ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ИЗГНАННИКИ
… Пережитое всё – действительно ли было
иль, может быть, оно лишь смутным было сном?
И, как сливаются в вечернем небе краски,
как очертания ― в прозрачной полутьме,
так впечатления слились теперь в моём уме,
и я не отличу действительность от сказки.
На всё печаль души набросила покров,
неразрываемый покров воспоминаний,
и жаль мне радостей, и жаль былых страданий
в смятенном сумраке прозрачных вечеров.
Ольга Чюмина. Вечерняя печаль
М.К. Соколов. Арбатский переулок. 1932
Из цикла «Уходящая Москва»
Холст на картоне, масло. 46,5× 65
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
РАЗДУМЬЯ
Долгая дума – лишняя скорбь.
Чем думать, лучше делай!
В.И. Даль. Русские пословицы
6 Событие, на котором оборвалось наше повествование, было воспринято изгнанниками трагически, и настроение у них первое время было подавленным. Даже Автор поддался общему унынию и, хорошенько не подумавши, воскликнул: «Прощай, мой терпеливый читатель!» Более того, он почувствовал себя «рыцарем на распутье», которому приходилось выбирать один из трёх путей, каждый из которых не сулил путнику ничего хорошего. В голове мелькали одни литературные штампы: Что делать? Быть иль не быть? Писать иль не писать? И если писать, то как и о чем? Разумеется, об этом надо было думать до того, как он лихо приступил к началу первой главы.
Начался приступ рефлексии. Он вспомнил, что начал свой «роман» если и не совсем «шутки ради«, то, во всяком случае, как некую игру в роман и в детектив. И что же из этого вышло? Да ничего хорошего. Замелькали утешительные поговорки на тему «первый блин комом», но уж он-то знал точно, что это был первый и последний блин. Эпитет «последний» вызвал в памяти целый букет поэтических произведений.
Оказавшись «у разбитого корыта», он решил подковать своего Пегаса теоретически. Обратившись к словарям, Автор с радостью обнаружил, что его произведение соответствует законам жанра, по крайней мере с формальной точки зрения. Так, словарь иностранных слов гласит, что изначально французским словом roman называли литературное произведение, написанное на одном из романских языков (от латинского romanus ― римский). Это языки: французский, испанский, итальянский, португальский, провансальский, румынский. Но это требование, согласитесь, давно уже никем не соблюдается. Со временем романами стали называть «наиболее популярный род эпических произведений, в которых заключается рассказ из жизни какого-либо общественного слоя, характеризующий выдающиеся черты его жизни и людей». При этом романы могут быть историческими или современными.
Прочитав эти определения, Автор предположил, что, наверное, существует и третий, смешанный тип, как это часто бывает в научной терминологии. Например, если есть почвы «песчаные» и «подзолистые», то обязательно существуют и «подзолисто-песчаные». Или, если есть партии «социалистов» и «демократов», то обязательно появятся и «социал-демократы». И практика показала, что они в свое время появились ― сначала, как всегда, в «передовой» Европе, а затем уж и в «отсталой» Российской империи. Так и с романами, подумал он. Поскольку существуют «исторические» и «современные», то, наверное, допустимы и «историко-современные».
Узаконив с помощью теории тип своего романа, Автор успокоился и решил, несмотря ни на что, продолжить его. Он понимал, что романическая, то есть в переносном значении слова любовная линия его романа исчерпала себя, как только Лиза и Виктор вступили в брак. Такие великие романисты, как Лев Николаевич, не останавливались на изображении свадьбы и подробно описывали семейную жизнь своих героев. Но сочинитель «Усадьбы» был явно неспособен к изображению психологических коллизий, и потому любовную линию он решил в дальнейшем не затрагивать. Поводом для продолжения романа, могли бы послужить события, связанные с детективной линией (от латинского detectio – раскрывать), поскольку преступление ещё не было раскрыто. Но и с этой линией возникли трудности из-за того, что герои были изгнаны с места преступления и тем самым были лишены возможности его раскрыть. Что же в таком случае оставалось?
Всё это так, но желание продолжить роман было сильнее разумных доводов, поэтому Автор решил, что с перемещением действия в Москву он сможет осуществить свою давнишнюю мечту: изобразить, как от поколения к поколению происходит передача семейных традиций и нравственных принципов, несмотря на социальные катаклизмы. К сожалению, из этой грандиозной затеи у него тоже почти ничего не вышло. В конце концов, в романе сохранились лишь осколки его мечты, в виде портретной галереи представителей старшего поколения, переживших гибель своей усадьбы, Российской Империи. Ведь именно они влияли на своих детей и внуков, которым ещё предстояло пережить гибель своеобразной усадьбы-утопии, Советской Империи.
В связи с таким замыслом теоретически подкованный Автор почувствовал, что вторая часть романа подпадает под определение романтизма ― направления, в котором «автор не столько воссоздает действительность, как реалист, сколько пересоздаёт её соответственно своим идеальным представлениям». Чтобы избежать обвинений в романтизме, он решил, как можно меньше сочинять и как можно больше опираться на подлинные документы, чтобы придать повествованию столь ценимое им качество, как достоверность. Но где их взять?
Автор знал о том, что в доме Марии Михайловны хранились документы за целое столетие (дневники, письма, старые газеты, открытки и фотографии). Материалы из семейного архива, по её мнению, были ценны как показания очевидцев и даже участников тех событий, о которых советские дети знали только из школьных учебников истории. В 1974 году ей пришла в голову счастливая мысль издавать домашний журнал, наподобие «Русского архива» Бартенева, и в нём публиковать не только документы из семейного архива, но и воспоминания ещё живых свидетелей. К этому времени уже 10 лет в её доме существовал театр-кабаре «Летучая мышь», и редакция журнала после долгих споров решила назвать новое детище тем же именем.
Если домашний театр мог выглядеть как вполне безобидная забава, то домашний журнал, в котором публиковались не только архивные, но и вполне современные материалы, явно подпадал под статью об «антисоветской пропаганде и агитации». Поэтому Мария Михайловна и её мама, Татьяна Юрьевна, жили в постоянном страхе: вдруг ее арестуют и посадят. Не раз они обсуждали, как и что, в случае ареста, Маше следует отвечать на допросах в КГБ. И хотя эти страхи были обоснованными, они легкомысленно продолжали издавать журнал и тем самым следовали известному правилу, что, «если нельзя, но очень хочется, то всё же можно». Так как тексты Маша печатала на пишущей машинке, то теоретически тираж мог достигать четырех экземпляров. Но практически в виде журнала редакция оформляла и переплетала только 1 (один) первый экземпляр, а остальные Маша хранила в старом сундуке у своей матери.
Татьяна Юрьевна жила в коммунальной квартире. Предполагалось, что её как члена партии и заслуженную учительницу обыскивать не будут, а в случае ареста первого экземпляра в доме у Маши сохранятся хотя бы тексты. Чтобы как-то обезопасить себя от обвинений «в распространении», на титульном листе каждый раз печатали: «Тираж 1 (один) экземпляр. Распространению не подлежит. Не читать!» Однажды, в шутку, она написала даже: «Перед прочтением сжечь!», чем поставила в тупик не понимающих шуток читателей. С 1974 по 1978 год редакция выпустила всего 16 номеров, то есть ― по четыре номера в год. Каждый ― около 100 страниц.
─────
Не то мудрено, что переговорено,
а то, что не договорено.
В.И. Даль. Русские пословицы
Итак, покончив с теорией, Автор поспешил навестить Марию Михайловну, чтобы перейти к практике. К великой радости, он застал её за обычными занятиями. Стол был завален ксерокопиями рукописей из Сурминова, половина томов Брокгауза заодно с Ефроном были вынуты из шкафа и громоздились кипами на стульях. Чашки с недопитым кофе можно было увидеть в самых неподходящих местах. В комнате стоял дым коромыслом, так как, увлекаясь работой, Мария Михайловна имела обыкновение курить одну сигарету за другой.
Автор сразу понял, что отвлечь её от рыцарей, «ищущих манну», а тем более от «Нового Израиля», будет непросто, но решил попытаться. Для начала он спросил Марию Михайловну, собираются ли они бороться за восстановление справедливости. Она объяснила, что никаких совместных планов нет и быть не может, потому что они ведь не заговорщики с какой-либо определенной программой. Каждый реагирует на изгнание по-разному, в зависимости от характера, убеждений и обстоятельств.
Гриша Борзун, например, сразу же заявил, что будет добиваться восстановления через суд, и уверен, что добьется своего. Лина Байкова, не имея прописки и жилья в Москве, обратиться в суд не могла. Она съездила в Ломакино к своему духовнику и по его совету положилась на волю Божью. Пока эта воля выразилась в том, что Лину на время приютила одна знакомая в Москве.
Елизавета Алексеевна тоже хочет подавать в суд, но вовсе не уверена в том, что правда восторжествует. Поэтому, по совету своего духовника, она пошла в храм, где пребывает икона святого Трифона, заказала молебен и взяла от лампады «маслице». Считается, что этот чудотворец выручает как раз тех, кто имеет неприятности по службе. Зинаида с той же просьбой поехала в Лавру к преподобному Сергию. Так что на небесах защита им обеспечена.
Что же касается самой Марии Михайловны, то, по её мнению, добиваться восстановления не имело смысла, потому что, вернувшись в усадьбу, они будут вынуждены сотрудничать с теми же «новыми людьми». Разумеется, она понимает, что эти «новые люди» повсюду, но она всё ещё надеется, что найдет укромный уголок, где сможет предаться своим любимым архивным занятиям.
Теперь можно было перейти к делу. Автор сказал Марии Михайловне, что хочет просмотреть журналы «Летучая мышь», чтобы поискать материалы для второй части романа. Как и в любом солидном журнале, в «Летучей мыши» было несколько рубрик, но его интересовала лишь одна мемориально-архивная. В этом разделе Мария Михайловна публиковала письма, дневники и воспоминания людей старшего поколения, преимущественно из своего семейного архива. Тогда, в 1970-е годы, её чрезвычайно занимал один вопрос: как пережили Революцию 1917 года люди, родившиеся и выросшие в Российской Империи?
Автор смотрел на проблему шире. Сравнивая жизнь поколений, он заметил, что события в одной, «отдельно взятой» усадьбе и переживания героев его романа можно считать типичными, потому что они повторяются из века в век. Свои соображения он начал излагать Марии Михайловне, надеясь на понимание с её стороны. По его словам, каждый раз повторяется одна и та же странная ситуация. Старые владельцы «усадеб» задолго до наступления катастрофы начинают испытывать чувство тревоги, но, видимо, желая насладиться жизнью перед неизбежной гибелью, они продолжают вести беспечную жизнь. А когда катастрофа происходит, каждое поколение ищет и находит утешение в поэтических строках тех, кто переживал то же самое в прошлом.
― Случившееся в Сурминове напоминает мне сюжет «Вишневого сада» Чехова, ― заявил Автор. ― В этой пьесе на смену старым владельцам с их «возвышенным обманом» тоже пришли «новые люди» с «тьмой низких истин» в кармане. Это были люди, жаждущие наживы и готовые выкорчевать всё, что им мешает в достижении цели.
Мария Михайловна слушала автора внимательно. Хотя он говорил слишком путано, но она поняла, что он хотел сказать, потому что сама много думала об этом. Однако, по её мнению, поиск аналогий следовало начинать не с России, а с Европы, так как именно там «средний класс» начал устраивать свои Великие Революции. Она вспомнила Мольера и его комедию «Bourgeois—gentilhomme», в русском переводе известную под названием «Мещанин во дворянстве». Однако, по наведении справки в Брокгаузе, выяснилось, что Мольер в ней вовсе не разоблачал буржуазность, а наоборот, «предостерегал здоровый средний класс от бессмысленного подражания развратному дворянству». По-видимому, в XVII веке аристократы продолжали беспечно «танцевать», как стрекозы, и, конечно, им не могло прийти в голову, что через 120 лет трудолюбивые муравьи устроят во Франции Великую Революцию и захватят их замки, дворцы и усадьбы. И только тогда, когда грянул гром, gentilhommes перекрестились и заметили nouveaux riches нуворишей, новых богачей, разбогатевших на спекуляциях. Но было уже поздно. Выходцам из аристократии оставалось только одно махать кулаками после драки, изображая погибшее прошлое в своих сочинениях. Так возник вышеупомянутый «романтизм» с характерной для этого направления идеализацией прошлого, коим в то время считалось «мрачное средневековье».
К началу XIX века потомки нуворишей стали джентльменами, но, в отличие от старой, новая знать ещё не имела своего «прошлого». Будучи прагматиками и реалистами, они отвергли «романтизм» и создали новый стиль, «буржуазный реализм». Появилось множество романов о «современной жизни». Однако с течением времени у «среднего класса» появилось своё «прошлое», о гибели которого они тоже могли сожалеть. И вот, к концу XIX века, когда в буржуазной Европе возникло предчувствие гибели, на сцену опять вышел «романтизм», но в другом костюме, отчего и назвали его по-другому, декадансом. Тогда-то Эдмонд Ростан и написал свой «Прекрасный вечер», а в России забрезжила заря Серебряного века ― европейского декаданса с ядовитой примесью оккультизма. Капитул розенкрейцеров «Астрея» открыл ложу «Люцифер», членами которой стали основатели символизма, поэты и Андрей Белый (Бугаев), Валерий Брюсов и Вячеслав Иванов, а также антропософ А.С. Петровский, друг Павла Флоренского, с которым они вместе учились в Духовной академии. Вслед за символизмом появились и другие мистические течения и общества, такие как акмеизм, футуризм, «Башня» Иванова и «Цех поэтов» Гумилева.
Впрочем, это всё неуместные в романе подробности, попавшие на эту страницу как дань увлечению Марии Михайловны розысками следов оккультизма там и сям.
Так что не будем отвлекаться от «генеральной линии». Дело кончилось тем, что власть в стране взяли в свои руки хотя и прагматики, но не буржуи, а социалисты, и не реалисты, а утописты. Вполне закономерно, что на смену наследию декаданса, «революционному романтизму», очень скоро пришел «социалистический реализм». К концу XX века, когда у социалистов тоже появится своё «прошлое», достойное сожаления, оно тоже может быть разрушено и тогда появится ещё одна разновидность «романтизма», постсоветская. Впрочем, в начале 1980-х Советский Союз выглядел, как в гимне, нерушимым, и им казалось, что так будет всегда.
Судя по всему, во все времена нашествие духа наживы особенно остро переживали именно поэты. Наверное, потому, что поэзия и рынок столь же не совместимы, как гений и злодейство. Возможно, столь же остро и болезненно его всегда переживали и все «легко ранимые люди», но они неизвестны истории. Другое дело, великие поэты. Как много среди них самоубийц и людей с нарушенной психикой! Впрочем, так же как в случае курицы с яйцом, проблема взаимовлияния психики и творчества до сих пор наукой не решена. Тут, по ассоциации, Мария Михайловна вспомнила Баратынского, открыла томик с его стихами на нужной странице и начала читать вслух стихотворение «Последний поэт».
Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.
Автор был рад уже тому, что она не стала зачитывать «Последнюю смерть» того же Баратынского. Ему не терпелось вернуться в более близкие времена, но он не удержался и с иронией заметил, что если смотреть в корень, то следует начинать не с Баратынского, а с Гесиода. Ведь именно ему Мировая культура обязана пессимистической теорией о постепенной деградации человеческого рода от Золотого века к Серебряному, Медному и Железному. И если верить Гесиоду, то Железный век начался уже при нём, то есть 2700 лет тому назад. Автор пошутил, но Мария Михайловна никогда Гесиода не читала, и ей захотелось узнать, что по этому поводу писал древний грек. Она попросила Автора залезть на антресоль, где хранились мамины учебники по истории, и найти там Хрестоматию по истории Древнего мира. Как ни странно, но книга нашлась, а в ней, среди прочего, обнаружился и нужный отрывок из поэмы Гесиода «Дела и дни».
Мельком прочитав описания первых четырех «веков», Мария Михайловна с интересом остановилась на описании пятого, Железного века.
Если бы мог я не жить с поколением пятого века!
Землю теперь населяют железные люди. Не будет
Им передышки ни ночью, ни днем от труда и от горя,
И от несчастий. Заботы тяжелые боги дадут им…
Дети с отцами, с детьми их отцы сговориться не смогут.
Чуждыми станут товарищ товарищу, гостю хозяин.
Больше не будет меж братьев любви, как бывало когда-то,
Старых родителей скоро совсем почитать перестанут…
Правду заменит кулак. Города друг у друга разграбят.
И не возбудит ни в ком уваженья ни клятвохранитель,
Ни справедливый, ни добрый. Скорей наглецу и злодею
Станет почет воздаваться. Где сила, там будет и право.
Стыд пропадёт…
К вечным богам вознесутся тогда, отлетевши от смертных,
Совесть и Стыд. Лишь одни жесточайшие, тяжкие беды
Людям останутся в жизни. От зла избавленья не будет.
Какая тоска! Похоже на то, что и правда, от зла избавленья не будет. Гесиод и Баратынский, разделённые тремя тысячелетиями, ― оба отмечали бесстыдство «железных людей». Схожими они оказались и в том, что в поисках счастья оба смотрели не в будущее, а в прошлое. Положим, Баратынский трагически переживал наступление эры торгашества, но почему такой пессимизм возник у человека, жившего в Золотом веке той самой античности, из которой черпали вдохновение поэты последующих времен? На вопрос «почему» ответ нашелся в кратком введении к этому отрывку из Хрестоматии. Оказалось, что в своей поэме Гесиод описал, как родной брат поэта по имени Перс подкупил судей и присвоил земельный участок Гесиода, причитающийся ему при дележе отцовского наследства. Подумать только! На протяжении тысячелетий «исторического времени» существования человечества в реальной жизни ничего не менялось. Неправедные судьи, подкуп, который европейцы называют коррупцией, наглецы и злодеи — всё то же самое, вплоть до мелочей.
Наблюдательный Гёте 200 лет тому назад вложил в уста Мефистофеля утверждение, что «люди гибнут за металл». Но Мария Михайловна, выросшая в затерянном мире советского периода, словам Гёте не верила. Поэтому в очередной раз она искренне удивилась тому, что несправедливость, связанная с потерей личной собственности, способна так глубоко ранить душу поэта. Подумать только, скольких бы «шедевров» лишилась Мировая культура, если бы все всегда были счастливы! Неизвестно, куда могли бы завести размышления такого рода, но они вовремя были прерваны прагматически настроенным Автором.
Он попросил свою собеседницу оставить в покое Гесиода и вернуться в Россию к тем временам, которые пережили их деды, и там искать аналогии. Ещё раз они вернулись к «Вишневому саду» Чехова. В конце XIX века окрепшая буржуазия начала скупать усадьбы у разорившегося дворянства и использовать их с выгодой. Нельзя сказать, что все дворяне унывали. Нет, они «танцевали», как и их коллеги по классу во Франции. Вскоре «здоровый средний класс» приступил к захвату реальной власти в Российской Империи. Наконец, в Феврале 1917 года им удалось свергнуть ненавистного царя Николая. Как ни странно, но по этому поводу ликовали все сословия, вовсе не думая о последствиях. Даже церковное священноначалие не предвидело никакой угрозы. Святейший Синод единодушно поддержал новую власть и тут же приказал пастве молиться Богу не за Помазанника Божия, а за Временное правительство. И никто за бедного помазанника не вступился. Мало того, либералы поспешили отправить семью «гражданина Романова» с глаз долой, за Урал, в далёкую Тобольскую деревушку. Так, в одночасье, сгинула российско-германская династия.
Через 8 месяцев после «зачатия», как и положено, родилось «дитя», но зачинатели объявили его «незаконнорожденным». Проще говоря, в Октябре того же года произошел второй переворот, и появилось второе Временное Правительство. Этот переворот был назван тоже Великой Революцией, но в отличие от предыдущей её назвали Октябрьской.
Название исторических событий по месяцам, в которые они свершились, для понимания сути события ничего не даёт, что хорошо видно на примере пресловутых «декабристов», выступление которых могло случиться в любом другом месяце. Да и с Октябрьской революцией вышла путаница: кто мог знать заранее, что вскоре страна перейдет на новый календарь, и её будут праздновать в ноябре? Поэтому разумнее отдать предпочтение более содержательным названиям. В феврале случилась очередная и давно ожидаемая буржуазная революция, уничтожившая монархию, а в ноябре — первая и никем не непредвидимая социалистическая революция, уничтожившая право частной собственности на средства производства. Как бы ни были скучны эти названия, но нельзя отказать им в том, что они указывают на те силы, которые их совершали, и на те цели, которые они преследовали.
Что было, видели деды.
Что будет, увидят внуки.
В.И. Даль. Русские пословицы
В результате через 20 лет после эпохи «Вишневого сада», старо-новые владельцы были изгнаны, а их усадьбы национализированы. В огне Гражданской войны одни усадьбы сгорели, другие были разгромлены, но большая часть дворцов в городах и весях сохранилась. Новая власть разместила в них больницы и детские дома, научные и учебные институты, библиотеки и музеи, санатории и дома отдыха. В тех, где были устроены музеи, их сотрудники стали ощущать себя не просто хранителями, но в каком-то отношении новыми владельцами. Они делали всё, что было в их силах, чтобы сохранить то немногое, что осталось от прошлого. И вот теперь, через 60 лет после Социалистической Революции, они почувствовали угрозу того, что всё может возвратиться на круги своя.
Хотя корысть и не гнездилась в сердце Автора, но его «мечта» явно была «насущным и полезным занята». Как уже было сказано, он устал от вымыслов и хотел получить согласие Марии Михайловны на использование в своем романе достоверных материалов, опубликованных в «Летучей мыши». Она пожалела незадачливого Автора и дала на это согласие. Поэтому в тот день с антресоли были сняты номера «Летучей мыши», коробки с письмами, старые бювары с документами и альбомы для стихов. После недели напряженной работы автор остановился на двух очерках и поместил их в свой роман в виде двух глав: СМУТНОЕ ВРЕМЯ и ФИЛОСОФ.
Первая из них представляет собой запись нескольких бесед Марии Михайловны с одной дамой, её дальней родственницей, которая на страницах «Летучей мыши» не пожелала открывать своё имя и выбрала псевдоним Софья Петровна. Она знала деда Маши, Юрия Александровича Коробьина с юности по Таганрогу, где они жили в годы своей юности и где их семьи пережили Гражданскую войну. Многое она помнила из его рассказов о прошлом. Маше было 12 лет, когда она познакомилась с дедом. Очерк о нём Мария Михайловна написала в память о той счастливой поре, когда её дед жил в Зареченске.
Автор надеется, что эти очерки могут быть интересны как сами по себе, так и потому, что отчасти объясняют предысторию случившегося в Сурминове.
¨
kwkwkwkwkwkwkwkwkwkwkwk
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
СМУТНОЕ ВРЕМЯ
Так! Но, прощаясь с римской славой,
С капитолийской высоты
Во всём величье видел ты
Закат звезды её кровавой!..
Ф.И. Тютчев. Цицерон, 1836
@ Ты спрашиваешь, как люди моего поколения пережили Революцию? Но я начну с того, как мы жили до семнадцатого года. Замечательно жили, просто замечательно! У нас была очень большая семья четыре сестры и два брата. Мама рано овдовела, и мы жили в имении нашего деда. Он учился в Петровской Академии и по окончании курса купил землю около Таганрога. На этой земле насадил он роскошный сад, применял самые современные методы садоводства, выписывал массу научной литературы и порядочно разбогател. В дедушкином саду росли великолепные груши, абрикосы, персики, и этими фруктами снабжался весь Таганрог.
Конечно, мы, как и вся российская молодежь, были заражены революционными идеями. До революции мы относились ко всем революционным партиям с уважением. Особенно были популярны эсеры, но мы знали и о большевиках, и о меньшевиках, но к ним относились как-то несерьезно.
Мой брат Георгий и твой дед Юрий, как я полагаю, вступили в революционную партию, будучи ещё студентами. Они оба участвовали в организации восстания в Москве в 1905 году, из-за чего были арестованы и сидели в Бутырской тюрьме. Впрочем, посадили их ненадолго. Вскоре отпустили, но они боялись оставаться в Москве и уехали в Таганрог. Однако и здесь было опасно, поэтому они некоторое время жили тайком в дедушкином саду, под обрывом. Дедушка был крайне консервативен и отнюдь не сочувствовал нашим революционным увлечениям. Поэтому мы тщательно скрывали, что два «карбонария» скрываются в его имении. Мы, сёстры, тайком носили им еду и, конечно, чувствовали себя романтическими героинями. С тех пор Юрий стал близким человеком в нашей семье, а вскоре его сестра вышла замуж за моего младшего брата, Михаила.
В 1906 году я кончила гимназию и вместе с двумя подругами уехала в Лозанну, где мы поступили в Медицинский институт. Там была большая русская колония, жили интересно и весело. Устраивали благотворительные вечера с танцами, собирали деньги «на революцию», помогали политическим эмигрантам. В Лозанне я пробыла полтора года, но меня испугал анатомический театр, и я вернулась в Россию, в Петербург, где поступила на Высшие женские курсы Герье.
В 1909 году, когда мне было 19 лет, я вышла замуж за Владимира Павловича. Мы были знакомы с ним с гимназических времен. Ко времени нашей женитьбы он был студентом Харьковского университета на юридическом факультете. Отец его был банковский служащий.
Жили они не блестяще, но вполне хорошо, потому что жизнь стоила пустяки. Осенью на базаре закупали овощи на всю зиму, отвозили домой на телеге, а стоило всё это несколько рублей. В Харькове мы начали самостоятельную жизнь. Володя подрабатывал уроками до 30-40 рублей в месяц, а я получала от дедушки по 50 рублей.
Незадолго перед войной Володя получил самостоятельную адвокатскую практику. Имели мы не то чтобы много, но мы ни в чем не нуждались. Владимир Павлович получал 8-10 тысяч в год, приблизительно треть уходила на квартиру. Мы снимали квартиру из шести комнат в городе и имели собственную дачу.
Крестьяне из ближайших сёл снабжали нас летом буквально всеми продуктами, в город приходилось ездить только за говядиной. Отношения с крестьянами были прекрасные, с той и другой стороны добродушные. Был контакт, взаимное уважение и доброжелательность. Никто никого не боялся. Двери и окна не запирались. Крестьяне жили и одевались хорошо не модно, не по-городскому, у них был свой стиль, в городскую жизнь не лезли: это считалось неприличным.
На дачу к нам всегда приезжало много гостей. Адвокатская среда, с одной стороны, была очень культурной и прогрессивной, а с другой в быту была какая-то распущенность, это даже было модно, и этим кичились. Жили невенчанными, менялись женами, не крестили детей и всем этим бравировали.
У нас в доме было две прислуги: кухарка и горничная. Когда у нас родился сын Саша, была взята нянька. Её звали Наташа. Она прожила в нашей семье всю жизнь и умерла уже здесь, в Зареченске. Она была совершенно неграмотна, и, когда Сашу стали учить читать и писать, он учил и её, так что она потом сама читала и писала письма родным в деревню.
Летом 1914 года началась война. Но фронт был далеко, и в первые годы люди жили по-прежнему, все ещё неплохо.
Февральскую Революцию вся интеллигенция встретила восторженно, с энтузиазмом. Я не помню, чтобы кто-нибудь выражал сожаление по поводу отречения царя. Его и царицу не любили, и надеялись, что вот теперь наступит «царство свободы». Однако очень скоро наступило разочарование: начались неурядицы, нехватка продуктов, бандитизм. Банды по большей части состояли из бежавших с фронта солдат. Цены страшно подскочили, в магазинах трудно было что-нибудь достать и, например, сахар приходилось доставать «по блату». Особенно вскочили цены на извозчиков, с 20 копеек неимоверно высоко. Не стало овса, да и вся жизнь вздорожала.
Осенью 1917 года власть в Харькове была смешанной: работала старая городская дума, но постепенно власть большевизировалась. Перед Рождеством, когда мы как раз собирались в Таганрог, власть полностью перешла к большевикам. Начали притеснять интеллигенцию, была объявлена поголовная мобилизация на рытье окопов.
Мы, слава Богу, уехали в Таганрог, там пережили зиму и вернулись только осенью. В это время большевики отступили от Харькова. Власть была полубольшевистская, наступали немцы, вокруг города бродили украинские банды. Они избивали евреев. Публика жила бесшабашно рестораны, театры, а по ночам выстрелы на улицах. Ленин заключил с немцами Брестский мир, по которому почти вся Малороссия отходила Германии. В Харьков вошли немцы. Мы смотрели на них с балкона. Они вползли в город, как серая змея. И воцарилась тишина… Вели себя замечательно вежливо, за все расплачивались, даже с торговками на мосту. Мы прожили лето на даче, последнее лето. Немцев мы совсем не замечали.
Осенью почувствовалось приближение большевиков.
Местная адвокатура, помня о страшных месяцах большевистской власти зимой 1918 года, решила бежать на юг. Владимир Павлович в это время был уже главным юрисконсультом Южной железной дороги. В октябре ночью, тихонько, с какой-то дачной станции мы выехали в вагонах третьего класса на Ростов. Это был чуть ли не последний поезд, вырвавшийся из Харькова.
В Ростове я опять увидела интервентов на этот раз англичан и французов. Здесь я разыскала своего двоюродного брата Александра Секретёва. Он был известным генералом казачьего войска. Его имя упомянуто у Шолохова в «Тихом Доне». Нашла я его в номере гостиницы сильно пьяным. Он все повторял: «Это конец! Это конец!» Он, видимо, понимал бессмысленность сопротивления. Александр обещал мне помочь выбраться из Ростова в Таганрог. Отправились мы с ним на вокзал, заняли купе. Входят французы. И вдруг предлагают Александру выйти, а даме милостиво разрешают остаться. Что было делать? и Александр, русский генерал, вышел. Французы пытались со мной заговорить, но я отвернулась и дала им понять, что не желаю с ними иметь дело. Они презирали русское командование.
Интересна судьба Александра. Вместе с Белой армией он покинул Россию и несколько лет провел на острове Лесбос, где начал агитировать казаков за возвращение в Россию. За это его чуть не убили сами казаки. Он связался с нашим полпредством и в 1922 году вернулся в Россию. Его торжественно встречали в Севастополе и Москве, предлагали высокие военные должности, но он отказался и взялся за преподавание конного дела в Военной Академии. Потом женился, у него родилась дочь. А в 1930 году он был арестован и исчез.
Наконец я добралась до Таганрога. Весь город военный лагерь. Вся молодежь была воодушевлена и настроена против большевиков. Все шли в Белую армию, и даже штатские уходили простыми солдатами в казачьи полки. А в декабре события так стали нарастать, что началась эвакуация на юг, к Новороссийску. Большевики приближались.
Служащим железной дороги предоставили громадный поезд, и они с семьями двинулись на Кубань. Наша семья тоже попала в этот поезд. Тогда свирепствовал сыпной тиф. Много больных тифом было и в поезде. Мы застряли в Армавире. Однажды мы гуляли по перрону. Вдруг чей-то голос зовет: «Соня! Соня!» Мы с Володей сначала не обратили на это внимания, но зов повторился. Оказалось, что это был Юрий. Он ехал из Майкопа в Екатеринодар (ныне Краснодар) на собрание Казачьей Рады. Мы страшно обрадовались и смеялись, что всё произошло, как в последнем акте оперетты, когда все действующие лица встречаются. Около часу мы провели вместе и расстались на долгие годы.
Я сказала Володе, что лучше уйти из поезда, потому что иначе кто-нибудь из нас заболеет тифом. Мы сняли комнату у станичника. Начальник дороги уехал в Новороссийск, звал нас за границу и обещал вернуться за нами. Ехать за границу нам не хотелось, а он, слава Богу, не вернулся. Около двух месяцев прожили мы в Армавире.
На что мы жили тогда? Были деньги, чёрт знает какие! Я даже не знаю, какие. Добровольческие деньги назывались «колокольцами». Кое-что мы увезли с собой из Таганрога. Там, в Армавире, я продала свой золотой кулончик, подарок мамы. И потом на Кубани всё было недорого. Хозяйка кормила нас обедами очень дёшево.
Потом и на Кубань пришла Советская власть. Нам всем сказали: «Возвращайтесь, товарищи!» Тут был анекдот. Оружие держать не разрешалось, и велено было сдавать. Володя был страстный охотник, поэтому у него было ружье и револьвер. Сдавать мы боялись. И Володя спрятал свой револьвер за верхнюю балку в «чижике» деревянном туалете.
Каждый день он проверял, там ли ещё револьвер. Однажды пощупал, а там два револьвера, а на следующий день уже три. Кто-то ещё решил воспользоваться этим способом. Но по прошествии нескольких дней все три исчезли. А ружье мы уже по дороге утопили в Доне. Прекрасное было ружье!
Двинулись мы обратно в Харьков. Около Таганрога в поезде был обыск, и у нас забрали бинокль. Саша очень плакал. Из Таганрога через Синельниково доехали до Екатеринослава (ныне Днепропетровск). К счастью, мост кем-то был взорван, поэтому поезд не дошел до города. Мы с Сашей остались в вагоне, а Владимир Павлович пошел пешком в город. Отыскал там своих друзей. Они ему в один голос говорят: «Что ты? Что ты? Скрывайся как можно скорее! Тебя как главного юрисконсульта разыскивают и непременно арестуют». Пришлось нам покинуть поезд. Но как вернуться в Таганрог? Случайно на вокзале встретила я дальнего родственника. Он приехал из Москвы в Екатеринослав за дочерью. Почему-то он был вместе с какой-то научной экспедицией. Словом, у него был вагон экспедиция, может, и липовая была, но вагон был с колбами и пробирками. Так мы уехали нелегально. Не знаю, чем бы иначе кончилось, наверное, Володя был бы арестован.
Доехали мы в этом научном вагоне до Иловайской, а там опять неизвестно, как дальше быть. Мы сидим на вокзале, но, правда, не унываем, думаем: как-нибудь да доедем. Володя куда-то пошел погулять с Сашей, я одна сижу с вещами. Подходит молодой инженер и спрашивает: «Куда вы, гражданка, едете?» Я отвечаю довольно дерзко: «Куда у вас можно ехать, когда нет ни одного поезда?» Он, однако, не рассердился и объяснил, что у него вагон, что он едет из Сибири на Кубань и может довезти меня до ближайшей к Таганрогу станции. Спросил, одна ли я. Я объяснила, что еду с мужем и сыном. У него лицо завяло, но деваться некуда уже обещал. Так мы очутились в его вагоне и очень подружились. Жена его умерла недавно, он как-то отогрелся в нашей семье. У него была чудесная маленькая фисгармония, и Володя играл на ней. Жили мы очень весело. Денщик обслуживал нас, добывал продукты. Наш спаситель очень хотел, чтобы мы взяли на память эту маленькую фисгармонию прелестная вещь! но мы отказались. Неизвестно было, как мы доберёмся и со своими вещами.
После того, как мы покинули этот милый вагон, началась беда. Еле нашли подводу до Таганрога и вернулись в наш дом. Дедушка ещё до революции земли и сад продал, деньги положил в Государственный Банк, написал завещание, в котором всем нам расписал порядочные суммы. Мы их, конечно, никогда не увидели и впоследствии, наученные горьким опытом, всю жизнь тратили деньги во всю, когда они были. Дедушка до конца своей жизни прожил в Таганроге. Он умер в 1926 году. Они с мамой страшно бедствовали, и я помню, уже во времена НЭПа (мы тогда жили в Симферополе), мы послали им морем в Таганрог корову, которая отелилась двумя тёлками.
Когда мы приехали в Таганрог, дом наш был занят советскими служащими, большевиками. Две мои сестры жили в бывшей гостиной, а дедушка с мамой в пристройке. Маша, милая, это был такой ужас! Начались наши мучения. Каждый день какие-то декреты, принудительные работы. Нам с Володей одна знакомая предоставила квартиру. Туда перенесли наиболее ценные вещи пианино, мебель.
Владимир Павлович оделся обормотом, достал у знакомого флейту, устроился в оркестр и поступил в союз РАБИС [работников искусств]. Настроение у нас не было подавленным. Володя говорил: «Что же делать? Нельзя быть адвокатом, так буду играть на флейте». Оркестр давал концерты водникам и совершал турне по районам. За концерты давали хлеб, иногда чудный, белый.
Так он кормил нас музыкой, а я поступила на работу в мастерскую наглядных пособий. Года два работала художником, раскрашивала по папье-маше. Жалованье давали в марте за декабрь, да и купить на него можно было разве что коробку спичек. Но работать нужно было обязательно, иначе могли послать мыть вокзалы. Так мы прожили года два-три. Голод был невероятный. Крестьяне могли возить продукты и пытались возить, но их в города не пускали. Власти сами ничего не давали и продавать не разрешали.
Власть была суровая и очень. Суровость усугублялась ещё и тем, что в Крыму был Врангель. Он иногда высаживал десант. Власти брали заложников, и однажды за городом были расстреляны несколько адвокатов, взятых в качестве заложников. Удивительная вещь, но на Владимира Павловича никто не донёс, и мы благополучно пережили это страшное время. Бывали обыски. У дедушки с вешалки «конфисковали», а проще говоря, украли меховую шубу и шапку. Одну нашу родственницу, помещицу, посадили в тюрьму. В один из десантов каким-то образом тюрьма была открыта, она бежала и пришла к нам. Страшно было, но и нельзя же отказать в убежище. Володя рискнул, пошел в участок и там попросил пожилого служащего дать паспорт женщины лет 50-ти. «Вы спасёте человеческую жизнь», сказал он ему. Тот дал чужой паспорт, какой-то женщины из простонародья, Матрены Фотиевны. Наша родственница уехала с этим паспортом, а потом так и прожила под чужим именем всю жизнь.
Так мы прожили до 1922 года, когда объявили НЭП, новую экономическую политику. За времена большевиков мы страшно прожились. Няня, помню, сшила себе платье из гардин, потому что ей не в чем было ходить. Вместе с нэпом жизнь расцвела моментально: открылись магазины, стала переводиться иностранная литература. И опять мы жили прекрасно. Переехали в Крым, в Симферополь. Володя устроился юристом на какое-то предприятие. Но в 1929 году в Крыму случилось страшное землетрясение, и мы решили перебраться в более безопасное место. Так мы и оказались в Зареченске. Купили этот старый дом и опять жили хорошо.
Знали ли мы об арестах? Конечно, знали. В 1930 году арестовали Юрия и почти одновременно моего младшего брата. Они оба работали на строительстве Беломор-Балтийского канала. Но моего брата через год выпустили, а Юрий провел в лагерях 20 лет. Хорошо хоть не расстреляли! Мы, конечно, тоже опасались. И однажды Владимира Павловича всё же арестовали. Однако очень скоро выпустили и больше не трогали. Иногда я думаю, что для брата и Володи дело кончилось так благополучно благодаря защите другого брата, того самого Георгия, который вместе с Юрием был арестован в 1905 году. Он занимал какую-то важную должность при Калинине, с которым они подружились ещё до Революции. Владимир Павлович на допросах не скрывал, что был близким другом Георгия. А может быть, хотя это и маловероятно, они действительно ничего существенного не нашли в его прошлом. Ведь в смутные времена он играл на флейте и ни в каких движениях не участвовал.
Другое дело Юрий. Ты, Маша, вряд ли знаешь, что в годы Гражданской войны он принимал самое активное участие в работе Кубанской Рады. Такие Рады возникли во всех казачьих войсках: в Донском, Терском, Уральском. Почти все окраины разрушенной Империи спешили провозгласить свою независимость от России, и некоторым это удалось. Деникин и деятели Белого Движения, наоборот, мечтали о Единой России и потому боролись с сепаратистами на Юге. Твой дед участвовал в сочинении Конституции Юго-Восточного Союза, где провозглашалось создание нового, независимого от России Казачьего государства.
М.К. Соколов. Робеспьер на трибуне. 1932
Из цикла «Французская Революция»
Бумага, тушь, перо, кисть. 30,5 × 21,9
М.К. Соколов. Шарлотта Корде. 1933
Из цикла «Французская Революция»
. Бумага, тушь, перо, кисть, акварель. 31,5 × 21,1
И белые, и казаки, конечно, надеялись на скорый разгром красных. Но вышло по-другому. Понятно, что большевики расправлялись со всеми, кто был замешан в любых сепаратистских движениях. Думаю, что Юрий переехал в Москву, потому что на Кубани его слишком многие знали. Но и здесь его разыскали.
Напоследок, Маша, расскажу тебе одну романтическую историю. Мне её твой дед сам рассказывал, когда после освобождения поселился в Зареченске. Юрий любил прихвастнуть, может быть, и на этот раз преувеличил свою роль, но, по его словам, именно он спас от расстрела одну даму, в которую был влюблён его соратник по Кубанской Раде, бывший станичный учитель Скобцов. Не помню её имени, но её фамилию Кузьмина-Караваева я запомнила, потому что она была мне известна раньше. В Харькове жил брат известного адвоката Переверзева, который часто на политических процессах выступал с ещё более известным адвокатом, Кузьминым-Караваевым,. Он был депутатом Государственной Думы от партии прогрессистов и выступал против смертной казни. А эта дама была женой его сына. Правда, ко времени Революции она уже с ним разошлась. Весной 1917 года она приехала с маленькой дочерью в Анапу, где жила её мать. По-видимому, к этому времени она уже была членом партии эсеров, потому что именно от этой партии она была избрана в Городскую Управу. Мало того, вскоре она стала городским головой, возможно, первой женщиной на такой мужской должности.
Однако зимой 1918 года к власти в Анапе пришли большевики. Кузьмина-Караваева пост головы не оставила, более того, она согласилась стать комиссаром по народному образованию. А к осени Кубань заняли «добровольцы» во главе с Деникиным. Начался белый террор. И бедная Кузьмина-Караваева стала одной из его жертв. Её арестовала деникинская контрразведка. Какое-то время она просидела в тюрьме, потом была выпущена под залог и жила под угрозой смерти при попытке к бегству. Белые обвинили её в сотрудничестве с большевиками, в комиссарстве и участии в национализации частного санатория. Весной она предстала перед военно-окружным судом. На основании приказа Краевого Правительства, членами коего, кстати, были и Юрий, и Скобцов, прокурор потребовал смертной казни для подсудимой.
Защитником на процессе выступил Юрий, как я полагаю, по просьбе Скобцова, а может быть, и по поручению местных эсеров. Он говорил, что её комиссарство было вынужденным, что, оставаясь на своем посту, она смогла спасти жизни многих людей учителей, офицеров и таким образом выполняла свой долг перед «общечеловеческой культурой». Затем он сравнил её со своим любимым философом Иммануилом Кантом, который-де тоже пережил оккупацию Кенигсберга вражескими войсками, но, оберегая храм науки, продолжал и при оккупантах читать лекции в Университете. Не знаю, упомянул ли он, что «оккупантами» были русские. Свою речь Юрий закончил так: «То, что сделал большой Кант в большом Кенигсберге, сделал маленький человек для маленькой Анапы». Кант, видимо, произвел громадное впечатление на присутствующих, потому что прокурор смягчился, а приговор суда и вовсе оказался чисто символическим две недели ареста. А через три месяца Кузьмина-Караваева и Скобцов обвенчались в Екатеринодаре. В ту пору Скобцов был министром земледелия в Кубанском правительстве.
Весной 1920 года Екатеринодар [ныне Краснодар]опять был взят большевиками, и на этот раз окончательно. Скобцовы, как и многие другие деятели Кубанской Рады, попали из огня да в полымя. Деникин и его команда жестоко, вплоть до казней, продолжали бороться с «самостийниками», а с севера напирали большевики, от которых тоже было трудно ожидать пощады.
Жена Скобцова была беременна, но ему удалось вывезти семью жену, падчерицу и тёщу на итальянском пароходе из Новороссийска в Поти. Оттуда они с большим трудом добрались до Тифлиса. Позднее от своих знакомых в Тифлисе Юрий узнал, что у Скобцовых там родился сын. Говорили, что через Турцию им удалось уехать в эмиграцию. Но о дальнейшей их судьбе он ничего не знал.
Маша была поражена последним рассказом Софьи Петровны. Она не выдержала и спросила: « Значит, ни дед, ни вы, тетя Соня, не знали, кем была эта Скобцова и кем стала?»
Говорю же тебе, я забыла, как её звали. Дед, конечно, знал, но теперь спросить не у кого. А что с ними дальше случилось, и вовсе узнать невозможно. Почему ты так заинтересовалась ею?
Потому что, судя по всему, вы рассказывали о женщине, весьма знаменитой. Её звали Елизавета Юрьевна. Отец её, Юрий Пиленко, был казачьим генералом, и около Анапы у него было имение. Её мать урождённая Делоне. Ещё до революции Елизавета Юрьевна начала писать стихи, была знакома с Волошиным и Эренбургом, Вячеславом Ивановым и Алексеем Толстым. Вместе с Ахматовой она была участницей «Цеха поэтов», основанного Гумилёвым вместе с его другом, а её мужем, Дмитрием Кузьминым-Караваевым и Борисом Зубакиным, мистиком и розенкрейцером. Скобцовы эмигрировали и жили в Париже. Там она постриглась в монахини и получила имя в честь Марии Египетской, но жила не в монастыре, а по-прежнему в своём доме. В церковных кругах её зовут не иначе, как мать Мария, и считают святой. Во время последней войны мать Мария погибла в немецком концлагере в Регенсбруке. Говорят, она пошла на смерть, чтобы кому-то спасти жизнь.
А ты откуда всё это знаешь?
Из разного рода публикаций, церковных и светских. Случайно мне попалась газетная статья с упоминанием этого процесса. Там была приведена фамилия защитника, Коробьин, но ни полного имени-отчества, ни инициалов там не было. Поэтому я не обратила на всю эту историю особого внимания. Только подумалось: «Вот совпадение! И дед мой адвокат, и жил он на Кубани, и мог приплести Иммануила Канта в качестве аргумента». Но он никогда мне об этой истории не рассказывал, точно так же как о своей политической деятельности.
А ты его спрашивала?
Ну, конечно, и не раз. За год до своей смерти он всё же мне кое-что рассказал. Я все допытывалась, за что его посадили. Мне казалось неправдоподобным расхожее объяснение, будто всех «сажали за анекдоты». Тогда он мне впервые сказал, что обвиняли его за участие в Кубанской Раде и за сотрудничество с «белыми». Но при этом он ни словом не обмолвился о том, какие цели были у казачества. Рассказал и о том, почему не захотел уехать в эмиграцию, хотя возможность такая была. И только позже я столкнулась напрямую с темой масонства и розенкрейцерства. Но дед уже умер, и мне не с кем было эту тему обсудить. Он же сам никогда масонов не упоминал.
Ты и сейчас ими занята?
Теперь даже больше. Собственно, и на след матери Марии я вышла только потому, что меня интересовал отец её первого мужа старший Кузьмин-Караваев. Вместе с Максимом Ковалевским он был одним из организаторов новых партий и «нового», возрождённого, масонства в начале 1906 года. По мнению современных историков, масоны сыграли решающую роль в свержении монархии и организации Февральского переворота. А не будь Февральского переворота и Октябрьский не смог бы произойти. Не правда ли?
Ну, об этом судить не берусь, сказала Софья Петровна и вернула разговор в прежнее русло. А вот твои сведения о madam Скобцовой мне любопытны. Три её ипостаси поэтессы-акмеистки, эсерки и монахини никак не совмещаются у меня в голове. Во всяком случае, из рассказов Юрия я совсем по-другому её представляла. Да, странное пересечение судеб. Меня подобные пересечения чрезвычайно занимают. Ты обращаешь на них внимание?
Я их, тётя Соня, уже давно «собираю», ответила Маша. И что странно, в моей коллекции почему-то набралось много пересечений, связанных с одним местом ― с Академией в Петровско-Разумовском. Прямо наваждение какое-то. Вот и в вашем рассказе она прозвучала. Вы сказали, что ваш дед там учился. Интересно, в какие годы?
Машенька, я точных дат не помню. Да и зачем тебе это нужно?
Дело в том, что в начале 1870-х годов там учились два брата Коробьиных: Порфирий и Николай, дядья моего деда. И где же я их имена нахожу? В Био-библиографическом справочнике, изданном обществом Политкаторжан в 1929 году, среди лиц, арестованных по делу нечаевцев, кружки которых были и в других учебных заведениях Москвы, в том числе и в Университете, где в то же время учился их третий брат, Александр отец деда и, значит, мой прадед. Как вы думаете, приятно быть в родстве с нечаевцами?
— Ты уж меня прости, но я, право, не знаю, кто такие нечаевцы.
— Вы роман Достоевского «Бесы» читали?
— Читала, но тоже почти всё забыла. Помню фамилию Ставрогин и как они зачем-то убили молодого человека.
— Ну, и этого достаточно. Брат жены Достоевского тоже учился в Петровской Академии, и до своего замужества она вместе с братом посещала тайные кружки. Группа студентов убила своего товарища, студента Иванова, обвинив его в предательстве и коварно заманив в грот в Петровском парке. Считается, что эпизод с убийством Шутова в романе «Бесы» Достоевский заимствовал из судебных отчетов. По ходу следствия выяснилось, что из Европы прибыл некий Сергей Нечаев, получивший задание от анархиста Михаила Бакунина готовить в России кровавое восстание. Он создал сеть кружков, и эта организация называлась «Народная расправа». Дядя моего деда, Порфирий, был членом одного из этих кружков. В начале 1870 года он был заключен в Петропавловскую крепость и как сообщник Нечаева был предан суду по обвинению в составлении заговора для ниспровержения существующего порядка управления в России. И что интересно, за такое преступление его приговорили всего лишь к тюремному заключению на два месяца и к полицейскому надзору на пять лет. По отбытии наказания он был выслан в свое имение Козицыно под Рязанью, где ещё раньше, в 1862 году находилась нелегальная типография, и именно в ней была отпечатана прокламация «Молодая Россия». В тех же списках нахожу ещё одно знакомое имя Германа Лопатина. Впоследствии знаменитый народоволец, друг Карла Маркса и первый переводчик «Капитала» на русский язык. Но он мне тоже небезразличен, потому что его родная сестра, Надежда Александровна, моя прабабка, а моя мама, значит, его внучатая племянница.
Надежда Александровна сестра Лопатина? Быть не может! воскликнула Софья Петровна. Мы были знакомы с ней, но Юрий ни слова об этом не говорил.
Дед считал Германа Лопатина неудачником и о родстве с ним не любил упоминать. Видите, какие у нашей семьи глубокие революционные корни! Думаю, что не менее глубокие корни и масонские. Ни для кого не секрет, что вольные каменщики и пламенные революционеры два сапога пара. Если это звучит слишком простонародно, то можно найти и более изысканные сравнения, например, двуликий Янус, или две стороны одной медали. А Петровская Академия была детищем Московского общества сельского хозяйства. Оно, в свою очередь, тоже промасонское.
Это ещё что такое?
— Ну, как вам объяснить? Формально оно одно из многих легальных обществ, в том числе и научных, но так же, как и все остальные, было организовано и возглавлялось масонами высоких степеней. После запрещения масонства в 1822 году, масоны имели возможность в них продолжать свою деятельность. Конечно, они вели её и в подпольных ложах с такими экзотическими названиями, как «Мертвая Голова», «Ищущие Манны» и «Теоретический градус», где посвящали адептов в рыцари розового креста. А в списках этих лож нахожу сенатора Григория Коробьина, на этот раз, правда, предка не по прямой, а по очень дальней боковой линии.
— Ты что же, Маша, думаешь, что и твой дед был масоном?
— Не знаю. Но масонские традиции и их влияние передаются в семьях от отца к сыновьям, а революционные партии, несомненно, уходят корнями в масонство. Бакунин, например, был масоном. Недавно мама мне рассказала странную историю. Когда дед в 1920 году приехал в Москву, ей было всего восемь лет. И что же? Он не нашел ничего лучшего, как повезти её на прогулку в Петровско-Разумовский парк, но повёл её не к зданию Академии или на пруд, а прямо к гроту — тому самому, где когда-то был убит студент Иванов. И там подробно рассказал историю его убийства. Меня это поразило. Поразило и то, что мама на всю жизнь запомнила эту поездку, и грот, и его рассказ. Зачем он туда поехал? Прямо, как некий ритуал совершил. Хотя, допускаю, что он мог поехать на это место просто из любопытства, зная, что его отец и дядья были причастны ко всей этой истории.
Маша рассказала Софье Петровне и о других любопытных пересечениях. Но эта глава и так уже слишком затянулась, поэтому Автор решительно приступает к следующей.