Главная  →  Читальный зал  →  Ю.А. Коробьин (1884 – 1971). Статьи  →  Коробьин Ю.А. (1884-1971) — Письма из лагерей. Стихи.

Коробьин Ю.А. (1884-1971) — Письма из лагерей. Стихи.

 

Ю.А. КОРОБЬИН (1884 – 1971) — экономист. Философ и поэт

ПИСЬМА 1-й жене Н.Е. КОРОБЬИНОЙ и дочери Татьяне

с 1931 по 1951 годы ИЗ ЛАГЕРЕЙ  НКВД

   

1929. Ю.А. Коробьин. Мос.Ком. Хоз. За год до ареста

1929. Ю.А. Коробьин. Мос.Ком. Хоз. За год до ареста

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Подпись Ю.А. Коробьина

 

 

 

 

 

 

 АРЕСТ в Москве в окт. 1930. Приговор: 10 лет в ИТЛ. — Май 1931 

Карта лагерей и строек в ссср. 1930-50 годы.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

БЕЛОМОРСТРОЙ. ст. Сорокская — 1931- 1933.

БАМлаг. Ст. Ксеньевская и г. Свободный. 1933-1938

ВТОРОЙ АРЕСТ. Обвинение. 1938. Отмена приговора

Кандалакша – Алла-Куртти. Стройка 105. 1940.

ПЕЧЕРЛАГ. Ст. Абезь-Воркута. 1940-1943

Комсомольск на Амуре – Совгавань. 1943-1948

ИГАРКА – САЛЕХАРД. Стройка № 501-503. 1949-51

 ДЕЛО О СНЯТИИ СУДИМОСТИ. 1946-49 и 1953-55

 

АДРЕСАТЫ (к сожалению, их ответные письма не сохранились):

А.Е. Коробьина, урожд. Белявская (Нина) – врач. 1-я жена Ю.А. Коробьина

Их дочь Татьяна Юрьевна Коробьина (Таня) — учительница истории

 

ЛИЦА, часто упоминаемые в письмах Ю.А. Коробьина:

О.В., Лёля – 2-я жена Юрия, Ольга Вяч., урожд. Товара, в 1-м браке — Шапошникова.

Мими – сын Юрия от 2-го брака, Михаил Юр. Коробьин (р. 1918) — ;

Ксения – родная сестра Ю.А., Ксения Александр. в замуж. Секретева;

Миша — Михаил Яковл. Секретев, муж Ксении (арестован по тому же делу)

Сережа и Дима – их дети. Сергея исключили и института из-за ареста отца.

Юра – Юрий Минасович Шапошников — сын Ольги Вяч. от 1-го брака.

Лиза – его жена. Мать Алика и Авиетты Шапошниковых.

Галя – Галина Львовна в замуж. Мостовая, дочь брата Юрия, Льва Ал. Коробьина

Шаров Сергей Иванович – друг Юрия. Его сын – Шурик, А.С. Шаров.

Боря – Борис Евг. Белявский, брат сестер Нины и Ксении (Каси)

Костя, он же КП, — муж Ксении Евг., учитель Конст. Петр. Мезько.

 

 

На строительстве Беломор-Балтийского канала. 1932

 

 

 

 

 

 

 

 

СТРОИТЕЛЬСТВО БЕЛОМОР КАНАЛА

БЕЛОМОРстрой. Медвежьегорск и Ст. Сорокская 

ВРЕМЯ: с 27.10. 1931 по 1934

МЕСТО: Ст. Сорокская – с 1938 года город Беломорск с 1938. Образован из села Сороки, посёлка водников Беломорско-Балтийского канала и посёлка железнодорожников станции Сорокская. Село Сороки известно с 12 в., возникло в устье р. Выг, при её впадении в Белое море. Название по одному из рукавов реки Выг, который карелы называли Соарийоки — «островная река» (карельское soari «остров», joki «река»).

 

 

27.10. 1931. ст. Сорокская, Мурманской ж-д. 8-е отд. СЛАГ

Дорогая Нина, пользуюсь случаем написать тебе письмо. Примерно полтора месяца тому назад, то есть в 20-х числах сентября, я послал тебе и Танюше большое письмо в ответ на ваше коллективное письмо, пересланное мне через Ксению. Но ответа на это свое письмо я не получил. Неужели вы не получили его? Это было бы очень обидно. Я его писал и тебе, и Тане с большим сердечным волнением, и мне было бы жаль, если бы это волнение не дошло до вас.

С тех пор кое-что поменялось. Из Майгубы меня вызвали на Медвежью Гору (где помещается Управление Беломорстроя), и там я получил назначение на должность заведующего планово-учетного Бюро 8-м Строительным участком Беломорстроя на ст. Сорокская. Сюда я прибыл 11 октября. И вот я опять планирую, учитываю, отчитываюсь, пишу доклады. Живу я на частной квартире вместе со своими товарищами по работе. Шесть человек в двух комнатах. Я с одним товарищем в одной комнате, и четверо — в другой. В этой же комнате и моя канцелярия. Дом хороший, комнаты хорошие; тепло, светло. Живём дружно. Едим пшенную кашу, картошку, чечевицу, щи пустые. Пьем чай, кофе и даже с молоком.

Получаю я за свою работу 45 рублей премиального вознаграждения, что составляет 15% от полагающейся мне по моей работе оплаты. Из первой получки за полмесяца я послал Мими десять рублей на кино и ириски. Боже мой, мне так бесконечно много хочется сделать для Лёли, Мими и для всех вас, моих друзей, так много для меня сделавших, и я могу послать своему сыну только 10 рублей! Всё в жизни относительно. В нашем положении, надо прямо сказать, я живу сейчас хорошо.

Ниночка, я писал Лёле уже два раза, чтобы она прислала мне следующие вещи:

  1. Мою бритву, помазок и ремень для бритья (последнее не обязательно). 2. Зубную щеточку. 3. Гребешок для головы. 4. Белых сухарей. 5. Сахара.
  2. Канта «Критику чистого разума» и
  3. Куно-Фишера 2 тома о Канте (эти три книги из моей библиотеки).

Если не на все 10 лет, то года на два мне Канта хватит!

Теперь моя основная забота устроить свидание с Лёлей. Это свидание необходимо не столько для меня, сколько для Лёли. Чувствует мое сердце, она вся исстрадалась и нуждается в поддержке, а этой поддержки, кроме меня, никто ей дать не может. Ужасно хочется видеть и моего Мими, но пока это невозможно: ни денег таких не достать, ни со школой ему нельзя расстаться. По моим подсчетам на поездку сюда одному человеку надо не менее 200 руб., а двум 400 р.! Где же взять такие деньги?

Скажи Ксене, что со мной живет и работает инженер Чесноков, работавший с Мишей [М.Я. Секретев] на Соловках. Он мне рассказывал, что видел Ксеню и даже показывал два технических акта с Мишиной подписью. У нас зима: снег, морозы, река стала. Единственное развлечение ― шахматы, в которые я играю ежедневно. Ну, а как вы все, мои хорошие и такие мне близкие, живёте? Напиши мне, Нина, большое письмо, напиши подробнее о том, как вы все живёте, что делаете, что вас печалит и что веселит; вспоминаете ли вы своего жизнерадостного друга, так здорово выбитого из седла? А я вас всех вспоминаю буквально ежедневно, и часто вижу [разноцветные? − неразбор.  Н.М.] сны.

Танечке моей писать сейчас не буду. Я ей написал письмо, но ответа не получил, и повторять то, что написал один раз, как то не хочется, неловко. Я её очень люблю, мою дочку, и знаю, что она меня любит искренно. Теперь, когда я брею усы, я сам вижу, что она очень похожа на меня. Передай всем друзьям мои поцелуи. Тебя и Танюшу крепко-крепко прижимаю к самому сердцу. Юрий.

 

15.02. 1932. ст. Сорокская, 8-е отд. Белбалтлага

Дорогие мои Нина и Таня, ваше письмо от 21 января я получил в свое время, но ответить сейчас же не мог, просто за неимением времени. Сегодня день отдыха, и я действительно отдыхаю. Живу я теперь совершенно один, занимаю небольшую комнату на втором этаже; у меня чисто, тепло и уютно. А главное, часа три после обеда и часа два после вечерних работ я могу быть один, совсем один.

Ты мне, Нина, пишешь о посылке, которую вы там собираете мне прислать. Спасибо, родная моя, но мне ничего не надо. Кормят нас здесь в особой столовой техперсонала очень хорошо: ежедневно обед из трёх блюд и ужин, и сахар у меня теперь тоже есть. Как у человека не курящего, у меня появляются иногда дикие желания, например, поесть халву, шоколад, печенья,… но это уже из области высшей гастрономии.

Повторяю, что мне действительно нужно: второй том Куно-Фишера о Канте. Танюша, бесстыдница, я первый том уже кончил, а ты мне второй всё не шлешь. А он мне сейчас важнее первого, потому что как раз в нём-то и находится архитектоника «Чистого разума». Затем, нормальное издание (моё) «Евгения Онегина». Из вещей кисточку для бритья, зубную щёточку. Затем, если есть, последние любительские и не любительские фотографии.

В конце января я ездил в Медвежку [г. Медвежьегорск – столица Беломорстроя], но Мишу [М.Я. Секретёва] там не застал, так как он в это время как раз выехал в Сороку. В Медвежке я пробыл два дня и по возвращении с ним встретился. У него с собой были письма от Ксении, где она подробно описывала болезнь и смерть Гали [Г.Л. Мостовая, дочь брата Льва Коробьина ]. Так что я теперь знаю всё. Миша у меня и останавливался. Он совсем не изменился и настроен довольно розово.

Зима теперь стоит у нас крепкая ― морозы доходят до 30º по Цельсию, но без ветра, так что не холодно. Солнца совсем не бывает. Вместо дневного света, так, какая-то муть… Но день значительно увеличился против декабря и января. … Ну, прощайте, мои дорогие, мои родные. Крепко вас обеих обнимаю и целую. Мой сердечный привет Касе и Косте [Мезько], Сереже и Ксении [Секретевы], и всем, кто меня ещё не забыл. Ваш Юрий. 

Примечание НМ. Кася – родная сестра Нины Евгеньевны, Ксения, урожденная Белявская, и её муж, Константин Петрович Мезько (он же КП). Оба учителя.

18.04. 1932. ст. Сорокская, 8 отдел. БелБалтЛАГ 

Дорогая Нина, твоё большое письмо от разных чисел, но посланное, по-видимому, 4 апреля, я получил. Спасибо тебе, родная, и за письмо, и за память, и за заботы. Больше всего меня обрадовало, что ты и Таня сладкую посылку, предназначенную мне, послали Мими. Я как раз и от него получил письмо, в котором он пишет, что получил от Танечки такую сладкую, такую чудесную посылку, что не знает, как её и благодарить. Нина, ведь это же такая радость для моего дофина, и мне кажется, что эту радость вместе с вами дал ему и я. И это, конечно, меня радует в неизмеримо большей степени, чем получение посылки мной.

Сегодня видел тебя во сне: ты, Ариадна, Лёля Буйвит, Миля Левкоева и другие (по-видимому, курсистки из твоей группы) [на Высших Женских курсах — Н.М.) в живом виде выставлены в витрине магазина, бывшем Шанке, на Кузнецком, для прохождения каких-то курсов переквалификации. А я проезжаю на верхнем этаже трамвая (трамвай, как за границей, ― двухэтажный) и кричу, и кланяюсь тебе, но ты меня не видишь. Все твои подруги показывают тебе на меня, наконец, ты водрузила пенсне с лорнетом, увидела меня, встала, что-то кричишь, бросаешься из витрины, но я уже уехал…

Очень я мечтал повидать в апреле Танечку и поговорить с ней по душам, но, к сожалению, не вышло. Ты пишешь, что летом, быть может, будешь под Ленинградом. Нина, ведь это рукой подать до меня. Не сможешь ли ты ко мне приехать на недельку? Я был бы безмерно рад. А Лёля ревновать не будет, не должна. Маме обязательно на днях напишу. Не писал ей, потому что [сначала было разрешено] только одно письмо в месяц, которое я должен был писать, конечно, Лёле и Мими, ну, а потом не знал, где она [мать Юрия, Н.А. Коробьина, урожд. Лопатина, жила в Майкопе, а после смерти старшего сына, Павла, переехала в Москву к дочери Ксении]. Ксенину открытку я тоже получил, где она пишет, что думает приехать к Мише во второй половине апреля, то есть значит на днях. Постараюсь с ней повидаться. Пусть меня известит о дне своего выезда.

Ну, зима у нас кончилась. Началась грязь непролазная. Всё зимнее с себя снял и перешёл на демисезон. Думаю, что Лёле и Мими было бы хорошо приехать на лето ко мне. Мы бы здесь прожили на моё жалованье (60 руб.) и паёк, но жалко мне Мими на всё лето оставить без товарищей, без развлечений, без природы. А я разве смогу заполнить его время и потребности, тем более, что я занят работой половину суток. Ну, да пускай они сами решают. Напиши, где живут Шаровы и Лиза. 

Примечание Н.М. Во время ареста Юрия Шаровых (Сергей Ив., его жена и сын Шурик) за неимением жилья жили в квартире Юрия на Трехпрудном пер. После его ареста их выселили. Лизу – жену пасынка деда, Юрия Шапошникова – успели прописать в одной из комнат, в которой потом жили Ольга Вяч. и Мими, и куда вернулся дед после снятия судимости в 1955 г.]

Нина, мне нужно пару простынь (мои совсем изорвались) и пару обмоток летних тёмных. Те обмотки, которые вы мне дали при отъезде, очень пригодились, но они зимние. Ну, и пары две носков. Простыни собери какие-нибудь старые, а обмотки и носки постарайся купить. И если бы ещё раз поискали второй том Куно-Фишера у Кости [К.П. Мезько).

Ну, прощай. Уже привели лошадь. Сейчас верхом еду на работы. Крепко тебя, моя родная, целую, а также и нашу Танюшу, которая за время своего лишения голоса могла бы написать мне большое письмо. Всем друзьям мой сердечный привет. Юрий.

 

7.05. 1932. ст. Сорокская, Мурманская ж.д. 8 отд. ББЛАГ

Дорогие Нина и Таня, ну вот я и повидался с Ксенией. Она мне подробно рассказала обо всём и обо всех. Она же расскажет вам и обо мне, а самому мне про себя сказать нечего, кроме того, что я здоров. Очень рад за Танюшу, что она поедет с кузенами на Черное море, это гораздо лучше, чем Белое море, хотя мне лично и очень бы хотелось побыть с моей дочуркой, тем более, что Ксения говорит, что Танюша и похорошела, и нарядно одевается, и тембр голоса стал певучий. Хотел бы я, Нина, повидать и тебя, и думаю, это не невозможно, если ты едешь под Ленинград. Я бесконечно был бы тебе рад. Ваши письма я получил все до одного, а вы от меня ни одного. Это ужасно обидно, ибо я вам обеим писал много такого, что хотелось бы, чтобы дошло до ваших сердец. Передай Елизавете Владимировне Подариной мою сердечную признательность за её подарок, рубашку Я очень любил её мужа во всех ролях, и очень живо его помню. Кланяйся, пожалуйста, К.П., Касе и Боре [Белявским].

Пишите мне чаще. Танюша, обязательно напиши мне с Черного моря. Будьте здоровы и счастливы. Крепко вас обеих обнимаю и целую. Юрий.

[Е.В. Подарина – фельдшер, близкая подруга Нины Евг. Коробьиной. Её муж был известным артистом. До революции оба супруга (уроженцы гор. Глазова Вятской губ.) были тесно связаны с кружками социал-демократов. В 1906 г. В.И. Ленин приехал нелегально в Москву и скрывался от полиции в их квартире.].

 

12.05. 1932. ст. Сорокская, Мурманская ж.д. 8 отд. ББЛАГ

Дорогая Нина, по возвращении из Медвежки (8 мая) я сразу получил три письма ― от Тани с фотографиями, от тебя и от Лёли. И все письма такие нужные, и такие хорошие. Твое письмо, конечно, самое длинное, самое интересное, одно из таких писем, которыми когда-то, в давно прошедшие времена, ты так щедро меня одаряла.  Да, да, Нина, я тоже 1 мая вспоминал всех вас, и как хорошо мы вместе наверху заканчивали этот чудесный день.

Примечание Н.М. 1 мая был днем рождения Юрочки, сына Ксении и К.П. Мезько, всегда торжественно отмечавшийся. «Наверху» — так называли их квартиру на 3-м этаже в доме № 1 по Садовой-Самотечной ул., в бывшей гимназии Л.Ф. Ржевской, где жили Белявские, Борис, Нина и Кася.  

Вот как, Ниночка, жизнь подводит баланс: много в свое время я причинил тебе горя (хотя никогда не хотел этого делать), но вот ты пишешь: «Какое счастье, во первых, что у меня дочь, а во-вторых, такая дочь, как Татьянка!» И я тоже скажу: какое счастье, что у меня дочь, и притом такая, как Татьянка; и какое счастье, что у меня остался такой друг, как Нина.

… Сейчас у нас [сквозные ? неразб.] белые ночи ― в 12 час. ночи светло.

Из продовольствия мне ничего не надо (кроме лакомств). Спасибо за заботы, Нина. Белые сухари присылай только в том случае, если у тебя их избыток. Маргоре [подруга Нины Евг. по учебе на ВЖКурсах — Н.М. ] передай мой привет. Скажи ей, что из крышки её ящика [от посылки] я сделал шахматную доску и на ней играю. Скажи ей также, что до конца моего лагерного бытия осталось только 8 лет, после чего я ей со всей признательностью верну её ящик, а пока он исполняет у меня обязанности комода. Уже около 2-х часов ночи. Надо спать. Мне сейчас так хорошо, что эти ночные часы я провёл с тобой и Таней. Я очень близко чувствую сейчас вас обеих, моих дорогих и таких мне родных. Обнимаю тебя и крепко целую. Твой Юрий. А дочь хороша! Вообще, я теперь твёрдо знаю, что два самые крупные мои дела в жизни, это Таня и Мими.

1.06. 1932. ст. Сорокская, Мурманская ж.д. 8 отд. ББЛАГ 

Наконец-то, дорогая Нина, между нами установилась нормальная переписка. Ты пишешь, что давно не получала от меня такого душевного письма, как последнее. Нина, настоящие, с полным обнажением своего сердца, я писал тебе письма из лазарета, из Майгубы, в сентябре прошлого года. Два письма я до сих пор помню, и их содержание, и в каком состоянии я тебе их писал. И ты ни того, ни другого письма не получила. И мне так обидно, до сих пор обидно, что не дошел тогда до тебя стон моей души.

За фотографии особое спасибо: так от них повеяло чем-то родным, близким, и теперь ― таким далеким. … Да, как скоро жизнь прошла: из маленького крошечного комочка уже выросла женщина, и эта женщина ― наша дочь!

Итак, Таня уже в Малаховке, а ты с 15 июня будешь где-то под Каширой. Напиши мне оттуда обязательно, и как и куда я должен буду писать тебе. Насчет простынь я твой наказ понял и его выполню, хотя от него, мне кажется, и веет неким капризом…Ne c’est pas, madam? Посылку от тебя я ещё не получил. Нина, ты, пожалуйста, не хлопочи о вещах, которые трудно достать. Это же, в конце концов, неважно, есть или нет обмотки.

От Лёли получаю невесёлые письма: денег нет, живут впроголодь, и плохие виды на ликвидацию её гардероба. Нина, передай сейчас же Ксении и Ане [А.И. Галаджиан, подруга О.В. и Юрия по Майкопу], чтобы скорее продавали гардероб, костюм, продавайте книги… Надо же их выручить. Надо, чтобы у них хватило денег на поездку ко мне, на жизнь здесь в течение двух месяцев, на обратный путь и на устройство осенью в Москве. Здесь эти два месяца им будет жить дешевле, чем где бы то ни было..

Погода у нас хотя и ясная, но холодноватая, ночей совсем нет. То есть абсолютно светло всю ночь ― можно читать без огня. Ну, прощай, моя родная. Крепко, крепко тебя целую. Перешли мои поцелуи Танюше. Юрий.

 

10.06. 1932. ст. Сорокская

Дорогая Нина, посылку твою я получил уже несколько дней тому назад, но не имел времени немедленно же поблагодарить тебя за твою заботу. Всё пришло в полном порядке. Особенно ценны для меня, конечно, простыни, одна с меткой «Н», другая с меткой «Т». А особенно приятно ― одеколон. Как раз в день получения посылки приехал к нам Миша [М.Я. Секретев] на один день, но завтра он должен опять приехать дней на 5, и будет, конечно, жить у меня. Он шлёт всем вам привет. Меня очень тревожит финансовое положение Лёли ― хватит ли денег на поездку ко мне?

…Передай Серёже [С.И. Шаров], чтобы он прочел очень интересную и для него книгу Левинзона [Рихарда] «Экономический переворот в Западной Европе после войны». Если у него будут какие-нибудь интересные книги по мировой экономике, но с новейшими данными, то пускай, хоть одну, пришлёт мне с Лёлей. А тебя попрошу (может быть, через К.П.) найти какую-нибудь книгу с новейшим исследованием о Шекспире, устанавливающим, что это был граф Ретланд. Я читал об этом только отрывки. Есть, например, книжка Шипулинского. Кажется, на эту тему писал и Фриче. Если что найдёшь, прочти и сама ― чрезвычайно интересно, судя по тем отрывкам, которые мне за это время попадались. Ну, и тогда, конечно, пришли с Лёлей. Ну, прощай, моя хорошая. Крепко тебя целую. Передай мои приветы всем моим друзьям. Должно быть, уже все разъехались по дачам. Юрий.

Примечания. Левинзон Рихард (Морус) 1894-1968. Экономический переворот в Западной Европе после мировой войны. / ; предисл. Р. Арского; пер. с нем. И.М. Троцкого, А.Н. Карасика. Изд. «Сеятель» 1925.

Шипулинский, Феофан Платонович (род. 1876) — кинематографист, автор брошюры «Шекспир — Ретлэнд» (М., 1924), где популяризуется гипотеза Дамблона о том, что драматические произведения, приписываемые Шекспиру, принадлежат графу Ретлэнду.

Через 30 лет после прочтения Шипулинского дед написал свою статью «Тайна имени Шекспира» (см. гл. 8 «Алексин»).

 

11-14. 09. 1932. ст. Сорокская.

1 час ночи. Вот, после большого перерыва, я получил от тебя, дорогая моя Нина, письмо. Большое, хорошее письмо, которое я прочёл уже три раза. Я именно такого письма от тебя и ждал. Теперь мне всё ясно: и как вы все провели лето, и в каких вы настроениях, и в какой форме наша Танюша. Да, Нина, я твой вкус разделяю и тоже считаю подмосковные места одними из самых умиротворяющих и своеобразно красивых.

Здесь у нас на севере ― болота, мхи и валуны. Но что здесь совершенно по-особенному красиво ― это небо при вечернем закате. Всё небо становится нежно-перламутровым, а местами, как самый драгоценный опал. Таких красок на небесах срединных и южных нет. Это единственная красота, которой я любуюсь каждый вечер. В живописи такие краски давал, кажется, только Ботичелли. А один раз ― дней пять назад, я впервые видел северное сияние. Ну, это прямо зрелище мистическое! Такая игра световых лучей и теней, что начинаешь думать ― не скрывается ли за горизонтом какой-нибудь великий художник-декоратор…

И вспомнилась мне последняя картина Гамлета в постановке Гордона Крэга на сцене Художественного театра, когда Фортинбрас со своим войском приходит во дворец… Победно звучат военные марши, колышутся бесчисленные знамёна… В рыцарском белом костюме появляется Фортинбрас, и громадное белое знамя склоняет на безжизненное тело Черного Гамлета. Лишённый каких либо эстетических впечатлений, я теперь часто вспоминаю свои театральные впечатления, и начинаю их ― эти впечатления, — ценить по-особому. Как бы мне хотелось, чтобы и Миша [сын] испытал на себе в такой же мере облагораживающее влияние сцены, какое в его годы испытал я…

А за «сплетни» тоже спасибо. Мне всё это очень и очень интересно: и кто кого полюбил, и кто кого разлюбил, и кто родился, и кто отошёл в иные миры… А я, как на высокой и далёкой галерее театра, ― смотрю на всё это со стороны. Хотя и сочувствующий, но только зритель…

14 сентября. Всё некогда было писать письмо дальше. Да и сейчас пишу только для того, чтобы кончить его. Что-то ещё хотел тебе сказать… Да… ты пишешь, что рада за Таню, что она не будет педагогом. Она тоже боялась, что эта профессия её засушит. Ну, а на что она поменяла? Я так и не знаю. Какое-то корректорство. Или это переходная ступень. Пусть Татьянка напишет мне подробнее о себе и своих планах.

 

А мне вот приятно, что О.В. приняла детский сад и возится с малышами. Мне кажется, что с её большой любовью к детям и врождённым тактом, она найдёт себе удовлетворение в этой работе; во всяком случае, удовлетворение большее, чем в канцелярщине. Мне бы хотелось, чтобы Миша (он ведь не хочет теперь, чтобы его звали Мими) заглядывал к тебе почаще и почувствовал на себе благородное влияние твоего чудесного сердца. Кстати, осмотри его нос, у него что-то там не в порядке. Может, надо сделать операцию. Ну, а как Танино горло? Нет рецидива? Ну, прощай, Нина. Очень, очень хотел бы с тобою встретиться, но…  Когда я вернусь, Если только вернусь…

Передай всем своим мой сердечный привет. Целую твои руки. Юрий.

 

Ю. Коробьин. Зима 1932

СЕВЕРНАЯ СКАЗКА

Поэт, художник, чародей, //Великий режиссер Вселенной,

Поставил сказку из огней //В своём чертоге сокровенном.

Но, брошенный в глухую даль, // Я ночью видел эту сказку

Сквозь воздух чистый, как хрусталь, // Огней чарующую пляску.

Великолепные лучи // Дрожали в радостном сверканьи,

И в них струилися ручьи // Огней, цветов и пышных тканей.

С невероятной быстротой // Передвигались светотени,

Как будто в небесах шёл бой // Под звуки труб и песнопений.

Казалось, гордый Люцифер // Ведёт восставших духов ада

На штурм священных горних сфер, // На покоренье божья града.

Но сверху ангелы разят, // Столкнулись в голубом эфире,

И вот каскадами летят // Рубины, перлы и сапфиры.

Так, брошенный в глухую даль, // Смотрел я северную сказку

Сквозь воздух чистый, как хрусталь, // Огней чарующую пляску.

 

 

16.10. 1932. ст. Сорокская.

 

Дорогая Нина, письмо твоё получил давненько, но всё не было времени ответить.

С большим интересом прочел твою рецензию о вахтанговском Гамлете, и, конечно, с ещё большим интересом его бы посмотрел. Для меня, лишённого эстетических впечатлений, нет более интересной темы, как сведения с фронта искусств.

Напиши поподробнее, как вы все провели день Касиного юбилея [28 октября Ксении Евг. Мезько исполнялось 50 лет]. Передай её, что если бы я был в Москве, то персонально принёс бы ей свои самые горячие поздравления и на вечере воспоминаний рассказал бы, какой она 25 лет тому назад была огневой женщиной ― дочерью аравийских степей. … Вспоминается мне вечер в гимназии Ржевской, когда Кася с звонким смехом металась по всем комнатам и коридорам, а на сцене Люся [Л.Е. Куприянова, младшая сестра Нины и Каси Белявских] танцевала танец розы. Да, да… А теперь, ты говоришь, она подумывает о пенсии… И КаПе тоже утомился… К.П. с профилем римлянина времен упадка империи ! Да, а после того, как разошлись гости, мы бы остались одни ― в тесном кругу ― и хорошо бы выпили за весёлой беседой.

 

Погода у нас ― хуже не придумаешь: дождь, мокрый снег, ветер, грязь, темно. Но работаем, и работаем не плохо, ибо видим уже конец стройки. Теперь у нас хорошо наладилось получение газет, и мы ежедневно имеем все газеты, включая московскую вечёрку [газета «Вечерняя Москва»] … Прощай, Нина, мой дорогой и неизменный друг. Целую твои руки и всегда вспоминаю тебя с чувством особой благодарности. Всем мой привет. Юрий.

 

2.12. 1932. Медвежья Гора

 

Дорогие Нина и Таня, я так был занят всё последнее время, что не имел возможности ответить вам на ваши письма. … Итак, вы обе ― и мать, и дочь, увлечены Достоевским. По моим понятиям, глубже «Братьев Карамазовых» он ничего не написал. В живых образах своих трёх главных героев в концентрированном художественном виде он показал нам три элемента человеческой души: разум ― Иван, чувство ― Алёша и тёмная первичная воля ― Митя. И кажется, никто в моих театральных воспоминаниях не запечатлелся с такой остротой как Леонидов [в роли] Мити. Это было что-то потрясающее. Чувствовалось, что с таким человеком страшно встречаться, ибо он сам не знает, какой разряд даст даже в ближайшие минуты его волевая энергия. ― А ещё я высоко ставлю «Игрока». И думаю, что психологию настоящего игрока Достоевский вскрыл глубже и Гоголя, и Толстого. Я, кажется, писал тебе, Нина, что я недавно прочёл II том переписки Достоевского и был поражён автобиографичностью «Игрока». Если вы обе заинтересовались Достоевским, то обязательно пересмотрите его переписку. Много в этой переписке скучного мещанства, много просто какой-то липкости, но зато есть и остро-интересные мысли и факты его жизни.

Послезавтра возвращаюсь в Шижню. Буду ждать от вас писем. С днём рождения, Танюша, я тебя, как и Мими, не поздравил, ибо и поздравлять-то не с чем. Верно ведь? Будьте обе здоровы и иногда вспоминайте меня. Крепко вас обнимаю и целую. Юрий.

 

 

31.12. 1932. Медгора. Около 12 час. ночи.

[В подлиннике ошибка: стоит «33», но в декабре 1933 года дед не мог быть в Медгоре, потому что летом 1933 года его перевели на Дальний Восток]

 

Дорогие Нина и Таня, сегодня, в этот час, должно быть вы все собрались на «верху», в столовой, и с кислыми минами, провозглашаете новогодние пожелания, не веря в возможность их осуществления. Быть может, вспомнили и меня… Очень рад за тебя, Танюша, что ты весело провела день своего рождения, с которым я тебя не поздравил по причинам, «изложенным в предыдущем письме». Ты пишешь, что тебя завалили духами и одеколоном на целый год.

Вот что, любящая меня дочь! Возьми один флакон одеколона (похуже, конечно), кстати, достань один кусок туалетного мыла (получше, конечно), крепкую зубную щёточку, две баночки черного крема для сапог ― ну и пришли мне всё это маленькой посылочкой. Денег на такую посылочку почти не потребуется, а удовольствие ты мне доставишь двойное: во-первых, получить посылку (самоцель), и, во-вторых, иметь одеколон, к которому я привык благодаря Нине («Китайский папоротник» увы! кончился). Да, и ещё ― кибочку настоящего чая. Ничего этого у нас нет, также как нет сластей, но этого и у вас нет.

Твоя служебная карьера, Танюшка, в этом учреждении, названия которого без водки не выговоришь, меня таки насмешила. Я так думаю, что как Нине ещё в утробе матери было предначертано судьбой быть школьным врачом, так тебе ― педагогом. И не уйдёшь ты от своей судьбы никуда. Ну, а на счёт литературного творчества, я держусь того мнения, что художественные произведения должен творить только тот, кто их не может не творить. А так, от нечего делать или для заработка, как это делают англичане, не стоит. Впрочем, это у меня опять застарелый взгляд, и тебе, наверное, он покажется идеологически чуждым.

Вот Нина, я уж не раз об этом писал и говорил, обладает несомненным литературным талантом (эпистолярным), и из неё могла бы выйти, по крайней мере, Сельма Лагерлёф, ― и то никогда ничего не написала, потому что внутренне держится, наверное, такой же идеологии в этом вопросе, как и я.

 

У меня, Нина, долго хранился целый ящик твоих писем, подобранных по годам. И я когда-то имел затаённую мысль ― вместе с тобой обработать и твои и мои письма и в художественном виде представить зарождение, рост и сияние беззаветной женской любви, и трагедию женского сердца. Но … война, революция всё разметала, разметала и твои письма… Как всё это давно, давно было.

Ну, прощайте, мои дорогие. Нежно целую. Всем мой сердечный привет. Юрий.

 

 

6.03. 1933. с. Шижня

 

Ночь. Позавчера вернулся с Медгоры и нашёл три письма и две посылочки.

Мне хотелось бы, чтобы ты, мой нежный друг, представила себе ясно, какую радость доставила мне эта посылка. Самое важное, что каждая вещица была завернута отдельно, и на каждой обёртке было написано ― от кого. Было написано твоей рукой. Твоё неиссякаемо-сострадающее сердце подсказало, чем можно тронуть журавля с подбитым крылом. Скажи всем, что я до слёз тронут заботой и вниманием друзей, что всех я вспоминал с глубоким чувством благодарности. И, прежде всего, тебя.

Тебе, конечно, интересно знать, в какой мере и чем именно удовлетворила эта посылочка по существу. Ну, слушай. Посылка «в общем и целом» ― парфюмерная. И это очень хорошо, за невозможностью удовлетворить вкусовые впечатления, нельзя придумать ничего умнее, как удовлетворить чувство обоняния. И потом, парфюмерия сразу поднимает человека в его самосознании на несколько ступеней выше по культурной скале. Дальше. Из всех парфюмерных драгоценностей самое разящее впечатление на меня произвело хинное мыло.

Возвратясь из довольно длительной поездки, я чувствовал себя несколько загрязнённым и потому сегодня утром взмылил себе голову этой хинной водой. Так это же красота! Фонтаны пены! А после такое чудесное освежение головы, что я чувствую его весь день. И волосы приобрели приятный блеск и стали кудрявиться! И на обёртке написано ― от тебя! Ниночка, более приятного подарка ты сделать мне не могла!

Затем идёт флакон одеколона. Но почему он от К.П., а не от Тани? Я ведь думал, что Танюша от своих именин уделит мне флакон. К.П. жму руки. В его стиле было бы прислать мне флакон с иным содержанием, но, к сожалению, этого нельзя. Во всяком случае, скажи ему, что этот флакон я понимаю аллегорически.

8 марта. Рано утром. Дальше. От Бори два куска туалетного мыла. Наконец-то, я избавлюсь от преследующего меня запаха стирального мыла! Бесконечное количество коробочек для бритья, по твоему приказу, буду превращать тоже в мыло. Ну, и чай, чудесный чай, и кофе, и маленькая коробочка с засахаренными орехами. Танюша простёрла свою заботу до того, что щёточку прислала даже в футляре! Да, коробка, в которой была уложена посылка, пришла вдребезги разбитой, но зато клеёночка теперь лежит на моем столе. Ну, надо кончать. Крепко, крепко тебя, моя родная, целую. Всем мой сердечный привет и благодарность. Особо поклонись болящим ― тёте Маше [М.П. Ховен-Жовнеровская, тетка сестер Белявских] и Маргоре [подруга Нины Евг.]. Твой Юрий.

А от Серёжи [С.И. Шаров] не было ничего, а я ждал. Помнит ли он меня так, как я всегда и неизменно помню и люблю его?…

 

ВСТАВКА. Большой перерыв в письмах, возможно, связанный с переездом на Дальний Восток в июле 1933 года. Об этом переезде говорится в Таниных письмах к Нине Евгеньевне, которая в это время была в пионерском лагере.

 

 

 

 

 

 

 

 

ПИСЬМА Т.Ю. КОРОБЬИНОЙ из Москвы ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ в Рузу.

Адрес: М.Б.Б. [Моск. Брестско-Белорусская] ж.-д. Ст. Дорохово. г. Руза, почт. отд.

Пионерский лагерь 7-й школы СОНО. До востребования. Врачу Анне Евгеньевне Коробьиной.

 

19 июля 1933. Милая мамочка! … С Юрием так: он сам вызвался ехать на Байкал, так как там один день считается за три, так что ему остается всего год. И хотя строительство рассчитано на 2 года, но он [после освобождения] будет работать вольнонаемным. Кроме того, там снимают судимость, то есть ничего не напишут о том, что было. Едет он с начальством в мягком вагоне и со всеми в хороших отношениях. По-видимому, настроение хорошее. Целую тебя крепко, дорогая моя мамочка! Таня.

Примечание. Судимость сняли только в 1955. См. справку.

 

27 июля 1933 г. ПИСЬМО Тани из Москвы в Рузу.

Милая мамочка! …Прости, что я тебе не писала. …Юрию я тоже так и не написала. Но ведь это не значит, что я о вас не думаю. Днём некогда, а вечером очень спать хочется…

От Юрия были открытки с дороги ― из Перми и из Вятки. Едет хорошо.

 

Ю.А. Коробьин после завершения строительства Беломорского канала был отправлен на Дальний Восток, где шло строительство второй очереди Байкало-Амурской магистрали (БАМ). А второй узник, М.Я. Секретёв, попал в Дмитровлаг на строительство канала Москва-Волга.

 

 

 

 

ДАЛЬНИЙ ВОСТОК

 

1933 — 1939

 

 

Строительство железной дороги

БАМ. Забайкалье.

Ст. Ксеньевская. 1933-1935

 

 

СПРАВКА. Ксеньевская (Забайкальская магистраль) ― поселок городского типа (с 1939 г.) и крупная железнодорожная станция на Транссибирской магистрали в Могочинском районе Читинской области. По рассказам старожилов, поселок назван по имени сестры царя Николая II, Ксении, которой были подарены прииски по реке Черный Урюм. Золотоносные россыпи здесь были открыты в 1863 году горным инженером, автором «Записок охотника Восточной Сибири» А.А. Черкасовым и разрабатывались с 1865 г.

Первые домики строителей Амурской железной дороги на месте нынешней Ксеньевской появились в 1908 году. Вскоре после начала строительства в 1913 г. Ксеньевскую посетил известный норвежский путешественник Ф. Нансен. В его книге «В страну будущего» есть такие строки: «Мы остановились на красивой Ксеньевской станции, лежащей на склоне Урюмской долины. Здесь живет до 1500 человек народу; на холме возвышается небольшая церковь, и с этого холма открывается вид на всю долину, до самых окрестных гор».

С 1936 по 1959 год Ксеньевская являлась стыковой станцией между Забайкальской и Амурской железными дорогами и получила большое развитие. Кроме предприятий железнодорожного транспорта в поселке расположены прииск «Ксеньевский», леспромхоз, Восточная геологоразведочная экспедиция. Самое известное событие из новейшей истории: торжества в декабре 1994 года по случаю завершения электрификации железной дороги Москва – Хабаровск, самой длинной электрифицированной магистрали в мире.

Монумента в память о строителях БАМа 1930-х-годов нет. Нет и упоминания о них.

 

10.10. 1933

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА – Т.Ю. Коробьиной

Ст. Ксеньевская. Забайкалье

 

Моя дорогая дочка, ты как-то мне писала, что хочешь писать стихи. Вот тебе мои. Портрет, хотя и симпатичный, но мало достойный уважения. Когда будешь отвечать, не называй заглавия, а просто — стихи. Со стороны формальной, очень бы хотелось узнать мнение о них знатоков поэзии — Серёжи и К.П. Ты мне об этом расскажешь. Ну, а Нина, конечно, напишет и по существу. Написал я тебе одно или два больших письма, а от тебя ни гу-гу. От Нины получил сегодня из Свободного застарелое письмо. Крепко тебя и Нину целую. Всем верхним мой привет и любовь. Юрий. Одновременно посылаю стихи Мишуку.

 

Примечание. Серёжа — Сергей Иванович Шаров, самый близкий друг Ю.А. Ему он посвятил стихи, написанные в Москве в 1948 (см. ниже под 1948 годом).

К.П. — Константин Петрович Мезько, муж Ксении Евгеньевны Белявской, сестры Нины Евгеньевны. Окончил филологический факультет Московского университета и преподавал русский язык и литературу в средней школе и в техникумах. Его родной брат, был поэтом.

«Всем верхним» — в доме на Садовой Нина Евгеньевна и Таня жили на первом этаже, а семья Каси и их брат Борис Евгеньевич Белявский жили на «верху», на третьем этаже.

 

Танюше и Мишуку — моим детям.

 

ИСПОВЕДЬ

 

Сижу один на берегу Урюма,

Внизу волнуется бурун-ворчун,

И горы смотрят на меня угрюмо.

Одетые в осеннюю парчу.

Сижу один с разбитыми мечтами,

С сознанием ничтожности своей,

С раскаяньем, что лёгкими тропами

Я обходил узлы тяжёлых дней.

 

Я жил без дум о будущих годинах,

Без честолюбия и без борьбы,

И не сорвал на боевых вершинах

Венок бессмертной славы у Судьбы.

Когда-то постигал я мудрость Канта

И думал о величии Творца,

Но не нашлось во мне горенья Брандта —

Я взял портфель судебного дельца.

 

Пришла война, и с нею вдохновенно

Направил ввысь я свой аэроплан, —

Но ведь не я, а Линдберг несравненный

Перелетел впервые океан.

 

В дни революции, без чётких линий,

Выискивая всюду компромисс,

Меж твёрдым Лениным и Муссолини

Я гнулся в стороны, я падал вниз.

 

Вкусив от всяких знаний понемногу,

Я стал во всём приятный дилетант,

С авторитетами всегда шёл в ногу,

Боясь отбить свой личный вариант.

Характер мой и ясный, и открытый,

В делах чутьё и верный глазомер,

В идеях ум поверхностно разрытый —

Рассадник грёз, мечтаний и химер;

А сердце мягкой христианской пробы,

Готовое понять, чтобы простить,

И диалектики любви и злобы

Я никогда не мог в себя вместить.

Высокий рост и аппетит завидный,

При встречах каждый мне сердечно рад, —

Вот мой портрет — довольно симпатичный,

Всем по плечу, как стёганый халат.

Сижу один на берегу Урюма,

Смотрю на пройденный бесцельно путь,

И скорбная, навязчивая дума

Теснит мою взволнованную грудь.

 

Осень 1933 года. Ксеньевская.

 

 

 

 

 

 

 

Примечание. Сколько раз я читала и перечитывала это стихотворение и была уверена, что название реки «Урюм» дед придумал ради рифмы. И я не догадалась поискать на карте эту Ксеньевскую, где деду пришлось провести в лагере полтора года. Только теперь нашла Ксеньевскую в Интернете, и нашла на сайте «ТРАССА. Рассказы о путешествиях» подробный рассказ двух современных путешественников, Антона Кротова и Андрея Петрова, о том, как в 2000 году они из Москвы добирались автостопом в Магадан.

[Дата 27.03.2008. — http://trassa.travel.ru/story/magadan/magadan3.htm].

 

Вместе с ними мне удалось «проехать» от Тайшета через Читу, Чернышевск и Зилово до Ксеньевской на реке Урюм и далее через Могочу в Сковородино на Амуре. А там уже было недалеко и до посёлка Свободный, где в начале 1930-х, когда началось строительство первого БАМа (Байкало-Амурской магистрали), находилось Управление Свободлага НКВД. После своего освобождения в 1935 году, дед переехал из Ксеньевской в город Свободный и был зачислен на работу как вольнонаемный специалист. Здесь он был вторично арестован в 1937 году, приговорен к 10 годам, но выпущен на свободу в связи с переменой в руководстве НКВД (вместо Ежова наркомом стал Берия). Летом 1940 года ему удалось, наконец, добиться перевода с Дальнего Востока в Европейскую часть, но опять же в очень тяжелые места, в Печерские лагеря, где началось строительство дороги на Воркуту.

 

Ю.А. Коробьин провёл на этом участке ТРАССЫ БАМ 5,5 лет (с августа 1934 года по 14 мая 1940 года). Привожу карту и несколько цитат из рассказа путешественников 2000 года, где упоминаются Ксеньевская и река Урюм, на берегу которой Ю.А. Коробьин написал свою «Исповедь».

 

«Мы сели на электричку Хилок — Могзон — Чита. Чита — последний областной город на Востоке, куда может доехать машина на своих колёсах. В Читинской области начинается путаница с дорогами, шоссе превращаются в грунтовки, грунтовки исчезают в болотах и марях, и, наконец, городком Чернышевск (Читинской области) завершаются в атласе автодорог все трассы. Дальше машины движутся, по идее, только по железной дороге. А Чита — последний форпост автодорожной цивилизации. МАРИ – это бесконечные болота на вечной мерзлоте, кочки, ягоды, комары, сырость, хлюпает под ногами, пехота не пройдёт и бронепоезд не промчится. Километры, десятки километров болота с редкими полусухими, полуголыми деревцами. Но это ещё не тундра. Доехали до города Нерчинска. По пыльной грунтовой дороге навстречу нам каждые пятнадцать минут проносилась какая-нибудь «Toyota» или современный джип. Это ехали перегонные машины с Дальнего Востока (как правило, японские). Без особых проблем доехали до Чернышевска».

«С Ульякана на Урюм дорога хорошая, С Урюма стабильное сообщение с Усть-Карском. С Горбицы на Ксеньевскую и Могочу есть движение…».

 

«Мы проезжали красивейшие места ― реки, возвышенные горы, тоннели… Ксеньевская была деревней типа Зилово. Около вокзала стоит непонятной формы монумент, простирающий свои странные крылья на восток и на запад. На нём надпись: ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ ЗИЛОВО-КСЕНЬЕВСКАЯ ― НАШ ПОДАРОК ЗАБАЙКАЛЬЦАМ! БАМ ― ТЫНДА, 1992 − 1994». Монумент ― это память о строителях БАМа 1980-х годов.

Из-за «перестройки» ТРАССА пришла в запустение. А по проекту 1930-х годов железную дорогу должны были протянуть от Тынды до Чукотки.

 

 

 

 

 

21.01. 1934 года. Ксеньевская

 

Нине, Касе, К.П. и Боре

 

НОВОГОДНЕЕ

 

Спасибо, милые друзья,

За новогодние приветы!

Когда же, наконец, и я

Как, помните, в былые лета,

Нагряну к вам в вечерний час

И за кипящим самоваром

Сплету узорчатый рассказ

С былым веселием и жаром?!

Мы все усядемся в кружок,

Как вдруг внесёт la belle Елена

Роскошный праздничный пирог

В честь возвращения из плена,

А Кася пышный тот пирог

Разрежет пышными руками

И, подавая мне кусок,

Воскликнет: «Юрий, выпьем с нами!»

Подвинет Боренька ко мне

Предупредительно селёдку,

И скажет сумрачный КаПе:

«Давай-ка, Юрий, выпьем водку!»

И чокнув рюмки, выпьем мы

За нашу встречу, и за дружбу.

Помянем тех, кто в царстве тьмы

В награду за земную службу

Приял забвенье и покой.

Конечно, выпьем и за младость,

За тех, кто твёрдою ногой

Идёт сменять глухую старость.

Взволнованно мне скажет Нина,

Держа бокал вина в руке:

«Ах, Юрий милый, менеке,

Я вижу — горькая кручина

В твоих речах сгустила соль…

Я вижу — в сердце ветерана

Незаживающие раны,

Неутихающую боль…»

Ну, что ж, пока мой плещет парус,

Я вам кричу: «Еrgo, bibamus!»

 

Юрий

 

Примечание: Стихотворение «НОВОГОДНЕЕ» посвящено «всем верхним». Оно написано в ответ на поздравления с наступающим Новым 1934 годом, когда Юрий с нетерпением ожидал освобождения в связи с тем, что 10-летний срок ему скостили до 5 лет. К.П. Мезько умер в 1938 году, так что с ним дед уже не увиделся.

 

 

 

 

1934

 

 

ПИСЬМО ЮРИЯ КОРОБЬИНА Нине Евгеньевне Коробиной

8.06. 1934. Ксеньевская.

 

Моя дорогая Нина, бесценный друг мой, вчера я получил твое письмо с таким важным известием. Взволновало меня это известие очень, подняло целую тучу всяких эмоций и несколько давних ассоциаций. И сразу же, неведомо почему, вспомнил старинный романс, из которого я помню только мотив и первую строку: «Не уходи, побудь со мною…». Я воспользовался этим мотивом и сердечным вступлением и написал Танюше стихи в оправе старинного романса.

 

Тане — ко дню свадьбы

 

РОМАНС

 

Не уходи, побудь со мною,

О, дочка милая моя!

Года с безумной быстротою

Уносят всё мимо меня…

Как редко, редко мы встречались,

Разлучены моей судьбой!

И в сердце ласка оставалась,

Как долг мой, долг перед тобой.

А время шло, и ты — невеста…

С тобою рядом кто-то стал…

Да, Джон, доселе неизвестный,

Джон свою Дженни повстречал.

Нет, уходи, иди с ним смело!

Надень фату и fleurs d‘orange …

Иди смелей, чтоб всё звенело

И пело свадебный твой марш!

 

8 июня 1934   Юрий

 

Нина, я нашу девочку очень люблю, люблю со всей нежностью отца и старшего друга. И вот сейчас я это очень чувствую. Я ей пишу, чтобы она не смеялась над моими воспоминаниями о фате, fleurs d’orange и свадебном марше. Я сам два раза женился, не придавая всему этому значения. Но вот, когда выходит замуж родная дочь, я чувствую, что совершается новая тайна жизни и что она должна быть оформлена торжественно и красиво. Если я так взволнованно воспринимаю это событие, то, как же волнуешься ты, мой маленький чайник! Благодарю тебя за то, что ты описала его так подробно. Но больше всего меня радует, что они оба молоды и любят друг друга без вывертов, а радостно, здорово и молодо. В этом залог счастья.

Да, да, да, Нина, ты права, многого, очень многого не напишешь. Так бы хотелось, так бы надо нам с тобой сейчас вдвоем поговорить. Ты спрашиваешь, когда я вернусь?

 

Давно, ах, давно я покинул свой дом,

И когда я вернусь, Если только вернусь,

То глубоким уже стариком!

 

Освобождаюсь я, кажется, в конце октября этого года. Точно не знаю, потому что меня это мало интересует. Что после этого произойдёт? Да особенного ничего; останусь здесь же, на этой же работе. Если смогу приехать в Москву, то зимой или в отпуск, или на Дмитровлаг, как просит это сделать Лёля. Но возможен ли перевод, не знаю (обо всём этом ты не пиши мне ― не надо). Хотел ли я на юг? Да, Нина, хотел, и хочу, но едва ли попаду. В конечном счете, весь этот вопрос разрешится в ноябре.

 

Мне надо поддержать О.В. и Мишука. Где больше будут платить, там надо и оставаться. А больше, чем на БАМе, едва ли где платят.

Как же мы с тобой будем переписываться? Ты уезжаешь сначала в Рузу, потом куда-то на Волгу. Ну, ты смотри, ты мне ответы пиши. Твои письма для меня ― всегда что-то совсем особое, незаменимое, всегда доходящее до сердца. Я не знаю, писала ли ты кому-нибудь так письма, как мне, но я знаю, что, несмотря на свою обильную, в своё время, переписку, я ни от кого и никогда таких писем, как от тебя, не получал.

Ты всё меня коришь за грустные мотивы в моих стихах, и невесёлые настроения. Мне кажется, что настоящая поэзия может быть только полна грусти и печали. Недаром, когда я испил чашу печали до дна, и остался жив, во мне заговорили поэтические струны. Совсем, как у Бодлера:

«Я камень, древний сфинкс!

Он миром позабыт,

И лишь с закатом дня

В безмолвии пустыни

Порою пение из уст его звучит».

 

Ты спрашиваешь, как я выгляжу и что со мной. Ну, да внешне я всё тот же. И внешне я спокоен, почти весел, и остроумен, только смеюсь меньше. Но что за dance macabre иногда захлёстывает мою душу. ― знаю, конечно, только я один. Впрочем, зря я это всё тебе пишу. И ты мне об этом не пиши. Ну, прощай Нина. Целую твои руки и твои глаза. Юрий.

Примечание: dance macabre – танец смерти

 

1935

 

ПИСЬМО ЮРИЯ ТАНЕ ПО ПОВОДУ РОЖДЕНИЯ ВНУКА

 

11.01. 1935. Ксеньевская.

 

Дочка, получил от тебя письмо, как всегда сумбурное, находящееся в противоречии с твоим спокойным и сосредоточенным в себе характером. Итак, ты не согласна с предложенными мною планами. Жаль! Ромуальд — ласкательное имя Ромочка. Элида — ласкательное имя Эль. На Евгения и Татьяну я согласился бы при условии, если бы ты родила двоих сразу. Но в таком случае лучше уж рожать сразу четверых, как это сделала одна женщина в Нальчике, благодаря чему получила отдельную квартиру и особую помощь от Собеса. По-моему, это теперь у вас единственная возможность получить квартиру!

Завтра твои именины. [12 января день Татьяны по старому стилю, а по новому — 25 января]. Я так мечтал приехать к этому дню в Москву и провести с вами этот вечер, и в твою честь продекламировать лучшие места из Онегина. Я ведь теперь его всего знаю наизусть. О, как я его теперь оценил! Теперь, вместе с Блоком, я часто повторяю:

 

«Пушкин! Тайную свободу

Мы поём вослед тебе!

Дай же руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе!

Не твоих ли звуков сладость

Вдохновляла в те года,

Не твоя ли, Пушкин, радость

Окрыляла нас тогда!»

 

Я искренно рад, что ты сумела своему Джону [т.е. мужу Тани, М.М. Михайлову] внушить некоторую долю симпатии ко мне. Ты знаешь, как я сердечно люблю и тебя, и Нину, — и как глубоко уверен и в вашей любви ко мне. И мне было бы неприятно, если бы новый член вашей семьи относился бы ко мне совершенно равнодушно.

О себе ничего написать не могу, потому что ничего не знаю, а ожидаю всего худшего. Окончательно вопрос выяснится в феврале. Да, Танюша —

 

«Блажен, кто праздник жизни рано

Оставил, не допив до дна

Стакана полного вина,

Кто не дочёл её романа…»

 

А то вот у моего романа такой конец получился, на дне моего стакана вина такая горечь, что и сказать-то нельзя. Ну, прощай, дочка милая. Целую тебя нежно, и Джону мой привет. Юрий.

 

 

Примечание. Юрий Коробьин своего сына назвал Михаилом в честь Лермонтова, а его друг Сергей Шаров своего сына назвал Александром в честь Пушкина. Получились Михаил Юрьевич и Александр Сергеевич, но поэтов из них не получилось. Письмо написано в связи с ожидаемым рождением ребёнка у Тани и Миши. Не знаю, в честь кого, дед хотел назвать своего внука Ромуальдом, но назвали его Евгением, скорее всего, в честь прадеда Евгения Андреевича Белявского. Что же касается Эллиды, то это имя героини из пьесы Ибсена «Дочь моря». Девочка (то есть я) родилась у мамы позднее, и к тому времени вопрос об имени Эллида уже не поднимался. Эту историю с именами я узнала со слов мамы в ту пору, когда зачитывалась Ибсеном. В особенности мне нравилась Эллида, потому что я увлекалась морем и мечтала стать капитаном. Мне и сейчас приятно, что у нас с дедом любимой героиней была Эллида, хотя, конечно, носить её имя мне бы не хотелось.

 

«Окончательно вопрос выяснится в феврале» ― в Справке о снятии судимости, выданной Ю.А. Коробьину в МВД в 1955 г. написано, что он «был осужден 18 марта 1931 года сроком на 10 лет лишения свободы» и «наказание отбыл 22 апреля 1935 г.».

 

В тот же день, 22 апреля 1935 года, ему выдали в Бамлаге НКВД Трудовую книжку, в которой записали:

«Зачислен на работу в качестве руководителя плановой группы автоотдела».

 

Таким образом, благодаря работе на БАМе, Ю.А. вместо 10 лет числился заключенным 4 года, но, так как судимость с него не сняли, то он, как и многие другие бывшие заключенные, был вынужден работать в системе НКВД вольнонаемным работником до выхода на пенсию 1 июня 1951 года. Всего он провел в лагерях 20 лет. Находясь в лагерях, подвергался аресту ещё два раза (в 1937 и 1945 гг.), но с благополучным исходом.

 

 

 

 

1935 — 1939

 

Строительство железной дороги

БАМ. Хабаровский край.

Пос. Свободный. 1935-1939

 

 

 

6.06. 1936

ПИСЬМО ПУШКИНУ

Сонет

 

«И сохранённая судьбой,

Быть может, в Лете не потонет

Строфа слагаемая мной…»

 

Нет, Пушкин, нет! Не потонула

Твоя строфа в пучине лет.

Средь фельетонного разгула

Царишь ты в вечности, поэт!

 

Как волны моря мчатся к скалам,

И набегает вал за валом,

Так многошумные века,

Отбросив мусор языка,

 

К твоим строфам льнут с умиленьем,

С них мёд поэзии берут

Их повторяют и поют,

И открывают с удивленьем

 

В них новый ритм, жару и блеск,

И многогранных мыслей всплеск!

 

 

2 марта 1937. Селеткан. Тайга.

 

Милая Нина, твое письмо я получил 22 февраля, то есть как раз перед днем своего рождения ― знаменательной даты столь знаменательно пройденной жизни!…

Твое письмо полно печали. Мне всё, Нина понятно.

Спасибо за фотографии. Вы втроем ― замечательно хорошо. У Тани какой-то новый, трогательно милый изгиб губ. Женя ― сама прелесть. Ты ― знакомая мне строгость взгляда. Джон мне очень симпатичен. Из всех потенциальных Таниных женихов он самый интересный и самый симпатичный.

Посылаю тебе три рассказика, из которых ты увидишь, как я живу и чем дышу. Быть может, уловишь и моё мироощущение ― моё сердце предпочитает животных людям. Я готов их любить всем сердцем, но они уходят; они знают, что человек ― самое мерзкое из всех животных и не желают иметь с нами дела.

Будь здорова. Целую твои руки. Танюшу крепко целую. Всем родным моим привет. Юрий.

 

 

 

 

1937

2 марта 1937. Селеткан. Тайга.

 

Милая Нина, твое письмо я получил 22 февраля, то есть как раз перед днем своего рождения ― знаменательной даты столь знаменательно пройденной жизни!…

Твое письмо полно печали. Мне всё, Нина понятно. Посылаю тебе три рассказика, из которых ты увидишь, как я живу и чем дышу. Быть может, уловишь и моё мироощущение ― моё сердце предпочитает животных людям. Я готов их любить всем сердцем, но они уходят; они знают, что человек ― самое мерзкое из всех животных и не желают иметь с нами дела.

Целую твои руки. Танюшу крепко целую. Всем родным моим привет. Юрий.

 

 

Январь ― февраль. 1937 г. Селеткан.

 

ТАЁЖНЫЕ ВСТРЕЧИ

 

I.

 

День. Ясное небо. Ясное солнце. Мороз около 20º.

Я оставил машину на дороге, и втроём ― с прорабом и десятником ― пробираюсь по глубокому снегу в распадке между двумя сопками.

Тишина.

На сопках ― сосна и лиственница, в распадке чисто, и только сквозь глубокую пелену снега повсюду пробиваются сухие веточки богульника. Надо выбрать место для склада поваленного на сопках леса и проложить к нему от главной дороги ― автострады!― ус, по которому машины могли бы заходить за лесом, нагружаться и затем везти его за 25 клм к железно-дорожной линии.

Прораб мне тихо говорит:

― Гражданин начальник, смотрите. Тетерева.

Но я и сам их уже вижу. Не дальше как в сорока шагах впереди нас пасётся на снегу большой косяк тетеревов. Считаю ― 26 штук. Они ходят по снегу и клюют зёрна торчащего из-под снега богульника. Куда ни посмотришь ― тетеревиные следы. Подходим ближе. Косяк с шумом поднимается и перелетает немного дальше. Опять подходим к нему шагов на тридцать.

Мне так радостно смотреть на дичь, которая меня не боится, что я совсем не жалею, что со мной нет ружья, и не разделяю чувства досады прораба и десятника. Я собираю с богульника зёрна и кладу их в рот. Чувствую вкус пресного теста.

― Милые птицы, хлеб ваш насущный да будет вам днесь… Ешьте его спокойно… я вас не трону.

Указываю прорабу, где заложить склад и по какой линии провести ус. И говорю ему:

― Этот ус назовём Тетеревиным!

И меня охватывает гордое чувство полярного путешественника, открывающего новые земли и дающего им свои названия.

Проходит неделя.

 

 

На селекторных чертежах лесозаготовок появляется новый ус ― Тетеревиный! В сводках доносят: «На Тетеревиный ус стрелевали 1200 десметров [?] пиловочника!» Из штаба запрашивают: «Почему мало леса вывозят с Тетеревиного?». В диспетчерскую доносят: «Тетеревиный ус перерезала наледь, машины не могут пробиться…»!

Еду на место. Вижу ― наледь наступает.

― Руби наледь! Ложи горбыль! Делай отвод! Срок шесть часов!

В первую очередь выхватить лес Тетеревиного уса, иначе затопит всю биржу… Все на борьбу за Тетеревиный ус! Так, за усом в распадке между двумя сопками, на 21 клм от автострады, и влево от «русско-американских гор», закрепилось название «тетеревиный».

 

II.

 

Час дня. Ясное небо, ясное солнце. Тишина. Еду на форде по автостраде ― ледяной автодороге. На двенадцатом километре вдруг вижу, шагах в тридцати впереди машины, переходит дорогу волк.

Но какой! Таких я в жизни своей не видал. Громадный, сытый, спокойный, в пушистой матово-серебристой шубе красоты необыкновенной.

Я тихо на него наезжаю. Волк останавливается, поворачивает обратно и спокойно отходит в сторону. Какой красавец! Боярин…

Останавливаю машину буквально в пяти шагах от него.

― Здравствуй, хозяин тайги!

Он стоит, секунду- другую смотрит на меня, поворачивает хвост и плавно убегает в тайгу.

― Прощай, дружище» Желаю тебе счастливой охоты!…

.

III.

 

Ночь. Сижу в своей комнате, в избушке, за столом, с расчетами вывозки леса; составляю «диспозицию» машин и людей наследующие сутки. Горит керосиновая лампа. За деревянной перегородкой похрапывает на своем топчане дневальный ― старый матрос с давно погибших кораблей. Железная печь весело потрескивает. Тепло.

Выхожу на воздух. Подношу спичку к термометру. Товарищ Цельсий равнодушно показывает −52º. «Ночь тиха. Пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит…»

Закутавшись в доху, я долго смотрю на холодное мерцание знакомых созвездий.

 

В тёмно синем саду мирозданья

Распускаются ночью цветы…

И не манят в холодном мерцании

Они блеском своей красоты.

Непонятны им наши страданья,

Непонятны и наши мечты…

Они только цветы созерцанья…

Вы не ждите от них состраданья,

И не ждите от них теплоты…

 

Возвращаюсь в комнату и опять сажусь за стол. Под прямым углом к столу примыкает изголовье моего топчана. Отрываюсь от цифр и случайно поворачиваю голову влево. И что же вижу? У меня на подушке сидит невиданный зверок и спокойно смотрит на меня большими черными круглыми глазами. Я тоже смотрю на него во все глаза.

Ростом, как белка, но не в коричневой, а в пепельно-серой нежно-пушистой шубке. И с большими, как у совёнка, глазами. И без хвоста! Что за чудеса в решете! Я таких симпатяг никогда ещё не видал.

 

 

 

Протягиваю руку и беру его. Тяпнул за палец, так что выступила капля крови.

― Ну, зачем же ты кусаешься, дурачок?

Выпустил его, а он не убежал и опять сел на подушку. Потом перескочил на стол и ходит по нему, как ни в чём ни бывало. Надеваю перчатки, и опять его беру. Начинаю его разглядывать: ну, какой он весь пушистый, что не только нельзя разобрать, мальчик это или девочка, но даже ног не видно. А хвостик есть ― маленький, тоже пушистый, и треугольником, широкой стороной к концу, а узкой к спине.

― Дорогой мой зверушка, я не знаю, откуда ты взялся, и как ты ко мне попал. Я не знаю, кто ты и как тебя зовут, но ты такой симпатяга, такой нежный пушок, что я тебя оставляю у себя, и будем вместе жить.

Укладываю его в корзинку на мягкую подстилку; он сворачивается в комочек, так что уже не видно ни головы, ни хвоста, и моментально засыпает.

Проснувшись утром, вижу, как мой зверёк бегает по комнате, забирается на стол, со стола на окно. Приходит прораб. Показываю ему своего гостя.

― Так это же летяга!

― Как летяга? Я, по Брему, помню, что летяги водятся где-то в Индии, и они совсем не пушистые…

Ловлю опять своего приятеля, растопыриваю ему ножки и вижу перепонки, соединяющие передние и задние ноги с боками его туловища. Но он весь такой пушистый, ну, как пуховка для пудры Коти, что перепонки еле видны и кажутся совсем небольшими. ― Ну, друг мой, покажи своё искусство! Ия бросаю его через всю комнату по диагонали на кровать. И, чудо! Он разворачивается и, как планер, спускается на подушку.

― Да ведь ты же настоящий лётчик! Ах, ты мой дорогой Чарли Линдберг!

Беру его опять и бросаю ещё раз, уже сильнее, прямо на стенку, где у меня висит одеяло. Он разворачивается и всеми четырьмя ножками зацепляется за одеяло. Теперь видно, как натянуты перепонки, и видно, что его треугольный хвост это руль управления.

― Нет, мой дорогой пушок, мы никогда с тобой не расстанемся! Я кормлю его сухарями, рисом и сахаром. И заказываю ему клетку.

Он гостил у меня три дня.

И исчез так же таинственно, как и появился…

Если бы я был Гоголевский Афанасий Иванович, я бы подумал, что за мной приходила моя смерть. Настолько таинственно и необычайно было посещение меня этим чудесным зверьком. Но мне просто грустно, что он ушёл от меня, и я никогда, никогда его больше не увижу.

 

 

 

 

27 марта 1937

Селектограмма №44 в Автоотдел

От Ю. Коробьина из Селеткана

 

Отвечаю на ваши вопросы о погоде и автодороге.

 

Гонимы вешними лучами

С окрестных гор уже снега

Сбегают мутными ручьями

На потоплённые луга.

Автодорога вся раскисла,

Повсюду кочки, грязь, вода.

Святое солнце в эти числа

Для автовывозки ― беда!

Опилки сыпем на дорогу,

Чтобы машин не брать в буксир,

Но мера эта, ей же богу,

Как будто мёртвому клистир!

Послал бы бог нам лучше вьюгу,

Метель со снегом и мороз!

Вот за подобную услугу

Молитвы к небу я б вознес.

Осталось сроку нам неделя.

Пусть будет солнце, дождь, буран,

А точно к пятому апреля

Мы выполним сезонный план!

 

Юрий

 

 

20 апреля 1937 года

 

ДРУЗЬЯМ

Сонет

 

Твердили часто нам: — «С Востока свет!»

И вот: заброшенный по воле рока

На самый край далёкого Востока,

Я вам теперь могу открыть секрет,

Что света здесь и не было, и нет!

Какой тут свет? Весь день одна морока,

И нет тебе ни отдыха, ни срока!

Без отпуска работаю семь лет…

Когда с душой задумчиво-унылой

Я ухожу от дел и суеты,

Я всё гляжу с тоской на Запад милый,

Там, там мой свет и все мои мечты…

 

Но, впрочем, … только там сияет свет,

Где нас, друзья, иль не было, иль нет…

 

Юрий

 

 

 

 

Ю.А. КОРОБЬИН АРЕСТОВАН

в лагере (пос. Свободный)

 

 

Осень 1938. Сибирь, пос. Свободный, Вагоны

 

ЛЕРМОНТОВУ

 

Уж не жду от жизни ничего я

И не жаль мне прошлого ничуть…

 

Я сижу один в глухой темнице,

Сквозь решетку льется мутный свет.

Я дремлю, усталый, и мне снится,

Что дремать я буду сотни лет.

В голове проносятся, как тени

От бегущих мимо облаков,

Перезвоны мыслей, сожалений

И обрывки опер и стихов.

Иногда в эфире сладкозвучно

Радио чуть слышно мне поёт.

Часовой за дверью неотлучно

Мой покой с наганом стережёт.

Я воздвигнул здание покоя

И спокойно дышит моя грудь…

Уж не жду от жизни ничего я

И не жаль мне прошлого ничуть…

Но бывают, Лермонтов, минуты —

Набегают снизу две волны,

Как прибой, нахлынут, взбаламутят,

Горьких слез и ярости полны.

Две волны: одна — воспоминанье,

А другая — воля буйных сил,

В мой покой нахлынут, и все зданье

Разнесут в безмолвие могил.

И мечусь по камере, как зверь я,

Сердце гложет дума об одном,

Ночью будят те же сновиденья.

Всё они — жена, и сын, и дом.

Или воля к жизни так захватит,

Что готов работать ночь и день,

Но ведь тут небесных сил не хватит

Отвести позорящую тень.

Сердце бьется в жутком содроганьи,

Подступает к горлу дикий вой…

А… скорей… опять воздвигнуть зданье,

Где замкнусь я в дремлющий покой.

 

 

 

 

 

1938, Сибирь, пос. Свободный, Вагоны

 

НЕИЗВЕСТНОМУ СОСЕДУ

 

Ты всё плачешь, сосед мой случайный,

Всё скорбишь о ребенке, жене,

И по камере бродишь печальный,

Неуверенный в завтрашнем дне.

Эх, мы все, как степные былиночки,

Разметало нас снежной пургой.

Рвутся, рвутся сердечные ниточки

Под шагающей тяжко ногой.

Когда личные ценности сброшены,

Ты не знаешь, зачем дальше жить, —

Когда в поле хлеба уже скошены,

Остаётся жнивье, чтобы гнить.

И казалось бы, жизнь безнадежную

Перервать можно взмахом руки…

Но вдруг издали манит надежда, и…

Глядишь зачарованно на болотные огоньки.

И опять жизнь течет в черном трауре,

В смене жалоб, работы и слёз…

И с презреньем старик Шопенгауэр

Наблюдает всемирный психоз.

 

 

1938 год. Сибирь. пос. Свободный. Вагоны.

 

СВЕРЧКУ

 

Ну, откуда ты забрался

В мою камеру, сверчок?

Неужели ты попался,

Как вредитель, дурачок?

Или хуже, — враг народа,

Диверсант, троцкист, шпион?

От статей такого рода

Стон идет со всех сторон.

 

Впрочем, ты не унываешь

И поешь, как соловей,

В душу бодрость мне вливаешь, —

Сердцу стало веселей.

Ведь недаром есть поверье:

Что сверчок — это к добру.

Буду ждать я подтвержденья,

Что не все поверья врут.

 

Но какое же ты счастье

Принесешь мне, милый друг?

Отвести поток несчастий —

Тут не хватит сотен рук.

Я когда-то был счастливый,

 

 

Но в последние года

За бедою шла беда,

И от счастия, мой милый,

Не осталось и следа.

 

Как вернешь ты мне свободу,

Труд, семью, друзей, комфорт?

Как избавишь от невзгод

И не дашь до смерти ходу

В мой покой змее забот?

Но и этого мне мало…

В сердце есть иное жало,

Безнадежная беда, —

 

Моей юности года

Не вернутся никогда.

Жизнь окончена, и надо

Думать, как я сберегу

Незапятнанною честь,

Чтоб без страха и упрека,

В жертву жаждущему року

До конца её донесть.

 

А тебя, мой друг случайный,

Я прошу, не позабудь

Проводить меня в прощальный,

Одинокий, скорбный путь.

И потом, когда молчанье

 

Установится вокруг,

Над безвестною могилой

Спой надгробное рыданье

Надо мной, сверчок мой милый,

Надо мной, мой добрый друг.      

 

 

Примечание. В конце 1938 года глава НКВД Н. Ежов был арестован и расстрелян, а на его место был назначен Л.П. Берия. В это время многие узники лагерей были освобождены. Деду даже дали путёвку в санаторий в Минводы. На обратном пути проездом он был в Москве и вместе с родными встречал Новый 1940-й год.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

1940-1943

Строительство железной дороги

 

ПЕЧОРЛАГ. Станция Абезь.

 

 

 

 

4 июля 1940

В письме к матери Таня в приписке сообщает:

«Юрий благополучно прибыл в Архангельск 23-го июня и в тот же день (или на другой день) должен был садиться на пароход. А с Юркой Шапошниковым всё кончено ― это уже известно наверное. Так жаль его!»

 

Ю.А. Коробьин в мае 1940 года был переведен из БАМлага (пос. Свободный на ДВ) сначала в Карелию на стройку № 105, где пробыл всего 6 месяцев, а затем его перевели в ПЕЧЕРлаг на строительство железной дороги на Воркуту. Через Архангельск он добирался в пос. Абезь, где находилось Управление строительством. Здесь он проработал до 1943 года.

Юра ― Юрий Шапошников, пасынок деда, служил техником на аэродроме, где-то под Смоленском. Он был арестован в 1937 году в и там же расстрелян, но узнали об этом позже. Остались его жена Лиза и двое детей, Алик и Авиетта.

 

 

 

ПИСЬМА Ю.А. КОРОБЬИНА ИЗ АБЕЗИ

 

СПРАВКА: Абезь ― посёлок, центр сельской администрации Интинского муниципального образования. Лагерный пункт Абезь появился в 1930-х. В 1937 он имел смешанный характер ― лесной и карьерный. Как рабочий посёлок официально был зарегистрирован 24 декабря 1942. В 1968 здесь проживали 1,4 тыс. человек, а в 1970 ― 741 человек, в 2000 ― 783. 26 декабря 1991 был преобразован в посёлок. Филиалом общества «Мемориал» открыт музей «Жертв Гулага».

Ссылка в 2015 г. не найдена : Дата: 2008. — http://www.emc.komi.com/01/01/004.htm

 

 

 

 

14 января 1941. ТЕЛЕГРАММА Юрия из Абези ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ

 

ПИСЬМО ПОЛУЧИЛ. СПАСИБО. ЗДОРОВ. ПИШИ. ЖДУ ТЕЛЕГРАММУ О НОВОМ ЧЕЛОВЕЧКЕ. ВСЕХ ЦЕЛУЮ. ЖЕНЬКУ ВДВОЕ = ЮРИЙ

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА из Абези (почт. ящ. 274 в/п) ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ

В этом письме Ю.А. затронул несколько тем

 

26.01.1941.

 

Здравствуй, Нина! Получил телеграмму о рождении у Тани дочки. …

Ну, конечно, теперь центром вашей жизни является крошечная девочка. Как это было когда-то легко и радостно тебе с Танюшей, когда в твоём распоряжении были и две комнаты в Москве, и целый дом в Кишинёве, и бабушки, и няни, и даже бонна, какая-то японка! А теперь вы, бедные, в одной комнате ― ты, Таня с Мишей и пара ребят ― итого пять! И тут же пелёнки, корыто, горшки, игрушки et cetera [лат. «и так далее»]! Конечно, тяжело. И радость, получаемая от нового человечка, омрачается натиском всей этой суеты на крошечной площади. [16 кв.м]. Но что же делать! Надо потесниться. Это, как в вагоне: едешь в далёкий путь, пассажиры перезнакомились, притёрлись друг к другу, едут, балагурят…. Вдруг на какой-то станции влезает в вагон новый пассажир. Все смотрят на него с досадой ― принёс черт ещё одного! Но ему деваться некуда, и он как-то устраивается. Проходят часы… После взаимных пререканий, всё-таки потеснились, потом притёрлись, и мирно едут дальше. Такова жизнь. Жду твоего и Танюшиного писем с подробным описанием девочки.

 

Примечание. Ну, дед, спасибо тебе от постаревшей «девочки» за сравнение с нежданным пассажиром! Оно кажется мне не совсем удачным. Этот «новый пассажир» появляется не вдруг и не по своей воле ― его появления ждут девять месяцев. Вряд ли оно могло вызвать чувство досады у мамы и бабушки. Зато дед красочно описал бытовые условия, в которых жила наша семья до и после войны. Что говорить, они оставляли желать лучшего, но «пассажиры» утешали себя поговоркой: «В тесноте, да не в обиде». ― Н.М. .

 

[О ПРАВОМЕРНОСТИ РАЗВОДОВ]

…Что ты осуждаешь развод Бориса [Б.М. Михайлова] с женой и женитьбу на Наташе Черновой [дочь Ел. Вяч. Товара, сестры Ольги Вяч.] ― это понятно. Но как Миша («М» в кубе) мог сказать такую старческую фразу: «Наташа просто не осознала, что сделала, по своей молодости». И кто это говорит? 27-летний человек! А ещё с таким треском танцует румбу! Вернее всего, он это сказал, чтобы утешить тебя. ― В этом-то и счастье юности, что она смело берёт от жизни то, что ей надо. А Наташа [Чернова] тем более: ведь она уже и не молода, и благоразумна. И раз она полюбила, то и правильно сделала, что не повернулась спиной к своему счастью.

 

[ОБ УСЛОВИЯХ СВОЕЙ ЖИЗНИ В АБЕЗИ ]

… Смешно мне было читать о том, как Кася и её Юра были «потрясены» условиями его поездки на Д.В.К. Что это ― интеллигентщина? Или мне, пережившему в своей жизни такие переезды, в сравнении с которыми поездка Юры выглядит просто комфортабельной, такие переживания кажутся смешными? Да, конечно, всё относительно.

Примечание. Сын Ксении Евг., Юра Мезько, был призван в армию 9. 10. 1940 и служил на Дальнем Востоке, в Приморье. Наверное, это спасло его от почти неизбежной гибели во время вскоре начавшейся войны. Кс. Евг. увиделась только через 6 лет, в 1946 году.

 

Вот и здесь некоторые не выдерживают, болеют, даже умирают, хныкают, скулят ― а мне ничего. А живу я, знаешь, в каких условиях? Товарный вагон оборудован под пассажирский, с нарами в два этажа. В вагоне живёт 20 человек. Я занимаю нижнюю полку. Мы все толкаемся друг об друга и при одевании, и при раздевании, и при умывании.

 

Это неприятно в трамвае на получасовой переезд, но когда это продолжается уже полгода, а будет продолжаться ещё полгода, а может, и год, то это более, чем неприятно. Даже, когда уляжешься на свою койку, то всё-таки кто-нибудь подсядет в ногах поговорить о том о сём. Харчи, в основном: вермишель и куропатки, от которых уже подташнивает. Водки и вина ― ни капли. Единственное утешение ― крепкий чай, который я сам завариваю и пью без сахара, за неимением такового. Но, повторяю, я мальчик не капризный, без претензий. Для меня громадным утешением является то, что я получаю хорошие деньги, которыми могу обеспечить нормальную жизнь так много из-за меня перетерпевшим жене и сыну. Мне бы хотелось несколько больше помогать и вам [то есть своей дочке Тане – Н.М.], но ведь из того, что я посылаю О.В., ей надо выделять и бабушке [матери Юрия], и Лизе с детьми. А себе я оставляю только на пропитание.

Примечание. Лиза ― жена Юрия Шапошникова, сына О.В., пасынка Ю.А. Коробьина. В 1937 году он был арестован и расстрелян. Лиза одна растила детей, Алика и Авиету, на мизерную зарплату; их семья бедствовала. Дед помогал Авиете и в 1950-е годы, когда она училась в ВУЗе.

 

Да, Нина, временами я очень тоскую по своим и по всем, кому близок. Товарищей много, а друга ни одного. Иногда так всю душу охватывает нетерпеливое влечение в Москву ― на Трёхпрудный [где жили его жена и сын], на Самотёку [где жили Белявские], на Александро-Невский [где жили Секретевы] … всех, всех вас посмотреть, заглянуть вам в глаза, пожать руки, почувствовать вашу близость, получить уверенность в том, что не один на свете. Ты спрашиваешь об отпуске. Перед сном, когда я лежу под одеялом, я мечтаю об отпуске на четыре месяца (за два года), с 1-го ноября [1941-го] по 1-е марта [1942-го]. И весь отпуск провести в Москве ― «дома». Да, дома в кавычках, ибо и дома-то у меня никакого нет [Ю.А. не имел права жить в Москве]. Больше всего я тоскую о своем Мишутке. И потом, мне так много надо перечесть всяких книг, которые можно достать только в публичной библиотеке. Буду ждать твоего большого письма. Тане сейчас напишу отдельно. Пожалуйста, скажи Женьке, что я его часто вспоминаю, что когда я приеду, то мы с ним вместе зашагаем по Москве. Целую тебя крепко. Юрий.

 

Примечание. Читая в этом письме об условиях жизни в ПЕЧЕРлаге, надо учитывать, что это условия, в которых жили не лагерные заключенные, а вольнонаемные работники НКВД, инженеры и экономисты из бывших заключенных, работавшие в этой системе вынужденно. И даже среди них, по словам Ю.А., «некоторые не выдерживают, болеют, даже умирают, хныкают, скулят». Каково же было заключенным, жившим в общих бараках и выполнявшим тяжёлые работы?

 

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА из Абези ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ

 

4 апреля 1941.

 

Здравствуй, Нина, милая! Ну, вот, наконец, и ты разразилась письмом в целых семь листов. Как бывало когда-то… Получил я сразу семь писем, в том числе два от своих детей и пять от своих старых друзей: от О.В., от тебя, Серёжи [С.И. Шарова], Анны Ивановны [Галаджиан] и от [А.И.] Хованского [врач, друг Юрия с эпохи Кубанской Рады].

Примечание. О враче А.Хованском см. в гл. 8 за 1965 г. Ф.Крюков и М. Шолохов.

 

И все пять, не сговариваясь, написали много об одном и том же ― о своей старости. Видимо, достало до всех. А когда-то я выслушивал упреки за отражение старости в своей поэзии. Мне говорили: «Ты такой здоровый, жизнерадостный, в тебе ещё много сил, а ты плачешь о том, что подошла старость». Дело, видимо, в том, что я обладаю большим воображением, чем все вы. И первые симптомы старости ясно мне показали мой закат и чем всё это кончится. А вы все завопили, когда старость со всеми своими недугами охватила вас со всех сторон.

 

Первые же симптомы и звонки старости я переживал драматически. Перечитай внимательно «Осенние листья» [В.В.Розанова] и ты там найдёшь отражение этих переживаний. Ну, а теперь я как-то к этому стал относиться спокойнее. Ты так и пишешь: «Вот так подошла старость … уродливая и больная. И вот только сейчас я могу говорить об этом, потому что я это осознала». Мне, Нина, эта тема понятна, потому что я сам её переживал и, повторяю, переживал драматически. Так что всё, что ты мне написала, всё нашло в моём сердце живой отклик. Ты пишешь: «Хочется немного отдыха и покоя. Но жизнь сейчас не такова. И ни ты, ни я этого отдыха не получим до самой смерти». Эту же мысль я выразил в строфе, которую считаю очень поэтической:

 

И опять жизнь течёт в чёрном трауре,

В смене жалоб, работы и слёз,

И с презреньем старик Шопенгауэр

Наблюдает вселенский психоз.

 

Ну, и всё-таки, Нина, довольно об этом. Пожмём друг другу руки, и перейдем к очередным делам. Мне сейчас приходится много работать, так много, что я устаю ужасно и чувствую, что пора передохнуть. Мечтаю в мае вырваться в Москву, кутнуть, всех перевидеть и перецеловать, и опять охватывать окраины беспредельного Советского Союза. Прощай. Спасибо за письмо. Крепко тебя целую. Юрий.

 

Примечание. Замечательное совпадение! Два узника ― сверстники, разделённые огромным пространством и незнакомые между собой, ― почти одновременно в своих письмах упоминают одну и ту же книгу В. Розанова «Опавшие листья». …

Дед не успел «передохнуть»: началась война, и строительство железной дороги на Воркуту стало жизненно необходимым. Нина Евгеньевна с Таней и двумя детьми в июле 1941 года отправились в эвакуацию, и вернулись в Москву только весной 1944 года.

«Всех перевидеть и перецеловать» Юрию удалось только в 1946 году.

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― ТАНЕ в Старо-Шешминское Тат. АССР

Из Абези, Коми АССР, ПЕЧОРСТРОЙ, Автоотдел

20 февраля 1943.

 

Дорогая Танюша, несколько дней назад я послал тебе подробное письмо с приглашением тебя и Наты в Абезь. Посылаю при сем справку на пропуск. Писать сейчас времени не имею. Жду от тебя телеграфного извещения о получении 300 руб. и твоего решения о выезде из Татарии ― в Москву, Казань или Абезь. Целую. Юрий.

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Нине Евг. КОРОБЬИНОЙ в Тат. АССР

Из Абези, Коми АССР, ПЕЧОРСТРОЙ, Автоотдел

12 апреля 1943.

 

Здравствуй, Нина! Позавчера получил твое письмо от 11 марта. Письмо ― твоё, почти такое, какие ты мне писала во дни нашей юности.

Характер человека есть нечто неизменное, природой данное. Его можно оставить необработанным, или наоборот, отшлифовать воспитанием, но по существу, в основном, он остаётся от колыбели до могилы неизменным. Так и ты. Всё та же. Высокий строй твоей души остался неизменным. Ибо на два лейтмотива всегда опиралась твоя духовная жизнь, все твои значительные душевные движения: первый ― глубокое чувство долга перед собой и перед людьми. Жизнь никогда не представлялась тебе ареной наслаждений, но тяжёлым искусом для выполнения своего долга, сознание о котором заложено у тебя не в интеллекте, а в совести. Если бы ты занималась философией, то никогда бы не принадлежала к школе эпикурейского гедонизма, а склонялась бы к суровому категорическому императиву Канта.

 

Второй лейтмотив ― не менее глубокое чувство сострадания к людям. Это чувство Шопенгауэр (продолжатель Канта) считал единственной основой этики. Все остальные этические явления он выводил из этого основного. Значит, опять-таки, если бы ты занималась философией, то никогда и ни в малейшей степени не была бы поклонницей Ницше, который утверждал, что сострадание к людям причиняло им более зла, чем добра, а жестокость создавала благо. Но тебе никогда не требовалось заниматься философией, так как твои два этических устоя покоятся не в интеллекте, а в совести, что, несомненно, гораздо прочнее.

А у меня наоборот. Мне все этические проблемы надо обмозговать, обосновать логически, чтобы потом переиначить на чувство. Отсюда колебания и неустойчивость. И хотя мало знающие меня люди и считали меня иногда «цельным характером», но никакой цельности характера во мне нет. Наоборот, к концу моей жизни проявилась полностью основная контроверза моей души: в теории (интеллектуально) ― я пессимист; в практике (чувственно) ― я оптимист. Итак, на протяжении всей своей жизни я не привёл к одному знаменателю колебаний от христианского аскетизма до языческого гедонизма. В конечном счёте, примирение этих двух начал я мог бы найти в монастыре, но в таком монастыре, где после углублённо-сосредоточенной молитвы, в которой пережил бы свою непосредственную связь с Богом, я мог бы с полузакрытыми от наслаждения глазами пить из фарфоровой чашечки горячий ароматный турецкий кофе и запивать его маленькими глотками чудесного бенедиктина.

 

А знаешь ли ты, Нина, вино «Sacrimae Christa» (слёзы Христа)? Какой букет! Да, мало ли есть вин, о которых сказано: «Их же и монахи приемлют». Наш великий полководец А.В. Суворов был очень богобоязненный человек, но и он говаривал: «Анисовая водка Богу не противна».

Твоя приписка: «Передай привет О.В.» — в высокой степени знаменательна. Целую твои руки. Она испила полную чашу страданий, и от её былой красоты осталась одна тень. Очень хорошо, что она со мной, ибо я вижу, каким крепким устоем являюсь я для её непрестанной тревоги о Мишуке и Юриных детях. Ну, а я хотя и здорово похудел, но в воскресник 11 апреля, на который вышло всё наше управление, я показал рекорды переноски сначала камня, а потом досок и заткнул за пояс и середняков, и молодёжь! А мне ведь скоро будет 60 лет! Ну, вот. Написал я тебе много, а конкретно, кажется, ничего. Так захотелось поговорить с тобою по душам на незлободневные темы. А на злободневные напишу отдельно Танюше. Спасибо за письмо, Нина. Крепко, крепко тебя целую. Ну, конечно, и Танюшу, и Женьку, и мою «прекрасную незнакомку». Юрий.

 

 

 

 

 

 

1944-1948

Строительство железной дороги

 

КОМСОМОЛЬСК НА АМУРЕ

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Т.Ю. КОРОБЬИНОЙ

17/VIII –44. Хабаровск.

 

Дорогая дочурка, получил твое письмо от 29–VII –44 из двух частей: «отвлеченной» и «практической». В «отвлеченной части» ты описываешь свое увлечение педагогикой. Полностью сочувствую твоему увлечению этой темой и этой работой. Считаю педагогику одной из самых интересных и самых необходимых научных дисциплин, а в наше беспутное время — в особенности. В силу универсальности моего ума я и раньше знакомился с проблемами педагогики, поэтому имена Ушинского и Флерова, Базедова и Песталоцци мне, конечно, известны не только понаслышке. В ответ посылаю тебе выдержки из моего конспекта Кантовской философии, в части его педагогических суждений, которые, я думаю, будут тебе интересны. Надо помнить, что в нравственной философии Канта идея долга является основоположением для всей морали. Быть правдивым перед собой и перед другими — для Канта — [категорический] императив [букв. приказ], не допускающий никаких исключений.

Кстати сказать, я всегда смотрел на Нину [на мою бабушку], как на довольно приближенное осуществление Кантовской нравственной философии, ибо для неё идея долга всегда была ведущей. Поэтому ты дай прочесть ей кантовские строки, и я уверен, что она их целиком одобрит. Жду также и твоего мнения.

Что касается «практической» стороны твоего письма, то я него ответил вчера переводом тебе 500 рублей. Завтра приедет Лёля [жена деда]. Я приехал в Хабаровск её встречать. Здесь пересадка. От Хабаровска до Комсомольска идет железнодорожная ветка в 400 км, проложенная при моем участии. Прощай, моя хорошая. Сейчас буду писать Нине. Крепко тебя и внучат целую. Юрий.

 

КАНТ О ПЕДАГОГИКЕ

(выписки из конспекта Кантовской философии)

Присланы Тане в письма от 17 августа 1944 их Хабаровска

в связи с тем, что мама стала учительницей

 

  1. Воспитание ставит себе задачею сделать человека искусным, знающим и нравственным. Образование в первом смысле слова есть «культура», во втором смысле — «цивилизация», в третьем смысле — «нравственность».
  2. 2. Способ воспитания. Ребенок должен возможно больше пользоваться своими собственными силами. Необходимо воспитывать ребенка соответственно характеру его возраста. Чтобы не сделать его боязливым, надо остерегаться внушать ему глупые фантазии, а также не запугивать его бранью. Ему надо быть бодрым и открытым, послушным и правдивым. К послушанию относится и пунктуальность, а для этого необходимо точное распределение времени. Привычка жить по установленным правилам, привитая с детства, содействует образованию характера.

Воспитание должно вестись так, чтобы ребенок не стремился быть иным, чем он есть, и чтобы характер его не искажался. Например, очень глупо, когда при всяком пустяке ребенку говорят «стыдно». Человек должен стыдиться, когда он унижает свое достоинство. Единственный случай, когда ребенок унижает свое достоинство, это когда он лжет. Правдивость не знает исключений, она есть прообраз всех добродетелей и обязательна для всякого возраста. Ложь не должна быть терпима, и так как она есть преступление моральное, то и наказание должно быть моральным, а не физическим. Когда ребенок лжет, то он унижает себя, и для него есть полное основание стыдиться. Это единственный случай, когда ребенку должно вполне серьезно сказать: «Стыдись, ты – негодник!»

 

  1. Ложна та теория воспитания, которая хочет всему научить шутя. Ребенок должен приучаться к труду ради самого труда.

 

  1. Главная цель истинного действительно образовательного воспитания не в том, чтобы заучивать многое, а в том, чтобы заучивать основательно. Основательное учение делает человека способным учиться самостоятельно. Полная уверенность в том, что знаешь, придает духу ту твердость, которая является с интеллектуальной стороны полезным условием для нравственности.

 

  1. Волю надо укреплять для того, чтобы она выдерживала натиск страстей и могла сопротивляться их         овающим чувствам. Не надо расп   ваться в чувстве, но нужно быть исполненным понятия долга. Симпатии и антипатии суть блуждающие огни; только понятие долга освещает нравственную тропу человеческой жизни.

Чувство собственного достоинства есть то правильное уважение к себе, которое одинаково далеко от ложного смирения и от ложного честолюбия. В особенности же воспитание должно иметь в виду, чтобы ясно изложить уму воспитанника и укоренить в его воле гражданские правовые понятия.

 

  1. Для того, чтобы человек был способен переносить лишения, он нуждается в известной закаленности. Эта закаленность приобретается через упражнение, через практические лишения как физические, так и душевные. Этот «этический аскез» необходимо отличать от религиозного и монашеского«этический аскез» необходимо отличать от религиозного и монашеского: последний умерщвляет все побуждения и ставит себе целью утопическое освобождение от греховности, тогда как моральное упражнение заключается в дисциплине и вырабатывает диэтику, укрепляющую волю, обезоруживает страсти и аффекты, овладевающие нами, и доставляет нам возможность достигнуть такого самообладания, при котором истинное чувство собственного достоинства наиболее удовлетворяется.

 

Мы здоровы морально только тогда, когда мы господствуем над собой; мы нездоровы, когда нас влекут аффекты и страсти. Моральное здоровье есть цель «этического аскеза»,который правильнее всего было бы назвать «этической гимнастикой». Чувство здоровья делает нас весёлыми и бодрыми, и это радостное моральное чувство, это бодрое и здоровое настроение и есть самая благоприятная почва для моральности, та почва, которую может и должно развить этическое воспитание.

  1. Основой всякого просвещения, заслуживающего это название, есть самостоятельное мышление, собственное суждение. Этим просвещение в корне отличается от того состояния, в котором мы руководствуемся не собственным суждением, а находимся под властью предрассудков и мнения других.

Мыслить не легко, это стоит усилия, и для размышления необходимо время. Масса охотно несёт привычное иго навязанных нам суждений, к которому она приспособилась, и совсем не ощущает это иго, как давящую тяжесть. Просвещение есть выход человечества из несовершеннолетия, в котором оно находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без чьего–либо руководства. Это несовершеннолетие есть его вина, если причина его заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества обходиться без руководства других.

Sapere aude! Имей мужество пользоваться собственным рассудком!

Таков лозунг просвещения.

 

 

 

Примечание Н.М. Sapere aude! Осмелься быть мудрым.

Цитата из Горация. «Послания» (I, 2, 32–43). В этом послании говорится:

Тот уж полдела свершил, кто начал: осмелься быть мудрым

И начинай! Ведь, кто жизнь упорядочить медлит, он точно

Тот земледелец, что ждет, чтоб река протекла; а она–то

Катит и будет катить волну до скончания века.

В словаре латинских крылатых слов (М., 1088,стр. 706) в качестве примера применения приведена цитата из «Письма об эстетическом воспитании человека» Ф. Шиллера, который цитирует Горация, а затем говорит: «Необходима энергия в мужестве, дабы преодолеть преграды, которые противопоставляются приобретению знания, как природною ленью, так и трусостью сердца».

 

Н.М. 17 июля 2009.

Печатая это письмо сегодня, через 65 лет после того, как оно было написано для моей мамы, я с особым вниманием вчитывалась в каждую строчку. Мне было интересно выяснить, применил ли мой дед теории Канта на практике, когда взялся за мое воспитание в Алексине. Тогда я этого, конечно, не сознавала, но теперь, post factum, поняла, что он довольно строго следовал идеалам эпохи просвещения. Деду не всё удалось, но несколько важных принципов, он всё же сумел внушить мне на всю жизнь. Например, — отвращение ко лжи, и именно с такой мотивацией, что ложь унизительна. Он также постоянно настаивал на необходимости обо всем иметь самостоятельно выработанное суждение, любое утверждение проверять, не верить на слово. Но вот, что не оставило у меня и следа — это идея долга, краеугольный камень нравственной философии Канта. К тому времени место уже было занято другой идеей, изложенной в сказке Киплинга «О кошке, которая ходит сама по себе». Мама мне часто её читала в детстве.

Закончив печатать это письмо, я представила нашу комнату на Садовой, где бабушка, сидя в кресле со строгим лицом, слушает, а мама читает письмо. Представила возмущение бабушки, и смех мамы, когда они дошли до места, где бабушка оказалась «воплощением императива». На мой взгляд, сомнительный комплимент, и я уверена, что бабушка на это смотрела так же. Она была женщиной и руководствовалась не чувством долга, а чувством любви к людям, в том числе и к деду.

Что касается меня, то моя жизнь с дедом прошла, можно сказать, «под знаком Канта», а заодно и с другими философами, к которым дед умел возбудить не только голый интерес, но и теплые чувства. Во всяком случае, помню, как живо я переживала смерть Сократа. А потом смерть Сенеки. Sapere aude! Осмельтесь — сказано потому, что мыслить опасно. И Екклезиаст тяжело вздыхал: «Во многая мудрости, много печали».

Прошло два месяца после выхода 2–го тома, а я никак не могла решить, продолжать Летописец или прекратить это занятие. Сегодня я всё же уговорила себя приступить к делу под предлогом, что начатое дело надо доводить до конца. Надо так надо, но если каждое письмо я буду сопровождать потоками слез и такими, как это, пространными примечаниями, то мне не удастся довести это дело до конца. А с другой стороны, ведь у тех, кто умер, кроме меня, никого не осталось, кто бы мог сопереживать их мыслям и волнениям.

Дедушка, родной мой, если бы ты знал, как мне не хватает тебя, как хочется поговорить с тобой обо всем «отвлеченном». Портрет Канта в той же рамке стоит у меня на книжной полке вместе с книгами по философии, хотя мне он кажется таким некрасивым, но ради тебя, пошла на жертвы. Спасибо тебе за всё. Твоя внучка Наташа.

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ в Москву

17/VIII-1944. Хабаровск (проездом)

 

Дорогая Нина. Ну, здравствуй! И не кипятись ты, мой маленький чайник! А за письмо спасибо. И за то, что отчитала меня, спасибо тоже. Если я тебе скажу, что я не написал тебе в Москву, потому что ваша телеграмма о возвращении пришла в Комсомольск, когда я был на трассе; потому что по возвращении с трассы я сразу послал вам всем поздравительную телеграмму и перевёл деньги; потому что мне сразу пришлось писать сразу же большой доклад о своей поездке по трассе; потому что замотался, и не было времени, потому что… ты ведь всё равно не поверишь и скажешь мне, что всё это неубедительно.

Как в еврейском анекдоте: пришёл еврей неожиданно домой, нашёл под кроватью жены своего приятеля и спрашивает: «Арончик, что ты тут делаешь?» ― «Что значит, что я тут делаю? Если я тебе скажу, что я тут дожидаюсь трамвая, ты всё равно не поверишь».

Ты пишешь: «Я не работаю без всякого стыда ― ведь мне 60 лет, и я в своей жизни никогда не отдыхала». Ещё бы, Нина! Вот мне дали медаль за трудовую доблесть. А что мой труд в сравнении с твоим?! С точки зрения государственной ты достойна всяческих орденов. Но ― сверху твой труд не заметен. А для меня всегда были ценны не результаты твоей работы, которыми я никогда не интересовался, а твоё отношение к труду. Я тебе говорю: ты ― воплощение кантовской нравственной философии, и, если бы я имел возможность познакомить Канта с тобой, он с величайшим почтением склонил бы перед тобой свою седую голову и благоговейно поцеловал твои руки.

Наша Таня ― это вовсе не «маленькое сокровище». Это очень, очень большое сокровище. … В Тане нет ни капли вульгарности, ни тени пошлости, а в женщине самое страшное ― вульгарность и пошлость. Для меня, конечно. … В силу сложившихся у вас неблагополучных обстоятельств с деньгами, мне бы очень хотелось помогать вам регулярно, но с этой войной всё пошло вверх ногами: все процентные надбавки у нас сняли, и мы все здесь получаем столько, что только хватает на жизнь. Напиши мне, будет ли ежемесячная сумма в 250 руб. ощутительна в вашем балансе. Большей суммы я не смогу выкроить.

… Недели две тому назад, наконец, я и мой близкий приятель получили на двоих одну большую комнату в 4-м этаже кирпичного дома при Управлении [НКВД]. И моя, и его семья в Москве. Живём мы с ним хорошо. Я мало-мало ― философ и поэт; он мало-мало ― художник. Я декламирую и пишу, а он пишет с меня акварельный портрет. Был портрет, как портрет. Но на последнем сеансе я стал декламировать свою любимую поэму Э. По «Ворон», очень мрачную. И вот мой друг, слышу, только шепчет: «Говори, говори, давай дальше….». По окончании сеанса я взглянул и не мог долго оторваться ― такое скорбное выражение он передал в моих глазах и в складке рта.

От Сергея Ивановича [Шарова] месяца два назад письмо на 16 страницах. Сам ответил ему двумя письмами, каждое по 6 страниц. А теперь опять от него ни слова. … Поцелуй за меня обоих внучат. А тебя обнимаю и целую и очень прошу сменить гнев на милость. Через год, я думаю, мы всё-таки встретимся, но не раньше. А когда война кончится? Как там об этом говорят на вашей улице? Юрий.

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ

Комсомольск на Амуре. Строительство № 500 НКВД

29/X-44. Ксмск.

 

Дорогая Нина, письмо твое от 12 сент. Получил я вовремя в конце сентября, но ответить сразу не мог: занят был и вообще и в частности подготовкой отъезда О.В. Проводил её до Хабаровска и вернулся в Ксм 24 сент. Опять один. …О.В. везет вам два куска стирального мыла. Юра Мезько за вашей посылкой не приезжал. Если он в Приморском районе, то ведь это очень далеко. У вас там вдали впечатление, что это рядом, а на самом деле это за полторы тысячи километров. Вы с этой посылкой напомнили мне одну француженку, которая в Париже, узнав, что я русский, с великолепной наивностью спросила меня: «А вы не знаете monsieur Иванова, он тоже русский?»

Я рад, что и тебя, и Таню заинтересовали педагогические взгляды Канта.

Ты в своем письме пишешь, что Кася и Боря переезжают на новую квартиру, И ваша комната тоже не в порядке. Всё это очень тяжело, и я понимаю возмущение, с которым Таня об этом пишет. Приехал бы Миша в отпуск, хоть на десяток дней, он навёл бы порядок, но Таня пишет, что последнее её письмо вернулось с пометкой: «Адресат выбыл, адрес неизвестен». Что за дикий ответ! Что он иголка что ли?

Пиши мне чаще, Нина, а я тоже постараюсь в долгу перед тобой не оставаться. Крепко целую тебя, Танюшу и внучат. Тане напишу на днях. Юрий.

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― дочери Тане

Комсомольск на Амуре. Строительство № 500 НКВД

29/X-44. Ксм.

 

Твоё письмо от 7/x, милая дочурка, получил. Печальное письмо: с квартирой у вас не ладится, дров нет, твой Миша выбыл в каком-то неизвестном направлении, Касю и Борю собираются выселять, денег не хватает… ну, кругом шишнадцать! Всё это, Таня, мне понятно. И давно некий поэт сказал:

И опять жизнь течёт в чёрном трауре,

В смене жалоб, работы и слёз,

И с презреньем старик Шопенгауэр

Наблюдает всемирный психоз….

 

Дети …да. …Но это одновременно ― и горечь, и отрада. Работа … да. Я очень, Таня, рад за тебя, что ты сменила библиотеку на школу. Педагогика ― это большое дело, которое может по-настоящему увлечь и которому стоит отдавать свои силы. И у тебя имеются все данные к тому, чтобы овладеть этим делом: выдержка характера, любознательность ума и чувство любви к детям.

Благословляю тебя, дочь моя, идти по этому пути!

Я рад, что педагогические воззрения Канта тебе понравились. Значит, не зря я их для тебя переписывал из своего конспекта. Вот, если бы мы встретились, я бы с удовольствием познакомил тебя и с его этикой, и даже с метафизикой, которая, впрочем, твоему уму не доступна. Но основы его этики ты поймёшь легко, ибо она очень близка к этике Льва Толстого. Что Кант обосновывал научно, то Толстой проявлял в своём личном религиозном опыте. И для того, и для другого из первичного факта морального долга вытекает религия, а не наоборот ― и для того, и для другого важна моральная религия, а не религиозная мораль. Толстой писал: «Душа человеческая ― христианка». Под этой фразой подписался бы и Кант. Если бы у меня было время и возможности, я бы занялся исследованием вопроса о влиянии Канта на Толстого. Но у меня нет ни времени, ни возможностей, ни книг, и мне приходится и думать, и писать на память. И поделиться мыслями не с кем, ибо ведь никого эти проблемы не интересуют. Буквально никого. Проводил Лёлю. Грустно нам было расставаться. Опять я один. Хочется взять шарманку и, закрывши глаза, накручивать:

 

Разлука ты, разлука Чужая сторона,

Никто нас не разлучит, Как мать-сыра земля…

 

Буду рад, дочурка, ежели ты мне почаще будешь писать о себе и о детях, и о своих школьных занятиях. И особенно интересно мне будет читать о педагогической методике. Трудно вам будет пережить зиму. Но будем надеяться, что это последняя зима в таких условиях, что 45-м году война кончится. Крепко тебя, моя хорошая, целую. Перецелуй внучат. Юрий.

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ

Комсомольск на Амуре. Строительство № 500 НКВД

24/XII-44

Дорогая Нина, передо мной лежат два твои письма ― от 11-го и от 21 ноября с твоей фотографией русской курсистки начала XX века. Я целый месяц был на трассе ― вылетел на «Дугласе» в Совгавань, а оттуда обратно в Ксм. Проехал на автомашине, обходя все насыпи и карьеры. Проводил по 10-12 часов в сутки на 40-50-градусном морозе, который неуклонно сопровождал меня весь месяц. Но я закутан был хорошо, кроме того, возвращаясь к ночи в какое-нибудь пристанище, выпивал полстакана чистого спирта и запивал его холодной водой (так что 50 процентная водка получалась уже в желудке), и всё было в порядке. За весь месяц ни разу не чихнул и сморкался нормально, как рекомендуют все извозчики и некоторые профессора и женщины-врачи.

По приезде я разослал во все концы поздравительные с Новым Годом телеграммы. Из твоих писем я так не понял, получили ли Вы 500 рублей. И только Танино письмо, полученное мною вчера, успокоило меня. Впредь извещайте телеграфом, а то с переводами часто бывают недоразумения.

За рецепт от насморка спасибо, но едва ли я буду лечить его. Не зря Метерлинк в «Синей птице» вывел Насморк, который бегает по сцене и визжит: «Я не излечимый! Я не излечимый!»

Насчёт безнадёжно долгого пребывания моего на Дальнем Востоке ты не права. Конец уже видно, и, видимо, в мае или июне я уже буду куда-нибудь переведён. Надеюсь при переезде, как это бывало и прежде, заехать на пару недель в Москву, перецеловать всех вас и поглядеть на таинственную незнакомку, мою маленькую внучку. Рад за Танюшу, что её Миша опять нашёлся. Кстати, как с аттестатом, и какую сумму он выдаёт Тане? Очень интересно было бы на него поглядеть и с ним поговорить. Как-то отразилась на нём война? В каком чине, какие имеет ордена, в каком роде оружия служит и на какой работе?

О том, что 29 ноября был день твоего 60-летия я, конечно, не вспомнил, но если бы и вспомнил, поздравить бы не смог, так как был в командировке в таких местах, где нет почтово-телеграфной связи. Ну, прими мои запоздалые поздравления. Всё-таки лучшее, что ты сделала в жизни (с моей помощью) ― это Таня. Она ― полное оправдание наших отношений. Спасибо тебе и за присылку своей фотографии. Ты пишешь: «Стихи, написанные на обороте фотографии, написаны на всю жизнь и без изменения». Да, ты права, в этом твой характер.

После долгого интервала ты стала опять мне писать, и писать по-старому, с тем живым, непосредственным чувством, которое является основанием всего твоего нравственного облика. Целую твои руки, жду твоих писем и буду писать тебе. Всё, что ты и Таня пишете о внучатах, меня живо интересует. Перецелуй их за меня. Юрий.

А всё-таки, чьи это стихи? Кто автор?

 

Примечание. Кто автор, мне не удалось узнать. Это стихотворение Нина Евгеньевна переписала в свой Дневник (см. том 1, сентябрь 1907).

 

 

ПОЗДРАВИТЕЛЬНАЯ ТЕЛЕГРАММА ОТ Ю.А.КОРОБЬИНА

из КОМСОМОЛЬСКА НА АМУРЕ

26.12.1944.

 

ПОЗДРАВЛЯЮ НОВЫМ ГОДОМ. ЖЕЛАЮ НИНЕ ПОКОЯ; ТАНЕ УСПЕХОВ И ВСТРЕЧИ МИШЕЙ; ДЕТЯМ ЗДОРОВЬЯ. = ДРУГ, ОТЕЦ, ДЕД ЮРИЙ

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ и ТАНЕ

Из Комсомольска на Амуре. Строительство № 500 НКВД

21.01.1945

 

Дорогая Нина, получил твоё письмо от 27/XII, в котором ты пишешь о своей болезни. Непременно напиши мне, в чём дело, серьёзно это или так, случайное недомогание.

… Я получил около 6000 рублей наградных за перевыполнение плана. Из них 3000 руб. послал О.В., и она всё получила сразу же. Одновременно послал вторые 500 руб. вам (первые пропали), а также по малой толике своим друзьям, Анне Ивановне [Галаджан] и Сергею Ивановичу [Шарову], и ни от кого не получил ответа о получении. У меня накопилось много всяких продуктов ― мука белая целый пуд, рис, фасоль, сало, яичный порошок, всякие американские и русские котлеты, но ничего не могу переслать О.В., а из этих запасов она поделилась бы и с моими, и со своими внуками. Но нет оказии, и не знаю, когда эта оказия будет.

Раздали ордена и медали учителям. Не сомневаюсь, что Кася получила орден Трудового Знамени. Ей меньше нельзя. Поздравь её от меня. Как живёт Боря? Чем дышит?

Я получил от Мишука письмо. Весь фронт пришёл в движение, кроме Прибалтийского. Но и он, конечно, скоро выступит, и Мишук мой опять будет в боях. Да не явятся ему в бою Коры ― вестницы смерти во время сражений. А я теперь, как никогда, всей душой с ним. Целую твои руки. Юрий.

 

21/I-45. Ксм.

Танюша, милая моя, я поздравил тебя с днём твоего рождения, я поздравил тебя с Новым Годом, я поздравил тебя с днем твоих именин, я тебе послал два раза по 500 рублей, я послал тебе десяток телеграмм ― и что я получил в ответ?! Одно письмо и одну телеграмму!! Мало, мало. Жду от тебя большое письмо, в котором ты расписала бы подробно о себе, о детях, о Нине, о всех родных, о Москве, о педагогике и своих успехах в ней.

Знаю, моя хорошая, что ты перегружена работой и заботой, знаю, что тебе трудно, но знаю также, что ты вылеплена из хорошего теста, и зря прокисать не станешь. Теперь, как никогда, тебе нужны выдержка, самообладание, уверенность в себе, высокое чувство собственного достоинства.

Этими добродетелями в высокой степени обладали две твоих бабушки ― Зинаида Павловна и Мария Павловна. К ним обеим я всегда питал чувства глубокой симпатии и уважения. Они этого не знали, потому что я им никогда об этом не говорил, но я всегда при встречах с ними с особым почтением целовал их руки. Вот Нина тебе подтвердит, что они обе были такие ― благородные. И сумели сохранить своё спокойное благородство и в тяжёлые, суматошные времена. Тут-то они и показали свой высокий класс, тут-то я почтительно и склонился перед ними. Ну, это так, пришлось к слову. Совсем я не думал о них писать, и пять минут назад вообще о них даже и не вспоминал, и вообще о них не вспоминал. А написал тебе о неизменных великих человеческих добродетелях, и вспомнил их ― твоих двух бабушек.

Прощай, моя родная. Крепко тебя целую и целую обоих внучат. Юрий.

 

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ и Тане в Москву

Из Комсомольска на Амуре. Строительство №500 НКВД

18/III-45. Ксм.

 

Здравствуй Нина, здравствуй дорогая! Вчера после месячной отлучки прилетел на маленьком самолёте домой и нашёл кучу писем и телеграмм, в том числе, и твоё письмо на четырёх листах. Вот видишь: годы прошли, а твой эпистолярный талант не иссяк, ― по-прежнему можешь писать длинные письма и с чувством, и с интересом. Главное, конечно, это живое чувство, которым всегда проникнуты твои письма. Очень, очень рад за тебя, что миновала тебя эта ужасная болезнь ― рак. Как хорошо, что подозрения не подтвердились. Теперь у тебя ― прилив новых свежих сил, новые надежды, омоложение духа. Ну, молодец. Держись до конца.

Чего ты со мной зря споришь, Нина, из-за того, что я написал, что «самое лучшее, что ты сделала в жизни, это Таня»? А ты мне пишешь: «Неужели всё остальное насмарку?» Ничего не насмарку. Разве я тебе не писал, что ты воплощение кантовской добродетели, то есть, прежде всего, человек долга. А это, Нина, большое и редкое явление. Ты, быть может, и сама не замечаешь, какое благотворное моральное воздействие ты оказываешь на людей, с которыми ты соприкасаешься и в работе, и в жизни. И я то знаю, что ты своих высоких идеалов не расплескала. Они в тебе. Ими всегда светилась твоя душа. И Таня ― это твоё произведение не только плотью, но и духом.

… Да, то, что Касю обошли с наградой, это совсем n‘est pas bon [фр. «не хорошо»]. Но пусть знает (да она это и знает), что все её друзья и те, кто с ней когда-либо работал, знают, какой награды она достойна. Целую её руки. Кстати, посылка для Юры у меня в сундуке, но от Юры ни слова.

Повидаться с тобой и со всеми вами, конечно, и мне очень хотелось бы. Но, когда и где, Бог весть? Крепко тебя целую. Юрий.

Напиши Мише Михайлову письмо, какое только ты умеешь писать, чтобы он понял, что нельзя Таню и детей оставлять без всяких вестей о себе месяцами.

 

 

ТЕЛЕГРАММА Ю.А.КОРОБЬИНА из КОМСОМОЛЬСКА НА АМУРЕ

29.07.45.

СКВОЗНОЙ ПОЕЗД ПРОПУЩЕН. С ПЕРЕВАЛА ВЕРНУЛСЯ. ПЕРЕВОЖУ ТРИСТА. ПИСЬМА ПОЛУЧИЛ. ВСЕХ ЦЕЛУЮ. ПИШУ. ЮРИЙ

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ и Тане

Комсомольск на Амуре. Строительство № 500 НКВД

29/VII-45. Ксм.

 

Дорогая Нина, после трёхмесячной работы на трассе, я вернулся домой и расплачиваюсь с эпистолярными долгами. Тане я описал своё пребывание на перевале, так что повторяться не буду. Сквозной поезд, хотя мы и пропустили, но это закончена только первая очередь работ. Впереди ещё работ на два года хватит. Так что я теперь мечтаю не о переводе отсюда, а хотя бы об отпуске месяца на три с дорогой, чтобы затратить месяц ― на дорогу, месяц ― на Кисловодск или Мацесту и месяц ― на Москву. Но …это только мечты. Реально едва ли это получится в этом году.

Передо мной твои два письма: от 20 мая (на 10 страницах!) и от 17 июля на одном листе. Спасибо за подробную информацию обо всех и обо всём. Самое тяжёлое это неясность с Мишей. Я это понимаю, понимаю с точки зрения Тани.

…Ты всё мечтаешь о своей профессиональной работе. Зря, Нина. Ты гораздо нужнее сейчас как бабушка. А ещё лучше бы тебе совсем ничего не делать, а только, сидя в кресле, с очками на носу, со штопкой чулок в руках, следить за порядком в доме.

Я вот только и мечтаю о том, как бы закончить свою деловую свистопляску. Мне так много нужно перечесть и так много написать, что хватило бы лет на десять. Мне нужно уединение, а не сутолока. Но, видимо, придётся сложить свои белые кости в каком-нибудь карьере. А равнодушная природа будет продолжать красою вечною сиять А новые поколения так и напирают, так и напирают. Чудесно об этом сказал Пушкин:

 

«Увы! На жизненных браздах

Мгновенной жатвой, поколенья,

По тайной воле Провиденья,

Восходят, зреют и падут;

Другие им вослед идут…

Так наше ветреное племя

Растёт, волнуется, кипит

И к гробу прадедов теснит.

Придёт, придёт и наше время,

И наши внуки в добрый час

Из мира вытеснят и нас!»

Гл. II. «Евгений Онегин»

 

Ну, кончаю письмо. Будь здорова. Целую. Юрий.

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Тане

Комсомольск на Амуре. Управление Амурстроя МВД. Автоотдел

24/V-46

 

Получил, Танюша, я твоё грустное письмо. Не писал я тебе долго, даже, кажется, совсем не писал после возвращения из Москвы. Всё как-то не до писем было.

Да, война и длительная разлука на всех наложила свою печать. Много, почти везде семейные драмы. В «Британском союзнике» я как-то прочёл, что в Лондоне даже организовали общество помощи семьям, распадающимся из-за войны. Приведены любопытные примеры, независимо от психических потрясений или физических повреждений. Одной из важных причин семейных раздоров является, по моим наблюдениям, полная противоположность между повседневным бытом в армии и бытом в семье.

В армии офицер живёт на всём готовом, он не думает ни о каких мелочах хозяйственной жизни. Его оденут, обуют и накормят. И живёт он по строго заведённому порядку, по уставу. Раз он к этому порядку притёрся, ему трудно притираться к другому порядку, вернее, ― беспорядку, полному нудных мелочных забот. … Я сейчас вспомнил, как Николенька Ростов, поживши в отпуску в Москве, в роскошном своём доме, не обременённый никакими заботами, и то соскучился по своему полку, и с радостью, правда, затаённой, возвращался в полк. Каково теперь молодому офицеру весь день думать о том, чтобы что-то достать, что-то купить, чем-то накормить и детей, и жену и себя. Тоска.

Для преодоления всего этого нужна глубокая любовь и привязанность к своей семье, и чувство ответственности. Ну, а любовь потускнела, привязанность порвалась, моральное чувство ответственности перед семьёй заменилось ответственностью по уставу строевой службы. И вот, долгожданная встреча приносит вместо света и тепла копоть и холод.

… Нежно тебя целую. Духом не падай. Держись крепко на своих ногах. Это хорошо, что ты полюбила свою педагогическую работу. Я здоров и крепок. Московский отдых меня много освежил. Как Нина, как дети? Передай им мои поцелуи. Юрий.

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ и Тане в Москву

Комсомольска на Амуре. Восточное Управление БАМ МВД. Автоотдел

1/VI — 46.

 

Дорогая Нина! Я три недели был в командировке на трассе и вернулся только 31 мая ночью. В тот же день получил зарплату и перевёл Тане 200 р.

Набрался новых впечатлений и от работы, и от соприкосновения с низовыми работниками. Чтобы не обюрократиться, нам, управленческим работникам, необходимо почаще выезжать на трассу, тогда конкретнее и легче видишь и понимаешь всю свою работу и все условия, в которых она протекает, и тех людей, которые, собственно, и создают новые материальные ценности, и того самого мужика, который «один с сошкой», а мы за ним ― «семеро с ложкой»! Но, конечно, без интеллекта тоже нельзя…

На трассу мне доставили и твои два письма, и ещё десяток от других моих корреспондентов, среди которых, впрочем, моей дочери не оказалось. Но принимая во внимание трудности её положения (дети, школа, институт и ещё что-нибудь вроде Шурика Шарова), выношу её вердикт: виновна, но заслуживает снисхождения. Сначала отвечаю на твоё первое письмо, а потом и на второе, хотя ты и просишь на него не отвечать. Ну, может, и не отвечу.… Я ведь письма пишу сходу, что в голову взбредёт.

В основном ты, конечно, права. Несмотря на наше обоюдное желание поговорить по-дружески, сердечно и серьёзно, нам это не удалось, и мы оба, не сговариваясь, дали разряд этому желанию в своих письмах. Причину этого ты тоже определила почти правильно. Трудно, знаешь ли, говорить по душам, когда видишь вокруг такую нищету, когда видишь, что дети буквально голодны, а ты и Таня нуждаетесь в самом необходимом. Видишь всё это, а помочь по-настоящему не можешь….

Ты говоришь «долг»… и с досадой: «Ох, уж это чувство долга! Пожалуй, оно приносит и ханжество». Быть может, связывал долг, быть может, и что другое.

Настоящей сердцевиной человека, его подлинной сущностью является эгоизм, и поэтому всякое проявление эгоизма является всегда естественным и непосредственным. Но вместе с тем, именно поэтому эгоизм, с общественной точки зрения, является или безнравственным, или безразличным в моральном отношении. Это в лучшем случае.

Нравственность начинается с того момента, когда эгоизму приходится посторониться и дать дорогу проявлению другого чувства. Какого? Христос говорит ― любви. Кант говорит ― долгу. Шопенгауэр ― состраданию. Этика как наука, должно быть, исчерпывается этими тремя мотивами нравственного поведения. Ницше со свой «волей к власти» как нравственным мотивом, конечно, подпадает под кантовскую идею долга.

Я не собираюсь писать тебе трактат по этике (для этого у меня имеется особая тетрадь). Я только хочу сказать, что иногда трудно разобраться в мотивах, воздействующих на твою душу. Говорю тебе откровенно, совсем откровенно ― я не чувствую в себе долга перед тобой, перед её детьми. Нет, не чувствую. Вот так, как чувствую свой долг перед О.В. и Мишуком. И если помогал вам во время войны и теперь, чем могу, то не из чувства долга, а из чувства любви и сострадания. Так же, как помогал и помогаю Сергею Ивановичу и Анне Ивановне. А теперь им совсем не помогаю, и мне это неудобно, потому что я знаю, как они нуждаются. …

Так то вот оно и получается, Нина. Нехорошо получается. Бедность не порок, но большое свинство. Хоть «в рубище почтенна добродетель», но от этого рубища сердце сжимается, и язык прилипает к гортани. Ну, пора кончать. Напиши мне подробно обо всём и обо всех:

  • Как Таня сдаёт свои экзамены
  • Как Женя сдал свои экзамены
  • Как дети устроены на лето
  • Как и где думает отдыхать Таня
  • Как ты проведёшь лето одна, ведь это тебе будет не под силу.

Всех вас целую и желаю вам за лето поправиться. Я пока остаюсь в Комсомольске, но собираюсь в Заполярье. Юрий.

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Тане

Из Комсомольска на Амуре. Управление Амурстроя. Автоотдел

26/VIII-1946.

 

Здравствуй, дорогая Танюша! Наконец, я получил от тебя письмо (от 10 авг.).

… Ну, поздравляю тебя со вступлением в педагогический институт. Лучше поздно, чем никогда! Но сколько лет тебе придется учиться? И историческое отделение ― это, конечно, самое интересное. Я всегда любил историю и всегда ею занимался, хотя и не считаю этот предмет наукой. Ведь что такое наука? Наука ― это такая система мыслей, которая выводит законы, всеобщие и необходимые (общеобязательные) для каждого человеческого ума. И такая наука только одна ― математика. Почему, это вопрос особый и сложный, но факт именно таков. Дважды два ― четыре. Это общеобязательно и для сапожника, и для профессора, и для индейца, и для англичанина. Поэтому математика должна быть критерием научности для всякой иной дисциплины. Или, каждая дисциплина является наукой постольку, поскольку имеется наличие математики. Поэтому, физика и химия, механика и астрономия ― науки. А естествознание и медицина ― наукоподобные, а социология, история, психология ― лженауки, ибо они не только не могут вывести общеобязательного закона, но даже не могут объективно изложить ни одного факта, ибо каждый историк находится в плену своей субъективной точки зрения.

Но хороший историк тот, который стремится к объективности, как к своему идеалу, и плохой тот, который развязно демонстрирует свою субъективную точку зрения. И тем не менее, история ― одна из самых интересных, поучительных и необходимых дисциплин, хотя практически она ничему не учит, ибо калейдоскоп истории всегда поворачивается по новому.

Ну, будь здорова и бодра. Крепко, крепко тебя целую. Юрий.

.

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ

Комсомольск на Амуре. Управление Амурстроя МВД. Автоотдел

22.09.1946

 

Здравствуй, Нина! Получил я твоё письмо от 30 августа. Ну, ведь не зря же я называл тебя ― маленький чайник, быстро вскипающий на камельке…. Забурлила, пар столбом, брызги во все стороны! Меня мало мало ошпарило. И зря.

Тане 35 лет, и такие вопросы, как поступать в пединститут на 6 лет, то есть брать на себя большую дополнительную нагрузку, это она должна решать сама. Советовать легко, а выполнять-то ей будет не легко. И я не знаю, стоит ли эта игра свеч, или нет. Но раз Таня так решила, значит, ей это действительно надо и, значит, она свои силы рассчитала. Ну, и хорошо. И потом, мне и вообще неудобно давать Тане такие невесомые советы, когда ей, в первую очередь, надо помочь бы вполне весомыми деньгами. А мне как раз в это время пришлось свою помощь ей сократить вдвое. Хорошо бы я выглядел ― учись, учись, Таня, бери на себя ещё нагрузку, лет через пять будешь получать рублей на полтораста больше, а пока что я сокращаю тебе помощь тебе на полтораста рублей в счет будущего твоего дохода!

А у меня так дела случились, что и полтораста рублей ежемесячно выкраивать уже трудно, но это то я делать буду. После Постановления Правительства о сжатии твёрдых и коммерческих цен, мы здесь попали в такие ножницы, что беда. Ведь мы получаем довольно большой паёк, и потому поднятие твёрдых цен в 2,5-3 раза так увеличило стоимость нашего пайка, что денег ни черта не остаётся. Одна столовая теперь обходится не менее 800 рублей в месяц. … Отпуск мне дают, и выехать бы я мог в любой день, а денег на это. И поэтому в отпуск я не поеду. Обидно. Так бы хотелось.

Вот и Сергей Иванович [Шаров] написал мне, что он хлопочет о получении ученой степени. И, видимо, хотел, чтобы я ему посочувствовал. А я ему написал, что ему не об учёной степени, а о монастырской келье, где по утрам коленопреклоненно читать лучшую из всех молитв: «Господи и Владыко живота моего…». Должно быть, тоже обиделся…

Ведь это суета сует. Попал в неё и Сергей Иванович. Ну, да, впрочем, каждому своё.

Ты спрашиваешь о моём здоровье. Здоровье почти что отличное. Во-первых, по возвращении из Москвы я бросил курить, а когда я не курю, я всегда чувствую себя хорошо. А во-вторых, не пью, ибо на спирт нет денег.

Будь здорова. Целую тебя, Таню и детей. Юрий.

 

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Нине Евг. Коробьиной

Комсомольск на Амуре. Восточное Управление БАМ МВД. Автоотдел

12/IV— 1947

 

Здравствуй Нина! Ну вот, после четырёх месяцев я вновь на берегах Амура. Ехал я до Хабаровска 10 дней чудесно: мягкий вагон, чистота, просторно, тишина. Все десять дней по 8-10 часов в сутки читал Шопенгауэра «Мир как воля и представление». Какая мудрость, и какая глубина мысли, какое проникновенное чувство природы и всех сторон жизни, какое остроумие и какой блестящий стиль!! У него всё: немецкая метафизическая глубина мысли, английский практицизм мышления, французское изящество и блеск стиля! Видя мой сосредоточенный вид, за все десять дней со мной никто не заговаривал, и я наслаждался полным одиночеством и молчаливой беседой с этим мудрым стариком. Но в последнюю ночь перед приездом в Комсомольск у меня украли мой саквояж, в котором лежал и Шопенгауэр. Я с таким трудом достал его в Москве, а теперь он достался негодяю и остолопу, который заглавия-то прочесть не сумеет и продать его не сможет, потому что во всём Советском Союзе, кроме меня, его никто и читать не будет, и никому он не нужен. Обидно. А я так хотел его всего прокомментировать! Ну, да это моя глубоко личная обида и никому не интересна.

В Москве я очень отдохнул и набрался свежих впечатлений и для ума, и для сердца. Но осталось у меня недовольство на себя за то, что я не имел возможности (вернее, не я, а не случилось подходящей обстановки) для философской беседы с Сергеем Ивановичем и для беседы с тобой по одному любопытному для меня вопросу. Я вот всё занимаюсь философией, много пишу на эту тему и никогда ни с кем не беседую, ибо философствующих людей теперь нет. Сергей Иванович тоже лишён способности по-настоящему к философствованию, но мне с ним, как с умным, много знающим и много понимающим человеком и моим другом, всё же можно бы было побеседовать. Но, сутолока, теснота, нищета так нам и не предоставили этой возможности.

То же и с тобой. А хотелось мне с тобой побеседовать по душам вот на какую тему. На вечеринке у Каси ты мне сказала: «Я никогда не любила медицины и сделала непоправимую ошибку, что пошла по этой дороге». Я тебя спросил: «А по какой же дороге ты должна была пойти?» И ты ответила: «Я должна была быть литератором». Я был удивлён и очень хотел развернуть на эту тему с тобой разговор, но для этого надо быть вдвоём, надо, чтобы ты сидела спокойно в мягком кресле, а я рядом на диване; чтобы был полумрак, тепло, тихо…. Вот так, как у меня сейчас в Комсомольске, но только я один, и у меня не полумрак, а светит лампион в 200 свечей! Ну что ж, давай побеседуем. ….

Меня эта тема занимает ещё и потому, что я сам, в долгие месяцы полного одиночества, когда-то, вспоминая всю свою жизнь, находил в ней один день, когда я мог свернуть на другую дорогу, и тогда моя жизнь сложилась бы совсем иначе. И вот я в мечтах проходил этот иной свой путь, и получалась несказанно красивая жизнь. Этот день был 29 июня 1901 года в Париже, когда мне было 17 лет.

Я тебе, конечно, не буду писать, о чем тогда мечтал и какой это был путь, потому что только в мечтах он был красив. В действительности, если бы я по нему пошёл, может быть, он был бы совсем не красив, потому что невозможно предугадать все препятствия и все несчастия, которые бы встретились на этом пути. Да и потом, войны и революции XX века всё равно привели бы к одному. Так что теперь я думаю, что иного пути и не было. А когда-то я сжимал от злости кулаки и называл себя самыми предпоследними словами за то, что не хватило в тот день у меня решимости пойти по тому ― другому пути.

И кажется мне, что, быть может, и ты проливала слёзы и скорбела сердцем о том, что сделала роковую ошибку, пошла не той дорогой. Но это, Нина, всё самообман. Быть литератором! Вот уж никогда я об этом не мечтал!! С юности своей занимаясь философией, я развил в себе рано чувство самокритики, познания самого себя. Всю жизнь, с детских лет, люблю театр и литературу. Когда-то я мечтал быть актёром, но не найдя в себе никакого таланта, я сразу перестал играть в любительских спектаклях. Ты не думай, что это просто. Вот Лёва [его брат] не смог это бросить. И твоя симпатия (!) Павел Штанский [кто это, не установлено] тоже не смог.

А к литературе я как-то сразу, ещё гимназистом, установил такое отношение (по-видимому, под влиянием Льва Толстого) ― писать должен только тот, кто не может не писать, кто горит потребностью сказать людям новое слово, нужное им слово. А так как во мне таких слов, таких идей не было, то я и не мечтал стать литератором. А писателей за гонорар, построчных, я всегда презирал.

Оглядываясь назад, я с радостью отмечаю, что повседневную плохую литературу я почти никогда не читал; я всегда чувствовал её скверный запах и воротил от неё нос. А теперь и совсем её не читаю. Читаю только книги, написанные для вечности. Я, конечно, говорю о беллетристике, а не о научной литературе.

Ну вот, Нина, так и надо смотреть: писать (печатать) надо тогда, когда не можешь не писать. А ты могла не писать, значит, и не должна была писать. И потом, зачем валить вину на медицину? Чехов был доктор, и это не помешало ему стать писателем. Вересаев был доктор и стал писателем. Сельма Лагерлёф, кажется, была учительницей и стала писательницей. Это всё совместимо.

Я тебе всегда говорил, что у тебя настоящий эпистолярный талант. И в этом стиле ты, конечно, могла что-нибудь написать. Когда я читал «Длинноного дядюшку» Голсуорси, я думал, вот так могла бы написать и Нина. Таня знает эту вещь. А если ты не знаешь, то прочти ― очаровательно. Люблю я очень «Маленького лорда Фаунтлероя» Бернет, но так написать ты бы уже не смогла, хотя тема всепобеждающей любви к человечеству ― это твоя бы тема. Но, вообще-то говоря, женщина существо насквозь субъективное, поэтому она и не способна ничего объективно ценного. Поэтому среди великих писателей и нет ни одной женщины. А, ей Богу же, Нина, не стоит сожалеть о тои, что ты не стала заурядной писательницей, которую бы кое-кто прочёл сегодня, а завтра забыл.

 

Наш век ― это век гипертрофии печатного станка. Какое ужасное перепроизводство печатного слова! И какой ужасающий процент брака! И все гонятся, чтобы прочесть последнюю книгу, самую последнюю книгу! Неправильно понятая идея прогресса приводит к заключению: последняя книга ― это самое лучшее, самое умное. А я ухожу вглубь веков, и читаю только то, что проверено веками. Мои постоянные спутники: Кант, Шопенгауэр, Лев Толстой, Пушкин. Компания не плохая. Я в неё допускаю ещё кое-кого, но с большим выбором. А для знакомства с бракоделами и литературными подёнками у меня нет ни времени, ни охоты, и больше, чем когда-нибудь, я ворочу от них нос, потому что от них воняет.

Спроси себя со всей строгостью: могла ли бы ты быть писательницей, ценной не для одного поколения? Не могла? Ну, и не жалей, что не пошла поэтому, между нами говоря, довольно грязному пути. И потом, как можно думать, что взяла неправильный курс, когда ты мечтала о медицине с третьего класса гимназии? Вот об этом я и хотел с тобой побеседовать. Буду рад, если ты мне ответишь, но не надо в моих словах усматривать ничего обидного для себя. Будь здорова. Целую тебя, Таню и детей. Юрий.

И ещё на эту тему. Человеку предоставлено очень мало возможностей свободно выбирать свой жизненный путь. Со дня своего рождения всей предыдущей цепью детерминации он ставится в уже определённые общественные отношения, в которых и занимает своё место. Его задача пройти свой путь, какой бы он ни был, с достоинством. Он должен быть хорошим и честным врачом, адвокатом, сапожником, маляром.

Но вот в любом искусстве и литературе, в сферу которых он входит сам, со своим художественным гением, он должен быть первым или никаким. И не из-за честолюбия, а потому что всякая деловая профессия идёт на потребу сего дня, а искусство творит (должно творить) для вечности. Сожалеть, Нина, не о чем. Жизнь прожита. Об этом я писал и в стихах:

 

… Я не Фауст. Духа ада

Вызвать клятвой не могу…

Жизнь окончена, и надо

Думать, как я сберегу

Незапятнанную честь,

Чтоб без страха и упрёка,

Жертвой жаждущего Рока

До конца её донесть…

 

 

Я не могу удержаться от того, чтобы не написать тебе конец моего стихотворения, написанного мною в дни глубокой скорби, когда единственным моим другом и собеседником был маленький сверчок, доверчиво садившийся мне на руку.

 

А тебя, мой друг случайный,

Я прошу, не позабудь

Проводить меня в прощальный,

Одинокий, скорбный путь.

И потом, когда молчанье

Установится вокруг,

Над безвестною могилой

Спой надгробное рыданье

Надо мной, сверчок мой милый,

Надо мной, мой добрый друг.

1938, пос. Свободный. Вагоны.

 

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― ТАНЕ.

Из Комсомольска-на Амуре. Почт. ящик 322. Автоотдел

[18.07. 47]. Дата — по штемпелю на конверте

 

Здравствуй, дочка! Ну, кажется, ты разрешилась от бремени и прислала мне письмо. Но письмо такое хорошее, что отпускаю тебе грех твой передо мной. Господь с тобой… Иди и больше не греши. … Хорошее письмо твоё потому, что обнаруживает и здравый рассудок, и крепкий характер, и упругую волю. Все эти качества ― положительные, и за каждое из них прими от меня по крепкому поцелую.

Во-первых строках моего письма поздравляю тебя с блестящей сдачей экзаменов. Понимаю, что тебе это было не легко, при наличии школы, двух детей, недоедании и общей нищеты. Как от своего Мишука, так и от тебя я хотел бы иметь не голую информацию о сдаче экзаменов, а подробное освещение всей темы и порядка сдачи экзамена. Из твоих экзаменов меня интересует два: психология и древняя Греция. Какие билеты тебе достались, и что ты по ним плела? В психологии меня также интересует, как теперь освещается основной психологический факт ― неизменность нашего самосознания. Всё меняется, всё в движении, и мы сами ― и духовно, и физически ― меняемся постоянно, но одно остаётся неизменным ― наше самосознание, сознание своего Я, относительно которого всё и меняется. Со дня своего рождения и до дня своей смерти ты неизменно сознаёшь себя одной и той же Татьяной. И если бы было иначе, то ты не узнавала бы сама себя, и тебя никто бы не узнавал. И ты вполне уподобилась бы той старушке из английской песенки:

 

Старушка присела, сама не своя,

И тихо сказала: «Ну, значит, ― не я!»

 

Что касается твоего Михаила, то раз только, при новой встрече, вы почувствовали себя совершенно чужими друг другу, то, конечно, и речи не может быть о возобновлении совместной жизни. В интимной жизни не должно быть никогда никакой лжи. Иначе это будет мука. Без чувства любви невозможно жить в одной комнате. Невозможно!

Так и поступай. Правильно. Твою фразу: «флиртовать с Шуркой ― это можно, это ни к чему не обязывает ни меня, ни его», я несколько не понимаю, ибо не знаю, как теперь понимается слово «флирт». Это слово английское и означало когда-то лёгкое ухаживание с поцелуем руки дамы и отнюдь не больше! Насколько я понимаю современное поколение, теперь под флиртом понимается полное сближение, но с презервативом. Это ― лёгкий флирт. А более серьёзный флирт ― это уже с абортом. Так вот, ежели это не секрет, ты мне объясни, у тебя какой флирт с Шуркой ― английский или советский?

Не знаю, удастся ли мне попасть в Москву. Видимо, нет, так как не будет для этого денег. Единственная надежда ― перевод на Печеру. При этом условии я мог бы заехать. Но отсюда меня не отпускают. Написал ещё в Москву.

С 24 июня я стал опять заниматься гимнастикой Мюллера с полным омовением и массажем всего тела. Чувствую себя превосходно. Встаю в 6 час. 30 мин. утра. Полчаса трачу на гимнастику и уборку комнаты и после этого час на философию. А уже после завтрак в столовой и служба. И в эти утренние часы, с 6-30 до 8-30, я чувствую себя студентом-философом в Гейдельберге! И будто мне не 63 года, а 23! И настроение у меня какое-то улыбчатое. Внутренне улыбаюсь всей природе, и всей моей прожитой жизни, и завтрашнему днюю… Желаю тебе, моя хорошая, за лето отдохнуть, набраться сил. Крепко тебя обнимаю и целую. Передай мои поцелуи детям и Нине. Юрий.

 

 

ЕДУ В ОТПУСК

 

Ну, мечи, мечи, мой поезд

Телеграфные столбы!

Ну, смелей держись за пояс

Улыбнувшейся судьбы!

Здравствуй, утро! Как чудесно!

Воздух чистый, и по лесу

Расползаются туманы…

А в окно вагона встречный

Ветер мне лицо ласкает

И задорно подбивает

Позабыть дела и планы.

Вон по той манящей тропке

Я проехал бы верхом…

Обогну крутые сопки,

И в тайге построю дом!

Заживу себе чалдоном…

Там, наверно, есть река…

Заведу ружьё, две лайки,

И открою, как в Клондайке,

Золотые прииска!

Буду есть творог, сметану

Да подбитую дичину,

Раз в неделю буду пьяный,

Ну, а ежели дивчину

Повстречаю вечерком…

Будьте ласковы, тайком,

Поцелуй младой и свежий

Я сорву с красотки нежной!

А полюбит горячо,

Затащу её в ранчо!

Хорошо катить на Запад!…

Отбивают такт колёса:

«Запад, Запад, всё на Запад!…

Что найду я там, где бросил

Всё, что сердцу мило?…

Пролетели мимо, мимо

Годы радостей, страданий…

Эти годы увяданий…

Постарели мы изрядно,

И глядеть будет досадно

Нам при встрече друг на друга…

И, пожалуй, с перепуга

Мы зашамкаем все враз:

«Чур нас, чур нас! Скройся с глаз!»

Поезд жизни мчит и рвётся

В завлекательную даль…

Едет молодость, смеётся,

Ей прошедшего не жаль…

Старички же на перроне,

Пригорюнившись, стоят…

Смотрят вслед… слезу уронят…

И бредут себе назад…

Ну, мечи, мечи, мой поезд

Телеграфные столбы!

Ну, смелей держись за пояс

Улыбнувшейся судьбы!

 

 

 

 

 

1947 — 1948

Строительство железной дороги

ПЕЧЕРЛАГ. Станция Абезь.

 

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Тане

Пос. Абезь Коми АССР Северное управление ж.д. строит-ва МВД. Автоотдел

21/XI- 47.

 

Здравствуй, Танюша милая! Абезь приняла меня очень сердечно.

…Живу я пока в общежитии, так как в Абези всё переполнено, и мне отдельной комнаты выделить не могут. Вообще-то, в общежитии мне не плохо, потому что я не знаю никаких забот. Чисто, тепло, светло, вещи охраняются, питаюсь я в столовой, где кормят прекрасно. Но … я привык к философскому уединению на несколько часов в день, и меня угнетает постоянное присутствие людей. Достоевский, помнится, писал про каторгу, что самое тяжёлое мучение это быть всегда на людях, ни на один час нельзя остаться одному. Это верно. Ну, да ничего. Комнату я всё-таки получу, хотя и не сразу.

Я очень удовлетворен, что переехал сюда из Комсомольска. Главное, чувствую Москву, как под боком. Когда меня раньше провожали в Комсомольск, то у Лёли и Мишука всегда глаза подёргивались влагой, а теперь проводы были весёлые, как будто я уезжал на Клязьму на дачу. Не поленись и напиши мне письмо поподробнее о своём самочувствии, о работе в школе и в институте, и как складывается «марьяжный интерес». Ну, будь здорова, поцелуй Нину и детей. Тебя целую. Жду писем. Юрий.

 

 

.

22 февраля 1948 года

В день своего 64 -летия в Москве

 

СТИХИ НА ОБОРОТЕ СВОЕГО ФОТОПОРТРЕТА

 

Тане

 

Как дочь мою тебя вполне

Любил всегда семейный круг,

Но для меня ты дочь и друг,

И я люблю тебя вдвойне.

 

Касе, Нине и Боре

 

Семья Белявских ― Кася, Нина, Боря, ―

Мои друзья и в радости, и в горе.

Всех трёх вас искренне любя,

Я отдаю вам самого себя.

 

Сергею Ивановичу Шарову

 

Старинный друг, мой первый друг,

Года прошли… Ты слышишь стук?

Ты слышишь зов: «Отдай концы!

Сменяйтесь, старые бойцы!»

Мы оба жизнь с тобой любили,

И за её цветенье пили.

Но не всегда она

Совала нам конфекты в рот —

Бывало и наоборот.

И всё же мы её любили,

Как любят верную жену,

Хоть обе часто в низком стиле

С высот тащили нас ко дну.

Всё это надо позабыть,

А жизнь и жён благодарить:

За солнце, за любовь и ласки,

За музыку, за книги, краски,

За каждый уголок природы,

За небо, землю, лес и воды,

За вкусный стол и наши встречи

После приездов издалеча.

За всё, за всё благодарим,

И уходя, благословим

Идущие на смену поколенья.

Москва, 1948

 

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ

Пос. Абезь Коми АССР. п/я 278 / п

28/VI-1948

Здравствуй, Нина! Получил я твоё письмо с воспоминанием о Льве Толстом. Вот ты пишешь: «Всё это было так давно и исчезло, в общем, его учение, а всё то, что он не признавал, стало его великими творениями». Это твоя фраза заставила меня взяться за перо и написать тебе о Толстом то, чего ты не знаешь, да и мало вообще, кто знает.

С чего бы начать? Ну, вот слушай. Когда Толстой был юношей, студентом Казанского Университета, он поймал триппер и попал в лазарет. (Правда, триппер не в такой тяжелой форме, какой был у Пушкина, которому даже пришлось сбрить его чудесную шевелюру! Но это так, между прочим).

Так вот, в лазарете на соседней койке лежал больной индус. Этот индус рассказывал Толстому о том, что нельзя бороться со злом ― злом, а только добром. А из борьбы зла со злом, кроме нового зла, ничего получиться не может. Толстого поразило то, что индус, не знавший Евангелия, убеждённо раскрывал перед ним эту истину. И ему тогда впервые пришла в голову идея единства религиозного сознания всего человечества. Перечитывая потом Евангелие, он в нём нашёл основную идею в непротивлении злу насилием. Это вовсе не значит отказ от борьбы со злом, это только призыв противодействовать злу и бороться с ним добром, а это очень трудная борьба.

И вот когда Толстой написал «Исповедь», «В чём моя вера», «Царство Божие внутри вас», «Так что же нам делать», «Критику догматического богословия» и пр., и пр.; когда Толстой стал Толстым, он в начале XX века получил первое письмо от одного индуса, имя которого было Ганди. Да, да, тот самый Ганди, который недавно был убит, и над убийцей которого на этих днях состоялся суд в Дели. Но мы не знаем даже результатов суда. Три пророка образовали мировоззрение Ганди: Рамакришна, Вивекананда и …Лев Толстой. Ганди создал мощное движение борьбы индусов за свои права непротивлением злу насилием. И в этом он отчитывался перед Львом Толстым. И тебе, конечно, неизвестно, что этим методом Ганди выиграл две великих битвы, в Африке и в самой Индии. За это он получил прозвище Махатма, что значит «Великая душа». И любопытно вот ещё что: своё последнее большое письмо Лев Толстой написал Ганди 7 сентября 1910 года, незадолго до смерти! И в нём он благословлял его на дальнейшую борьбу на его пути.

Какой захватывающий символ: Толстой юношей принимает от старого индуса в Казани религиозную идею непротивления злу насилием и сам, перед своей смертью, передаёт эту идею, им углублённую, молодому индусу для дальнейшего её развития. И Ганди сумел вокруг этой идеи сплотить 350-миллионное население Индии, как буддийское, так и магометанское.

Все религиозные сочинения Льва Толстого Ганди перевёл на индусский язык и распространил. И ты думаешь, что у 350 миллионов индусов, или даже у индусской интеллигенции есть какой-нибудь интерес к Анне Аркадьевне Карениной или к хронике Ростовых? Абсолютно никакого. Но к религиозным сочинениям Толстого у них у всех глубокий интерес, и не только у них, а и у китайцев и многих англосаксов. Так что, видишь ли, твоя фраза «исчезло в общем его учение» требует большой поправки. Кстати, знаешь ли ты, что Ганди окончил Лондонский университет и сначала был адвокатом в Трансваале? А знаешь ли ты, что его предшественник Вивекананда привёл в изумление и восторг всю Америку и Европу своими проповедями? Я продолжаю считать, что «Круг чтения» Толстого одна из благодетельных книг для человечества.

Когда-то я неизменно каждое утро умывался, проделывал гимнастику Мюллера и читал отрывок из «Круга чтения» на данный день. И все три процедуры производили на меня освежающее впечатление. И чтение из «Круга» было омовением души чистой водой высокой мудрости. Я сожалею, что теперь из трёх процедур осталась только одна ― умывание. Но на днях я возобновляю второе ― гимнастику Мюллера. Может быть, восстановлю и третье. Вот так-то , Нина … А ты говоришь …Я, наконец, получил заново отремонтированную комнату 16 кв. м и наслаждаюсь сейчас самым полным одиночеством. После обеденного двух часового сна я никуда не хожу, никого не принимаю и вообще не выхожу. Тишина. Я один. Занимаюсь философией, а беллетристику уже не могу читать. От Тани письмо получил и отвечу ей на днях. Целую твои руки. Передай мой сердечный привет Кассе и Боре. Юрий.

<…> Толстого, конечно, всегда приятно и полезно перечитывать. Вот ты хочешь перечитать «Крейцерову сонату». Надо знать, что первую славу Толстому в Европе доставили не его большие романы, а «Крейцерова соната» и «Смерть Ивана Ильича». Когда Мопассан прочёл «Смерть Ивана Ильича», он записал: «После такой вещи, нам всем, литераторам, надо сложить свои перья и все свои произведения сдать в архив». «Война и мир» вообще не доходит до сознания западноевропейского и американского читателя, но «Анну Каренину», по справедливости, все считают непревзойдённым романом. И, конечно, «Анна Каренина» как роман выше «Войны и мира», но для нас, русских, «Война и мир» ближе нашему сердцу.

Но я бы, ежели бы у меня было время и средства, с наслаждением занялся бы разработкой темы, никем ещё не затронутой: «Религиозное сознание Канта и Толстого».

Возьми «Круг чтения» и подсчитай, сколько Толстой привёл в нём изречений Канта. Число я забыл, но отлично помню, что по количеству изречений на первом месте стоит Карлейль, а на втором Кант. Толстой много занимался Кантом, но об этом умалчивал, а своего увлечения Шопенгауэром не скрывал. Считать легко: в конце «Круга чтения» есть перечень авторов и их изречений. <…> Юрий.

 

 

 

1949

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ и ТАНЕ

Пос. Абезь Коми АССР. п/я 278 / п

24.02.1949

 

Дорогие Нина и Таня, вчера, 23 февраля, в день своего рождения получил оба ваши поздравительные письма. Ну, спасибо за поздравления. Своего дня я не праздновал, и потому что никакого настроения не было для этого, и денег не было на пирушку. Вот, в прошлом году мы здорово этот день отпраздновали, когда я всем раздавал свои портреты со стихами.

А через пару дней я отвёз Марусе Секретёвой портрет со стихами всем трём сёстрам― Лёле, Жене и Марусе:

 

Года прошли. …Трудна была дорога,

Но три сестры из Таганрога

Встают в моих воспоминаньях

Как юные весенние виденья,

Мои неясные, сердечные влеченья….

 

Твоё письмо, Танюшка, полно путаных мыслей. Как будто пишет не 38-летняя учительница, а ученица лет на 15!! Например, твоя угроза: «Проверка тетрадей и подготовка к урокам заедают всю жизнь, но жить и работать интересно»! Гм, гм! Подозрительный силлогизм. Напоминает мне силлогизм, который Владимир Соловьев иронически приписывал материалистам: «Человек происходит от обезьяны, следовательно, мы должны любить друг друга!»

Или ты пишешь: «Скоро я буду народным заседателем. Что я буду там делать, сама не знаю». Судить людей будешь, моя милая, людей судить! А вот получишь ты от этого удовлетворение или огорчение, это ты мне напиши. Может быть и то, и другое в зависимости от интересности дел и от правильности вынесенных вердиктов. Вообще, в судах бывает много интересных дел, и, как тебе известно, Ф.М. Достоевский, например, всегда в основу своих романов клал судебные дела, да и Л.Н. Толстой часто брал для своих вещей судебные сюжеты, хотя и говорил: «не судите, да не судимы будете» («Власть тьмы», «Живой труп»). Или, скажи, чем тебя прельстил афоризм Вольтера: «Если не всё хорошо, то всё преходяще». Плоско, как тарелка.

 

Но Нина и Кася тоже меня поразили: на седьмом десятке своей жизни впервые прочли «Монте-Кристо»!! ― Говорят: «Мы никогда не имели этой литературы». …. Вот, что значит быть идейными курсистками! Проморгать Дюма! А теперь, изволите ли видеть, не могут оторваться и даже находят у Дюма интересные мысли! Я, Нина, Дюма и по-русски и по-французски читал ещё гимназистом, а потом всю жизнь с удовольствием его перечитывал и не раз проверял его. И никогда не мог его поймать. У него всегда все исторические факты изложены с абсолютной точностью и портреты исторических персонажей также вполне правильны. Ну, а приключенческий соус, конечно, свой, и совершенно не сравнимый по своей актуальности. Рекомендую тебе, пока не поздно, засесть за Дюма и перечесть все 68 его романов!

 

Настроение, Нина, у меня всё последнее время ниже среднего. Для этого много причин, о которых писать и неудобно, и не стоит, и не хочется. А то получится силлогизм, вроде Таниного: «Жизнь наша сущее говно, а впрочем, жить и работать интересно!» И с отпуском всё откладывается, и откладывается. Теперь уже мечтаю об апреле. Будьте обе здоровы и пишите почаще. Крепко вас и детей целую. Юрий. А мороз у нас всё время 40-45 градусов! Холодина жуткая.

 

 

 

 

 

1949-1951

 

Строительство железной дороги

ИГАРКА – САЛЕХАРД

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― ТАНЕ

Игарка, Красноярского края, п/я 278 п

27/VII — 1949

 

Здравствуй, дорогая Танюша! Вот уж скоро полтора месяца как я расстался со всеми вами, и за это время я получил только два письма от Лёли и две телеграммы от неё же. Правда, я три дня назад разговаривал с Лёлей и Мишей по радиотелефону! Это было замечательно ― я слышал их голоса!

Что касается тебя, то ты, конечно, la petite cochon [«поросёнок»], что не написала мне никакого письма. Я тебе послал одну открытку. Как только я ввалился в Игарку, на меня сразу же навалилась работа, залежавшаяся за моё трёхмесячное отсутствие. А жить пришлось в общежитии ― 25 человек в одном классе! Так что тут не только писать письма, а и очухаться, не было места и времени. С 20-го июля я живу в отдельной комнате. Снял за 100 р. в месяц у местного учителя. Комната довольно комичная: 2,2 м шириной и 3 м длиной, итого 6,6 кв. м. Отделяется от комнаты-кухни хозяев дощатой перегородкой, не доходящей до потолка. Вместо двери – драпри! (Моя тюфячная наволока). В ширину поместилась моя двуспальная кровать (перевезённая из Абези), перед окном маленький столик, сбоку хозяйский сундук (а мой сундук не влез в комнату и отправлен за это в сарай). Пара стульев. Хозяева тихие, уживчивые и чистоплотные. За мной ухаживают, так что комната моя в порядке, утром и вечером кипяток, вода и дрова, всё есть, и ни о чём я не имею заботы.

 

Я приехал в Игарку 30 июня, и вот в течение всего месяца (за исключением трёх-четырёх дней) стоит чудесная жаркая погода. Я хожу в шляпе, в парусиновой рубахе и белых туфлях. Не Игарка, а Гагры! К тому же солнце шпарит круглые сутки и не садится за линию горизонта. Дети здесь играют на улице до трёх часов ночи. Говорят, такая погода может продлиться и август, и сентябрь. Но бывает по-разному. Ну, а потом пурги, морозы, сплошная ночь. Не забывай, что это 68º сев. ш.

 

По Енисею я ехал 5 суток. Река мощная, глубокая, широкая, в середине 2,5 км. И совершенно пустая. За пять суток не нагнали ни одного плота, не встретили ни одной баржи, и только один встречный пароход. Из Красноярска пароходы ходят раз в 5 дней. Берега лесистые, совершенно пустынные. А Игарка всё-таки город. Весь деревянный, и мостовые тоже деревянные. Всё делается из сплавного леса. В старом городе (где я живу) имеются улицы с заманчивыми названиями: «улица Большого театра», «улица Малого театра», хотя имеется только один театр, напоминающий сарай, он же и кино. К сожалению, нет «проезда Художественного театра»!

Основные продукты питания имеются: масло, сыр, крупы, всякие консервы, вплоть до старой американской тушенки. Парфюмерии в избытке. Обедаю и завтракаю я в нашей столовой. Питаюсь, главным образом, свежей рыбой, притом очень вкусной ― сиг, нельма, чир [вяленая?], севрюга. И суп ем рыбный, хотя имеются и другие сорта. Но цены выше, чем в Абези. В столовой меньше 30 рублей в день не оставляешь, а чаще больше. Хлеб чёрный, но нам перепадает и белый, вернее, серый, и всякие сдобные, совсем белые, булочки. У нас многие [из вольнонаемных] купили себе дома по 3-6 тысяч рублей, но я от этого блюда отказался. Купить домик, надо брать и бабу, а её надо кормить, одевать и платить ей. И уйма забот. Дрова, и ещё раз дрова, и ещё раз дрова, вода и пр., и пр. А теперь я за 100 р. в месяц не имею никаких забот и живу в чистоте и тепле.

 

Ну, а теперь ты мне напиши подробно о себе и о своих. С Лёлиных слов я знаю, что ты с детьми поехала в деревню к Алёше [А.Б. Белявскому, в Выдропужск]. А как же Наташин пионерлагерь и Женин санаторий в Анапе? Как ты сдала свои экзамены? Выезжала ли куда-нибудь Нина подышать свежим воздухом? Вышла ли Кася в отставку? Что-то я сомневаюсь в этом: уж не очень твёрдо она об этом говорила; чувствовалось, что мало мало на неё нажми, и она опять, как старая лошадь, поплетётся в свою конюшню.

 

Я иногда вспоминаю слова, написанные на одном юбилейном издании Пушкина: «Пушкин к нам приходит с самого детства, а мы приходим к нему только в зрелые годы». Это очень верно! Кто это написал? И напиши мне подлинный текст. Я, как и все, с детства знал Пушкина, и многое наизусть, но понимать его стал по-настоящему глубоко только с 30 лет, и чем дальше, тем глубже. Всю поэтическую красоту Онегина я познал и перечувствовал только после того, как всего его выучил наизусть, а мне тогда было уже под пятьдесят!

И я, конечно, правильно писал в своём «Письме Пушкину»:

 

Так многошумные века,

Отбросив мусор языка,

К твоим строкам льнут с умиленьем,

С них мёд поэзии берут,

Их повторяют и поют,

И открывают с удивленьем

В них новый ритм, игру и блеск,

И многогранных мыслей всплеск!

 

Ну, что ещё сказать о себе? Все, как всегда, находят, что я помолодел (до каких пор я буду молодеть!). Во всяком случае, я вполне здоров, и даже насморк меня оставил. За всё пребывание в Игарке я не чихнул и трачу один monchoir [носовой платок] в три дня.

 

Московское недоразумение [ему отказали в прошении о снятии судимости] очень снизило мои оптимистические надежды на будущее, и вообще, конечно, меня огорчило. Впрочем, со многими было много хуже. Ну, да мой характер меня поддержит.

 

Я тебе и Нине давал прочесть свои суждения о Шекспире и театре. Но я не мог дать вам прочесть своё суждение о себе самом под заглавием «Мой характер», потому что оно очень интимно. Ну, а окончательная формула моего характера: «уравновешенный сангвиник и умственно-аффективный дилетант». Эта краткая формула обоснована многими фактами из моей жизни. Что вы, madame, имеете к этому прибавить? Будь, милая, здорова и уравновешена. Крепко, крепко тебя целую. Целую детей и Нину. И передай мои приветы Касе и Боре. Юрий.

 

.

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ

Ермаково, Игарского района, Красноярской области, Автобаза

15/II — 1950.

 

Дорогая Нина, твоё большое хорошее письмо от 15 января я получил очень быстро, около 1-го февраля, о чём и дал тебе телеграмму. Вообще, почта теперь налажена, и ты можешь спокойно писать мне еженедельно, не смущаясь тем, что письмо дойдёт через полгода. Ты вот пишешь, что переносишь московские морозы с ужасным трудом. Да, здесь бы ты не выдержала и недели. И основная трудность не в том, что тяжело раз в день пойти посрать. Это сторона скорее комическая, а вот очень трудно переносить весь день пребывание в трёх температурных слоях, ибо в 40-50 градусов мороза и на работе, и «дома» температура распределяется так: в ногах ― минус 10-15 градусов; на уровне стола ― плюс 10, а на уровне головы стоящего человека ― плюс 30 градусов! Печи стоят везде железные, которые дают жар пока горят, а как затухли, сразу холод. Ну, а снизу ― вечная мерзлота.

 

Вообще-то, я почти ничего не читаю, но с удовольствием прочёл бы, по твоей рекомендации, «Малахитовую шкатулку» Бажова. Такие вещи я люблю, и, кажется, в нашей библиотечке она есть. Нельзя, Нина, писать такие фразы: «Хотелось бы написать тебе о его жене, но, боюсь, чтобы это не было сплетней, и потому не буду». Раз упомянула, то пиши до конца, тем более, что я ужасно люблю всякие семейные и марьяжные сплетни. Вот в этом отношении молодец Ксения [его сестра, К.А. Секретёва]. Её письма всегда полны сплетнями в масштабе всей Москвы! Разве не интересно мне было узнать, что Берсенев разошёлся с Гиацинтовой и сошёлся с Улановой! [Упомянуты известные артисты]. А уж про своих ― тем паче! Прошу тебя сплетничать вовсю, и не стесняться, тем более, что это свойственно нашему возрасту. А мне в моей отдалённости это прямо необходимо.

 

Ты, Нина, зря пишешь, что я ничем не показал, что хочу получать от тебя письма. Ты отлично знаешь, как я люблю и ценю твои письму, но самому мне писать теперь очень трудно из-за отсутствия для этого подходящей обстановки. Поэтому прошу тебя не считаться со мной письмами, а писать всякий раз, как ты захочешь со мной побеседовать.

Как это Gregoir [Г.И. Чернов] ухитрился сломать себе ребро? Выходит, что я здесь должен бы переломать себе все рёбра! Сегодня получил письмо от Танюши от 24 января. Шло ровно три недели. Отвечу ей на днях. И вообще о ней думаю часто и хочу с ней побеседовать. Но, опять таки, нет для этого ни времени, ни обстановки.

Прощай, моя хорошая. Будь здорова и благополучна в меру своих сил и возможностей. Пиши почаще. Поцелуй дочь и детей. Тебя целую крепко. Юрий.

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ

21/VII — 50. Мариуполь-Жданов.

 

Здравствуй, Нина! Мы выехали из Москвы 14 июля вечером, и я не успел ни зайти к тебе, ни написать тебе об отъезде. Доехали мы комфортабельно. Лиза нас встретила, и мы все трое обосновались у неё. За эти дни мы обследовали все окрестности и ничего подходящего для постоянной жизни здесь мы не нашли. На семейном совете решили переключиться на среднюю полосу России. Я сейчас же дал письменное распоряжение Ксении [сестре], С.И. Шарову, Жене Рогачевой в Саратов, закинуть удочки в Рязанскую, Тульскую и Саратовскую области, чтобы по возвращении из Мариуполя я в середине августа мог бы проехать туда и ознакомиться с местами. Завидую Павлу Ивановичу Чичикову за то, что у меня нет коляски и Селифана, с которыми бы я разъезжал по всей России для покупки себе не мёртвых душ, а домика с участком под сад и огород.

В Мариуполе имеется пляж и более или менее удовлетворительное купанье, но это, конечно, не Черное море. Мы возвращаемся около 10 августа. По возвращении в Москву я сейчас же начну выезжать в экскурсии, в зависимости от полученной к тому времени информации. Так что, может быть, придётся проехать по Волге.

Как будто Таня с детьми предполагала вернуться к половине августа. Ну, значит, мы с ней и увидимся. Здесь неурожай фруктов и овощей. Помидоров мало, по 10 р. кг, картошки мало по 4р. кг, из фруктов только вишня. А погода хорошая. Лиза хоть и оглохла, но вполне ходовая. В самом начале сентября я буду возвращаться в Заполярье. Крепко тебя целую. Привет Касе и Боре. Юрий.

 

Примечание. Лиза — Елизавета Порфирьевна Коробьина, дочь народовольца Порфирия Коробьина, двоюродная сестра Юрия и Ксении. Училась в Лозанне (до революции), получила диплом врача и всю жизнь работала врачом в Жданове (Мариуполе).

 

 

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ

Яноветан, Туруханского района, Красноярского края

10/XI — 50.

 

Дорогая Нина, не писал я никому, потому что с материком не было связи. Из Красноярска я выехал на пароходе 13 сентября, а добрался до Яноветана только 31 сентября, причём пришлось ехать и на катере, и на барже, и на простой лодке. А потом ударили морозы, которые реку сковали, но по льду ездить ещё нельзя было. Первый самолёт появился 27 октября, но опуститься на лёд побоялся и сбросил пять мешков с почтой с воздуха, причем три из них упали рядом с моим домиком. А 1-го ноября опустились на лёд сразу три самолёта, и я получил, наконец, письма от своих. И мои письма тоже к ним полетели. А с 6-го ноября морозы ударили до минус 40 градусов и так держатся до сегодняшнего дня.

В бытовом отношении я устроился хорошо: я имею отдельную комнату, хотя и проходную, она же кухня и столовая. А рядом в маленькой комнате живёт мой товарищ с молодой женой, которая нас и кормит, а мы при ней на ролях мужиков. Живём дружно. Но работать и жить в наших условиях, чувствую, что мне с каждым месяцем становится труднее. Здорово я постарел. Силы уплыли. И я твёрдо решил весной уехать отсюда навсегда.

 

Поэтому прошу тебя передать Касе мою просьбу: пусть она через свою приятельницу к весне 1951 года подготовит мне в Алексине отдельную комнату за сходную цену, где бы я с О.В. мог остановиться и пожить месяц-другой, пока осмотрюсь и подыщу себе подходящий домик. До мая ещё полгода, и проезжать я буду через Москву, так что увидимся и переговорим, а пишу я загодя только потому, что письма идут долго, и для того, чтобы Кася не слезала со своей приятельницы.

 

Ну, как вы там все живёте? Как учатся дети? Как выдерживает Таня свою нагрузку?

Вот и Мишка мой занят с 6-30 утра и до 10-30 вечера, на транспорт [проезд] в Нахабино у него уходит 4 часа. Стоит ли держаться за Москву? ― У меня в своё время было иное отношение к жизни: я и в гимназии, и в университете учился в Москве, и всегда её любил, но мне вовсе не улыбалось оставаться в Москве работать. Я всегда стремился быть хозяином своей работы и своего времени, а не быть рабом своей работы и времени. И в Майкопе я имел всё, что мне надо было, и никогда не стремился в Москву или в Петербург. На эту тему я написал своему Мишуку особое письмо не для утешения, а для рассуждения, потому что знаю, что его очень огорчает предстоящий переезд в Калининград. А я считаю, что для него это будет лучше, лишь бы он сумел использовать своё время для своего духовного роста.

 

Как тебя ноги носят? Напиши мне длиннющее письмо, в котором расскажи о всех наших: кто как живёт и кто чем дышит. А Касе скажи, пусть мне тоже напишет, потому что у ней-то теперь свободного времени ― вагон. Не то, что у Тани или Мишки, от которых я и требовать-то не могу, чтобы они мне писали, потому что знаю, что они оба в пене от быстрого темпа своей жизни. Крепко тебя, Таню и детей целую. Вашу поздравительную телеграмму получил [к 7 ноября, 43-й годовщине Октябрьской Революции]. Привет мой Касе и Боре. Юрий.

 

 

ПИСЬМО Ю.А. КОРОБЬИНА ― Н.Е. КОРОБЬИНОЙ

Яноветан, Туруханского района, Красноярского края

27/XII — 1950

 

Милая Нина, оба твои письма и агромадное, и маленькое, посланное вдогонку первому, получил. Танино письмо с фотографиями тоже получил, и ей ответил. Так что твои беспокойства напрасны, тем более что письма дошли довольно быстро, за три недели.

Самое для меня интересное в твоём письма о женитьбе моего Миши. Мне об этом ни Миша, ни О.В. ничего не писали. Твоё известие напомнило мне те слухи, которые пошли между соседями Лариных после первого посещения Онегина:

 

«Иные даже утверждали,

Что свадьба слажена совсем,

И остановка лишь за тем,

Что модных колец не достали».

 

В твоем письме четыре (!) раза встречается глагол «загружен». Миша Михайлов «страшно загружен»; Касин Юра «загружен до отказа»; Таня «перегружена» и Эмилия Федоровна Левкоева «загружена ужасно». Могу добавить, что мой Миша тоже в Москве был перегружен. Ну и что же? А где жизнь? Или в этом и есть жизнь? И к тому же все спешат! «Чтоб запыхавшись, примчаться к смерти», как писал когда-то неведомый миру поэт.

 

И при такой жизни, и при 5-миллионном населении Москвы у Тани имеется только два кавалера ― и оба, как чума и холера! А ведь Таня, хоть и не блещет красотой, но ведь очень мила, а главное, обладает чудесным характером (прямо в отца!) и устойчивыми моральными качествами, хотя никогда не читала Евангелия. Интеллектуально оба кавалера ей подходят, и беседовать с ними ей, наверное, интереснее, чем со всеми прочими (за исключением меня и Сергея Ивановича). Но целоваться-то с кем? И в педагогическом мире, по её словам, все какие-то скучные люди. Ну, да ведь и возраст её тоже под 40. Так-то вот.

Что сказать о себе? С 24 декабря устойчиво держится мороз в минус 50º и доходит до минус 56º. Рабочих не вывозим, машины насквозь промёрзли и не заводятся; в комнатах сидим в шубах, шапках и варежках и греемся все вокруг печи. Я вот пишу это письмо совсем рядом с печкой, к которой пододвинул и стол. Сплю в меховой шапке, во всём тёплом белье, накрывшись двумя одеялами и шубой. Наружный воздух весь в каком-то тумане, сквозь который между 12 и 14 часами дня слабо и беспомощно светит солнце. Холодно, очень холодно. И трудно, очень трудно. Всю свою волю нужно постоянно держать в напряжении, чтобы не сдать, не захныкать. Вся наша жизнь здесь сейчас решается дровами. Воду можно заменить снегом, питаться можно одним хлебом. А вот согреться ― только дровами, и мы их в такой мороз подвозим, подносим, пилим, рубим, заносим и без конца закладываем в печи! Так-то вот.

Послал всем вам Новогодние телеграммы на Касин адрес, как ты мне приказала ввиду вашего возможного переезда. Шлю всем вам заполярный привет, желаю здоровья и всякой удачи. Целую тебя, Таню, детей. Юрий.

 

Ю.А. Коробьин. 1929. За год до ареста