель Некрасов! Подойдите к столу и расскажите о том, что Вы знаете о ссоре Тургенева с Толстым.

НЕКРАСОВ — Ссора между Тургеневым и Толстым действительно произошла не в Париже, а в России. Но, тем не менее, рассказ Панаевой не так далёк от истины, как это кажется Тургеневу и Толстому. Панаева совершенно правильно рассказала о тех волнениях, связанных с этой ссорой. И это понятно, что её память больше сосредоточилась на мне, чем на них. И тут её слова вполне правдивы. А о причине и месте ссоры она просто забыла и спутала за давностью времён.

КЛИО – Свидетели Панаева и Некрасов вы свободны и можете занять свои места. Свидетель Фет Афанасии Афанасьевич, подойдите к столу.

 

(Фет быстрой, семенящей походкой, подходит к столу.)

КЛИО — Что заставило Вас издавать свои стихи под псевдонимом?

 

ФЕТ – Нет, это не псевдоним. С моей фамилией вышло досадное недоразумение: мой отец — Шеншин, будучи в Германии, женился на дочери обер-комиссара Шарлоте Фет, которая и стала моей матерью. До 14-ти лет я везде писался Шеншин. Но потом  обнаружилось, что родители мои венчались в Германии по лютеранскому обряду, а уж после моего рождения, вторично венчались в России по православному обряду. Православная церковь считала, что я, родившись до православного брака, являюсь незаконнорожденным, и потому мне было отказано в праве носить отцовскую фамилию. И вот с 14-ти лет мне пришлось носить фамилию моей матери. Потом уже, много лет спустя, когда мне было 53 года, после многих хлопот, за мной, наконец, была утверждена фамилия моего отца, и я был признан его законным наследником. Так вот и вышло, что я никогда и сам не знал, как мне подписываться.

«Смущался я не раз один, // Как мне писать в делах текущих?

Я между плачущих — Шеншин, // И Фет я только средь поющих».

 

КЛИО – Ну, расскажите теперь нам по чистой совести, и без всякой утайки, и без всякого пристрастия к какой либо стороне, всё, что Вы знаете  о ссоре между Тургеневым и Толстым.

ФЕТ – (сначала медленно, с остановками, как бы вспоминая, потом всё большим жаром).

Нет, нет, я по чистой совести, и без утайки… А на счёт пристрастия…  нет! Я их обоих очень люблю, но истина, да ещё перед Вашим лицом, лицом Истории, дороже всего.

Я тогда жил в своём имении Степановке Мценского уезда Орловской губернии. Это было как раз по дороге между Спасским – имением Тургенева, и  Никольским — имением Толстого.

Случилось всё это весной 1861 года. Как то вечером к нам во двор въехала коляска, в которой сидели Тургенев и Толстой. Они остались у меня ночевать, а утром все мы собрались за столом.

Жена моя спросила Тургенева, доволен ли он английской гувернанткой своей дочери. Тургенев очень её хвалил, между прочим, сказал, что гувернантка требует от его дочери, чтобы она забирала самую худую одежду бедняков и собственноручно её чинила и сама возвращала беднякам.

— И Вы это  считаете хорошим? — спросил иронически Толстой.

— Конечно, это сближает благотворительницу с насущной нуждой.

— А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю театральную сцену.

— А я Вас прошу этого не говорить, — воскликнул Тургенев с раздувающимися ноздрями.

— Отчего же мне не говорить того, в чём я убеждён? — отвечал Толстой.

— Стало быть, Вы думаете, что я плохо воспитываю дочь?

Толстой ответил на это, что он думает то, что говорит. Вдруг Тургенев, бледный от злобы, закричал визгливым голосом: «А если Вы будете так говорить, я дам Вам в рожу!»

С этими словами он вскочил из-за стола, схватился за голову, выбежал в другую комнату, но через секунду вернулся и сказал, обращаясь к моей жене: «Ради Бога извините мой безобразный поступок, в котором я глубоко раскаиваюсь»,

И после этого гости разъехались. Толстой, отъехав до соседнего имения Новосёлок, написал Тургеневу письмо с требованием удовлетворения. И поехал дальше в Богуслав. Оттуда он послал в своё имение Никольское за ружьями и пулями, а Тургеневу послал второе письмо, в котором  уже прямо вызывал его на дуэль, причём писал ему, что он не желает стреляться пошлым образом, т.е. чтобы два литератора приехали с третьим литератором (то есть со мною), с пистолетами и дуэль бы кончилась шампанским, а он желает стреляться по-настоящему, и просит Тургенева приехать в Богуслав к опушке леса с ружьями.

Тургенев ему ответил, что он признаёт  себя кругом виноватым, что он уже принёс своё извинение и ещё раз просит его извинить. Толстой написал мне, что он извинениями Тургенева удовлетворён. Но Тургенев отвечал Толстому на его первое письмо из Новосёлок, и после того, как его отправил, получил письмо Толстого из Богуслава, и думал, что это ответ на его письмо, а между тем Толстой послал Тургеневу второе своё письмо до получения ответа на первое. И Тургеневу пришлось опять писать Толстому, и вновь он всю вину принимал на себя, причём писал: «то, что я сказал, так далеко от привычек всей моей жизни, что я могу приписать это ничему иному, как раздражение, вызванному крайним и постоянным антагонизмом наших воззрений».

Мне лично пришлось много сил и времени затратить на предотвращение этой дуэли. Я ездил то в Спасское, то в Ясную, и даже Толстой со мной поссорился на некоторое время. А Тургенева я уговорил уехать заграницу.

Софья Андреевна Толстая мне говорила, что осенью 1861 года, живя в Москве, Толстой мучился тем, что он довёл Тургенева весной до такого раздражения, что он не мог сдержать себя, и написал Тургеневу в Париж письмо, в котором писал: «что если я оскорбил Вас, простите меня; невыносимо грустно думать, что я имею врага».

И нужно же было так случиться, что это письмо своевременно до Тургенева не дошло. А как раз за это время до Тургенева дошли разговоры, что Толстой распускает по Москве слухи о трусости Тургенева и о том, что он его презирает. Это взбесило Тургенева, и он послал Толстому вызов на дуэль на время своего возвращения в Россию. Толстой ответил Тургеневу, что никаких слухов про него он не распространял и вновь просил у него извинения и отказывался от вызова. Толстой буквально написал: «Вы называете мой поступок бесчестным (т.е. что он будто распускает про него слухи). Вы прежде хотели дать мне в рожу, а я считаю себя виновным, прошу извинения и от вызова отказываюсь». На этом дело и кончилось.

КЛИО – Скажите, Фет, а были ли раньше ссоры между Тургеневым и Толстым?

ФЕТ – Да, да. Они постоянно ссорились. Когда в 55-м году Толстой приехал в Петербург и вошёл в кружок «Современника», он был большим задирой, всем противоречил, и особенно придирался к Тургеневу. Тургенев даже стал избегать Толстого, но тот его преследовал, по пятам «как возлюбленная женщина» (по словам Тургенева) и часто изводил его по всякому поводу и без повода. Ну, и Тургенев часто не выдерживал. Очень хорошо их ссоры изображал Григорович: 

«Тургенев пищит, пищит, зажимает рукой горло и с глазами умирающей газели шепчет: — «Не могу больше! У меня бронхит!»; и громадными шагами начинает ходить по всем комнатам. А Толстой ворчит ему вслед: «Бронхит, бронхит, воображаемая болезнь. Бронхит – это металл!» Тургенев ходит взад и вперёд, Толстой лежит на диване и дуется. Я подхожу  к Толстому и говорю: «Голубчик Толстой, не волнуйтесь! Вы не знаете, как он Вас ценит и любит!» А Толстой говорит с раздувающимися ноздрями: «Я не позволю ему ничего делать мне назло. Это вот он нарочно теперь ходит взад и вперёд мимо меня и виляет своими демократическими ляжками» 

А  для ссоры, происшедшей у меня в Степановке, была  и ещё одна причина. Дело в том, что как раз в 1861 году Тургенев кончил свой роман «Отцы и дети», который он сам считал лучшим своим произведением. И вот он пригласил Толстого к себе в Спасское, чтобы дать ему первому прочесть свой новый роман и выслушать его критику.

Толстой приехал. Тургенев сначала угостил его тонким обедом, каким умел угощать только он, с отличным французским вином. А потом отвёл Толстого в свой кабинет, уложил на «диван-самосон» и дал ему рукопись. Толстой, хорошо нагрузившись за столом, не смог прочесть и трёх страниц, как рукопись выпала у него из рук на пол, а сам он заснул. Но во сне он почувствовал какой-то внутренний тревожный толчок открыл глаза и увидел громадную фигуру Тургенева, на цыпочках выходящего из комнаты с рукописью в руках. Когда вечером они встретились, то оба почувствовали неловкость, и ни слова не было сказано про роман Тургенева. Так они и приехали ко мне. Естественно, что у Тургенева осело недоброе чувство к Толстому, хотя сам он был виноват, что дал читать свой роман Толстому после того, как хорошо накормил его, напоил и уложил на «диван-самосон».

Но, в общем, Тургенев правильно писал мне в 1862-м году о своих  отношениях к Толстому:

«Наши созвездия решительно враждебно двигаются в эфире, и потому нам лучше всего, как он сам предполагает, избегать свиданий. Нам следует жить, как будто мы существуем на различных планетах или в различных  столетиях»…

 

КЛИО – Свидетель Фет, займите своё место. Тургенев!  Вы подтверждаете правильность показаний Фета?

ТУРГЕНЕВ – Да, подтверждаю.

КЛИО – Толстой, а Вы? 

ТОЛСТОЙ – Да,  в общем  всё верно.

КЛИО – Толстой! Прошу Вас высказаться о причинах Вашей ссоры с Тургеневым.

ТОЛСТОЙ – Оглядываясь назад, я вижу, что основных причин нашей ссоры было две: одна — внешняя, другая – внутренняя. Внешнюю причину вполне правильно изложил Вам Фет. И вина за эту внешнюю причину должна быть отнесена на мой счёт: своим, тогда ещё молодым задором, я постоянно донимал Тургенева язвительными замечаниями и насмешками и доводил его, такого воспитанного и выдержанного, до полного исступления, так что он терял всякую власть  над собой. Мне это доставляло язвительное удовольствие, а он искренне и глубоко страдал. И у Фета я своим насмешливым тоном довёл его до того, что он крикнул не своим голосом: «я дам Вам в рожу». Но он сейчас же спохватился и просил прощения и у жены Фета, и у меня за эту безобразную сцену. И тем не менее, я вызвал его на дуэль. А потом он в письме просил у меня опять прощения. Так что нашу вражду, которую я довёл до точки кипения и вызвал у Тургенева взрыв накопленного раздражения, он же сам и поспешил охладить своим извинением. Я эту вину свою сам осознал несколько месяцев спустя и написал об этом Тургеневу, прося  у него прощения за своё поведение.

Внутренняя причина нашей постоянной, если не вражды, то какого-то духовного отталкивания друг от друга, гораздо глубже, и едва ли в ней  можно кого-нибудь винить.

Коротко её можно изложить так: Тургенев был чистый эстет, и выше всего на свете ставил  искусство. Искусство для него всегда было самодавлеющей деятельностью человеческого духа, никому и ничему не подчинённой. А я, даже в свои молодые годы, всю жизнь стремился подчинить религиозному началу. Поэтому и искусство в моих глазах только тогда заслуживало одобрения и оправдания, когда оно выражало собой божественные заповеди добра, любви и правды. Надо сказать, что к моему пониманию искусства относился не только неодобрительно,  а прямо враждебно не один Тургенев, а почти все литераторы. Поэтому я чувствовал необходимость  высказаться по этому вопросу до конца.

В 1897 году я опубликовал свою статью «Что такое искусство?» Но писал я эту статью в течении пятнадцати лет,  поэтому там каждая фраза обдумана и взвешена. Я позволю себе коротко изложить основные мысли этой статьи, чтобы Вам было ясно моё отношение к искусству, и почему это моё  отношение к искусству не было приемлемо для Тургенева. 

Итак, что такое искусство? Искусство есть, прежде всего, одно из средств общения людей между собой. Особенность же этого средства общения состоит в том, что искусством люди передают друг другу свои чувства. На способность людей заражаться чувствами других людей и основана деятельность искусства. И поэтому деятельность искусства очень важная, столь же важная, как и деятельность речи, и столь же распространённая. Искусство в обширном смысле слова проникает всю нашу жизнь, а мы только некоторые проявления этого искусства называем искусством, в тесном  смысле этого слова.

Мы привыкли понимать под искусством только то, что мы читаем, слышим и видим в театрах, концертах и на выставках, здания, статуи, поэмы, романы… Но всё это только самая малая доля того искусства, которым мы в жизни общаемся между собой — от колыбельной песни, шутки, передразнивания, украшения жилищ, одежды, утвари, до церковных служб и торжественных шествий.

Так что мы называем искусством, в тесном смысле этого слова, не всю деятельность людскую, передающую чувства, а только такую, которую почему-нибудь выделяем из всей этой деятельности и которой придаём особое значение. Такое особенное значение придавали всегда люди той части этой деятельности, которая передавала чувства, вытекающие из религиозного сознания людей, и эту-то малую часть всего искусства и называли искусством в полном  смысле этого слова. Так смотрели на искусство древние: Сократ, Платон, Аристотель. Так же смотрели на искусство и пророки еврейские, древние христиане и магометане; так же оно понимается и религиозными людьми в наше время.

Оценка достоинства искусства, т.е. чувства, которое оно передаёт, зависит от понимания людьми смысла жизни, от того, в чём они видят благо и в чём зло жизни. Определяется же благо и зло жизни тем, что называют религиями. Только религии всегда служили и служат основанием оценки чувств людей. Если чувства приближают людей к тому идеалу, который указывает религия, согласны с ним, не противоречат ему — они хороши; если удаляют от него, не согласны с ним, противоречат ему – они дурны.

Христианство первых веков признавало хорошим произведением искусства только легенды, жития святых, проповеди, молитвы, песнопения, вызывающие в людях чувство любви ко Христу, умиление перед его жизнью, желание следовать его примеру, отрешение от мирской жизни, смирение и любовь к людям. Все же произведения, передававшие чувства личных наслаждений, оно считало  дурным и поэтому отвергало всё языческое пластическое искусство.

Но вот, в средние века, в высших классах совершилось то, что принято называть «возрождением наук и искусств» и что, в сущности, не что иное, как отрицание всякой религии и признание ненужности её. И люди эти остались без всякого религиозного мировоззрения, а не имея  религиозного мировоззрения люди эти не могли иметь никакого другого мерила расценки хорошего и дурного искусства, кроме личного наслаждения. Признав же мерилом добра наслаждение, т.е. красоту, люди высших классов европейского общества вернулись в своём понимании искусства к грубому пониманию первобытных греков, которое осудил уже Платон.

И соответственно этому пониманию среди них и составилась теория искусства, по которой цель искусства состоит в проявлении красоты. И искусство стало не тем важным делом, которым  оно предназначено быть, а пустой забавой праздных людей.

И последствием этого отсутствия истинного искусства сказалось то самое, что и должно было быть: развращение того класса, который наслаждался этим искусством.

Безверие высших европейских классов привело их к самому бедному по содержанию искусству. Объединение содержание искусства высших классов усилилось ещё тем, что, перестав быть религиозным, оно перестало быть и народным.

Всё искусство свелось к описанию или изображению трёх очень ничтожных и несложных чувств: гордости, половой похоти  и тоске от жизни. Эти три чувства и их разветвления составляют почти исключительное содержание искусства богатых классов. А эти чувства как раз и чужды трудовому народу. Простой народ всегда понимал и понимает то, что и мы считаем самым высоким искусством: художественно – простые повествования Библии, притчи Евангелия, народную легенду, сказку, песню.

Искусство имеет целью заражать людей тем чувством, которое испытывает художник. Для того, чтобы человек мог произвести истинный предмет искусства, нужно много условий. Нужно, чтобы человек этот стоял на уровне высшего для своего времени миросозерцания, чтобы он пережил чувство и имел желание и возможность передать его и при этом имел ещё талантливость к какому-либо руду искусств.

Все эти условия очень редко соединяются в одном лице. Кроме того, одно из главных условий художественного творчества есть полная свобода художника от всякого рода предвзятых требований.

Присутствие в различных степенях трёх условий: особенности, ясности и искренности – определяет достоинство предметов искусства, как искусства, независимо от его содержания, т.е. независимо от того, передаёт ли оно хорошие или дурные чувства. Оценка же чувств, как я уже говорил, совершается религиозным сознанием людей.

А религиозное сознание всегда было и есть в каждом обществе. Его не видят. Религиозное сознание нашего времени есть сознание  того,  что наше благо, и материальное, и духовное, и отдельное, и общее, и временное, и вечное, заключается в братской  жизни всех людей, в любовном единении нашем между собой.  На основании этого-то сознания мы должны расценивать все явления нашей жизни, в том числе и наше искусство, и выделять из всей его области то, которое передаёт чувство, вытекающие из этого религиозного сознания, высоко ценя и поощряя его и отрицать то, которое противно этому сознанию, и не приписывать  остальному искусству того значения,  которое  ему не свойственно.

Сущность христианского сознания состоит в признании каждым человеком своей сыновности Богу и вытекающего из него единения людей с Богом и между собой. Так сказано в Евангелии, и поэтому содержание христианского  искусства заключается в передаче таких чувств, которые содействуют единению людей с Богом и между собою. Христианское искусство  нашего времени должно быть всемирным, т.е. должно соединять всех  людей всего мира.

Всё же остальное должно быть признано дурным искусством, которое не только не должно быть поощряемо, но должно быть изгоняемо, отрицаемо и призираемо, как искусство не соединяющее, а разъединяющее людей. К такому дурному искусству в области слова следует отнести  все драмы, романы и поэмы, передающие чувства гордыни, пресыщенности,  тоски, пессимизма и развращённости от половой любви.

По этому единственному твёрдому критерию придётся оценить и отнести к дурному искусству и «Божественную комедию» Данте, и большую часть  произведений Гёте  с его слабым подражанием «Фаустом» во главе, и всего Шекспира, который по какому-то недоразумению  считается великим гением в драме, и, конечно, все мои так называемые художественные произведения, за исключением только  рассказов «Бог правду видит», да  «Кавказского пленника».

О Шекспире  мне пришлось написать особую статью, так как его гениальность стала  какой-то непререкаемой истиной в глазах всякого интеллигентного человека. В частности, и Тургеневу я немало испортил крови, не признавая за Шекспиром даже небольшой талантливости. Чтобы проверить себя я перечёл Шекспира и по-английски, и по-немецки, и по-русски — и безошибочно испытывал одно и то же: отвращение, скуку и недоумение. Поэтому,  по совести говоря, я не могу признать Шекспира даже малым посредственным сочинителем.

В живописи такими произведениями дурного искусства должны быть  признаны картины ложно-религиозные, патриотические и картины, изображающие забавы и прелести богатой и праздной жизни. А, главное, все картины со сладострастными сюжетами, вся та безобразная женская нагота, которая наполняет выставки и галереи, особенно у французов с  их импрессионизмом, да и у немцев — разные Беклины, Штуки и прочее.

К этому же дурного рода искусству принадлежит вся камерная и оперная музыка нашего времени, начиная в особенности с Бетховена, — Шуман, Лист, Берлиоз, Вагнер, по содержанию своему посвященная выражению чувств, доступных только людям, воспитавшим в себе болезненную нервную раздражительность, возбуждаемую этой исключительной, искусственной и сложной музыкой. — «Как, девятая  симфония принадлежит к дурному роду искусства?» – слышу я возбуждённые голоса. «Без всякого сомнения» — отвечаю я, потому что эта симфония не передаёт ни высокого религиозного чувства, ни простого и ясного чувства братского  единения  между людьми.

Самое ужасное последствие извращения искусства нашим обществом заключается в замещении им идеала нравственности идеалом красоты, т.е. наслаждения. Это искусство прямо развращает людей путём заражения их самыми дурными и вредными для человечества чувствами суеверия, патриотизма, а главное – сладострастия. Всё искусство, за самыми  редкими  исключениями, посвящено только тому, чтобы описывать, изображать, разжигать  всякого рода половую любовь во всех её  видах. Так что то, что называется  искусством в нашем обществе, не только  не содействует  движению  вперёд человечества,  но едва  ли не более всего мешает  осуществлению добра  в нашей жизни.

Причина этой болезни одна – непринятие учения Христа в его истинном значении.

Исцеление болезни в одном — в признании этого учения во всём его истинном значении. А это признание в наше  время не только возможно, но и необходимо.

Все люди нашего времени признают, что назначение человека есть благо, высшее же в нашем  мире  доступное людям благо жизни достигается единением их между собой, а это и есть христианство.

Религиозное сознание нашего времени, состоящее из признания цели жизни в единении людей, уже достаточно выяснилось, и людям нашего времени нужно только откинуть ложную  теорию красоты, по которой наслаждение признается целью  искусства, и тогда  религиозное сознание естественно, станет руководителем искусства нашего времени. И тогда настанет общее братское всенародное искусство. А как только это произойдёт, так тотчас же  перестанет искусство быть тем, чем оно стало за последнее время, т.е. средством огрубения и развращения людей, а станет тем, чем оно  всегда было и должно быть – средством движения  к  единению к благу.

Мы  с Тургеневым оба были литераторами. При наших  свиданиях и в нашей переписке, наши  совершенно  противоположные точки зрения на литературу, как на один из видов искусства, неизбежно приводили к столкновениям, к взаимному отталкиванию друг от друга. Мы  это оба осознавали и, впоследствии, после ликвидации ссоры, происшедшей у Фета, всегда прилагали  свои силы тому, чтобы не доводить своих  нравственно-философских  расхождений до новой ссоры. И это нам всегда удавалось. История должна учесть эти наши обоюдные усилия к примирению и не только не осудить нас, но и поставить в пример будущим поколениям — с какой  терпимостью надо относиться к заблуждениям своих близких.

 

КЛИО – Тургенев, прошу Вас высказаться о причинах Вашей ссоры с Толстым. 

ТУРГЕНЕВ – Я вполне согласен со всем тем, что здесь было сказано Толстым о причинах нашей ссоры. В сущности, никакой вражды между нами не было. Ссора вспыхнула только один раз – у Фета, и сейчас же была погашена. Но антагонизм между нами  был всегда, несмотря на наши старания его преодолеть, потому что наряду с силой отталкивания в нас всегда жила и сила взаимного притяжения.

Да, я эстет и всегда считал, что без духовной свободы в обширнейшем смысле – в отношении к самому себе, к своим предвзятым идеям и системам, даже к своему народу, к своей истории – немыслим истинный художник; без этого воздуха, воздуха полной духовной свободы, художнику дышать нельзя. Эту мысль я высказал и  в своей статье по поводу «Отцов и  детей».

Учения о свободе и красоте находятся в самой тесной связи. Нет ничего важнее связи, которую Кант открыл, а Шиллер и Шеллинг развили. Я позволю себе, хотя бы совсем коротко, остановить Ваше внимание на этой философии эстетики, поскольку она является и моею и поскольку она была внутренней причиной моего отталкивания от эстетических взглядов Толстого.

Итак, что такое искусство? Искусство есть творческое выражение идеи красоты.

Эстетическое (то есть представление красоты), есть известный способ представления в нас: это не свойство вещей, а свойство нашего представления. Эстетическое суждение не есть познавательное суждение. Поэтому прекрасное отличается как от приятного, полезного и доброго, так и от истинного.

Всякое удовольствие не эстетического характера обуславливается каким-нибудь интересом, поэтому всякое заинтересованное ————————-.

Всякое заинтересованное удовольствие также зависимо, как и потребности, так же серьёзно, как жизненные цели. Эстетическое удовольствие свободно, потому что не зависит ни от какой потребности и игриво, потому  что не имеет ничего общего с серьёзностью жизни. Мы различаем удовольствия – чувственное, эстетическое и моральное.

Предмет первого – приятное, предмет второго – прекрасное, предмет третьего – доброе.

Эстетическое суждение никогда не может быть обосновано логически, потому что логическое понятие не является ни причиной, ни целью эстетического суждения. Эстетическое созерцание не есть суждение, а просто душевное состояние.

Все эти мысли Вы можете найти у Канта в «Аналитике прекрасного» в его «Критике способности суждения». И Гегель вполне воспринял эти плодотворные мысли Канта, когда в свою очередь в своих лекциях об эстетике утверждал, что субъект должен находиться в состоянии своей полной свободы, чтобы иметь возможность эстетически представлять.

Без состояния свободы со стороны субъективного созерцания, нет эстетических объектов, нет эстетического мира.

Так как искусство есть внешнее выражение идеи красоты, то оно должно быть обязательно формально, т.е. в нём форма должна превалировать над содержанием, так как красота воплощается только в форме. Именно поэтому-то истинное искусство вечно.

Говорят: «раз древние скульпторы ваяли богов и богинь, значит искусство подчиняли религии; раз великие художники ренессанса писали Мадонн, значит они подчиняли искусство религии». Совсем нет: и те и другие искали и открывали в своих религиях идеал красоты и его воплощали в формах скульптуры, живописи, архитектуры, т.е. они религию подчиняли идее красоты, а не наоборот. Поэтому-то, хотя те религии погасли, и наш век стал совсем безрелигиозным, а Венеры и Мадонны остались и для нас воплощением идеала красоты. Больше того: как справедливо указал Гегель, в Элладе сама красота стала религией.

Архитектура особенно убедительно доказывает нам примат формы над содержанием в искусстве: все храмы строились в века глубокой религиозности народов: И Парфенон, и Notre Dame de Paris, и Миланский собор, и Кельнский и Реймский соборы, и наш Василий Блаженный. И, однако, в наш век полной безрелигиозности, когда все эти храмы для нас по своему содержанию совершенно бессмысленны, настолько бессмысленны, что их ни к чему даже приспособить нельзя, мы – атеисты — останавливаемся перед этими храмами с чувством глубокого эстетического восторга, и всякую попытку к их разрушению рассматриваем как кощунство над воплощением идеала красоты.

Содержание наиболее глубоко-действующего искусства – музыки, вообще непередаваемо словами; оно действует на нас только своей чистой формой. Да, искусство самодовлеюще. И всякая проповедь о подчинении искусства религии, морали, политике, народу, вроде модного в шестидесятых годах лозунга – искусство для народа! Только унижает искусство. Нет, пусть народ поднимается до понимания истинного искусства.

Настоящие художники – Пушкин, Гёте, Микеланджело, Рафаэль, Моцарт, Бетховен –  отлично это понимали и никогда своё искусство не подчиняли иным идеям или интересам, кроме идеи красоты. Повторяю: истинное искусство может быть только выражением свободной, самодовлеющей, ни от кого и ни от чего независимой эстетической деятельности человеческого духа. Подчинение искусства интересам народа, политики, религии, науки, сведёт его на роль служанки чужих интересов с тяжёлым запахом тенденции.

Но Толстой думал иначе. Он изложил здесь своё понимание искусства, я изложил своё. Вы видите, что они полярно противоположны и между нами не может быть компромисса. Убеждать Толстого в ложности его точки зрения на искусство, конечно бесполезно, но я обращаю Ваше внимание на два кардинальных дефекта в его аргументации.

Первый дефект состоит в том, что Толстой утверждает, что, потеряв веру в Бога, люди стали приписывать искусству одну цель — проявление красоты, т.е. удовлетворение потребности людей в наслаждении. Между красотой и наслаждением  он ставит знак равенства. Причём под все виды наслаждений он подводит один знаменатель. Между тем как все мы различаем наслаждения, или удовольствия, чувственное, этическое и эстетическое.

И между всеми тремя видами наслаждения имеется принципиальная разница. А если они все три объединяются одним словом, то это просто недостаток нашего языка. Такой же недостаток, какой проявляется и в слове «любовь»: мы обычно говорим — я люблю женщину, я люблю отечество, я люблю музыку, я люблю отварную осетрину. Между этими «любвями» нет ничего общего, однако все они объединяются одним этим словом. О том, что такое эстетическое удовольствие, я уже говорил и повторяться не буду, но Толстому допускать в своей аргументации такое смешение понятий не следовало бы.

Второй дефект в его аргументации ещё более разительный: с одной стороны Толстой решительно заявляет, что одним из главных условий художественного творчества является полная свобода художника от всякого рода предвзятых требований, а с другой стороны ещё более решительно подчиняет искусство требованиям религии.

Эти два дефекта в аргументации Толстого и привели его к чудовищной необходимости выбросить за борт истинного искусства и Данте, и Шекспира, и Бетховена, и самого себя.

А получилось наоборот: Толстой, подчинив искусство религиозно-нравственному началу, снизил и унизил своё искусство. Вот почему, на своём смертном одре 28 июня 1883 года, я написал последнее письмо Толстому. Позвольте мне его прочесть, оно многое Вам разъяснит:

«Милый, дорогой Лев Николаевич, долго Вам не писал, ибо был и есть, говоря  прямо, на смертном одре. Выздороветь я не могу, и думать об этом нечего. Пишу же я Вам собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником, и чтобы выразить Вам мою последнюю, искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Ведь этот дар Ваш оттуда, откуда всё другое. Ах, как я  был бы счастлив, если б мог думать, что просьба моя так на Вас подействует! Я же человек конченный, доктора даже не знают как назвать мой недуг… Ни ходить, ни сидеть, ни спать, да что! Скучно даже повторять это! Друг мой, великий писатель русской земли – внемлите моей просьбе! Дайте мне знать, если Вы получите эту бумажку и позвольте ещё раз крепко, крепко обнять Вас, вашу жену, всех ваших… не могу… устал».

 

КЛИО – Дело о ссоре между Тургеневым и Толстым считаю законченным.

На основании свидетельских показаний и личных объяснений сторон, Тургенева Ивана Сергеевича по обвинению его в учинении ссоры с  Толстым Львом Николаевичем, считать по суду Истории оправданным.

 

 

Ред. «Современника».. Гончаров, Тургенев, Толстой

 

Групповой портрет писателей круга журнала «Современник».

И.А. Гончаров, И.С. Тургенев,  Л.Н. Толстой, 

 Д.В. Григорович, А.В.  Дружинин и  А.Н. Островский