ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ!!! МИНЗДРАВ и МИНОБРАЗ ПРЕДУПРЕЖДАЮТ ЖИТЕЛЕЙ РФ —
НЕ СЛУШАЙТЕ СОВЕТСКИЕ ПЕСНИ! ОНИ ЗАРАЗИТЕЛЬНЫ. ПЛАКАТЫ и КАРТЫ — ТОЖЕ
ТРЕТИЙ ТОМ ЛЕТОПИСЦА — за 1950-2000
ШИРОКА СТРАНА МОЯ РОДНАЯ…
П.Робсон поет «Широка страна «. Вручение наград СССР союзникам в США в 1946
Поль Робсон — певец-негр из США, друг СССР —
поет эту песню на церемонии вручения наград
СССР военным США после победы над Германией.
Pol_-Robson-Shiroka-strana-moya-rodnaya)
Карта СССР = 16 Советских Социалистических Республик. 1990 год
Карта 14. Этапы расчленения СССР. Из книги Бжезинского (США)
ПРЕДИСЛОВИЕ к III тому ЛЕТОПИСЦА
Приступая к сочинению, или скорее, изложению истории нашей семьи, с великою скорбью сознаю, что, скорее всего, это «Письмо до востребования» останется невостребованным. Но даже это грустное обстоятельство не может заставить меня отказаться от давнишнего намерения. Приступая к исполнению оного, со всей доступною мне обстоятельностью, я заранее изложила все наши Родословные и написала исторический очерк о самом древнем роде, Коробьиных.
В конце его сделана попытка оценить, как наши предки пережили Революцию 1917 года. Так как я сама не была «очевидицей» того времени и тех переживаний, то, естественно, эта оценка не имеет того интереса, который ей могли бы придать свидетельства современников. Но они все уже умерли.
Спустя 70 лет после социалистической Революции, в 1987 году началась следующая Революция, на этот раз криминально—рыночная, а говоря по-старинке, мелкобуржуазная. Но, как её ни называй, лет через пять жители страны Советов проснулись у разбитого корыта, — всё реальное в одночасье превратилось в «бывшее». При этом все “старухи” — страны бывшего Варшавского блока и республики бывшего Советского союза — каждая очутилась у своего, суверенного, корыта, которое “реформаторы” бросились срочно наполнять новым содержанием.
Взрослое население случившееся восприняло по-разному: многие с восторгом, некоторые весьма болезненно, большинство же не очень задумывалось о последствиях, стараясь выжить кто как мог, потому, что был разрушен привычный уклад жизни и мнимая «перестройка» всех нас разделила. Пожалуй, это было самым неприятным и разрушительным.
Возможно, если бы мне довелось писать историю нашей семьи десять-двадцать лет тому назад, она бы была написана совсем в другом ключе — тогда мы были недовольны «той» жизнью и мечтали о «другой». Теперь мы недовольны этой «другой» и сожалеем о «той». Согласитесь, что это прямо противоположные эмоциональные позиции — та и другая одинаково необъективные. Но с этим уж ничего не поделаешь.
Подобно простодушному Ивану Петровичу Белкину, пребывая в телесной немощи и вынужденном домашнем затворничестве, имея в изобилии свободное время и писчую бумагу, четыре года тому назад помыслила и я: не попробовать ли самой что-нибудь сочинить? И за два месяца сочинила роман под названием «Усадьба», в котором отчасти и рассказала о нашей семье. С тех пор страсть, если не к сочинительству, то к изложению любой мысли на бумаге, меня одолела, и ближние мои стали ее жертвами. Владелец села Горюхина нашел применение своей охоте к сочинительству после того, как на чердаке его усадебного дома нашлась старая корзина, наполненная календарями с записями.
Они составляли непрерывную цепь годов с 1744 до 1799, то есть ровно 35 лет. В нашем же доме сохранились дневники, письма, документы многих представителей семьи за 120 лет — с 1881 по 2000 год.
С давних пор «изучение сих записок занимало меня исключительно» и первым плодом сего изучения явилось издание журнала для домашнего чтения под названием «Летучая мышь». Журнал издавался в одном экземпляре в течение четырех лет (16 номеров с 1974 по 1978 годы). Многое из домашнего архива там уже было напечатано. Однако теперь, в этом новом сочинении, я собираюсь, хотя бы частично, вновь к ним обратиться.
Разумеется, эти “показания очевидцев” мало кому будут интересны, но, чего не бывает на свете! — вдруг найдется и толика любознательных, пожелавших прикоснуться к живой ткани давно ушедшего бытия.
Н.М.Михайлова. Августа 1 дня 1995 года. Москва.
ПИСЬМО ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ
Начато: 3 сентября 2009.
В этот день 5 лет тому назад произошло ужасное событие в Беслане — чеченские бандиты захватили школу в тот момент, когда во дворе учителя, дети и их родители праздновали начало учебного года. Это страшное событие было последним из череды захлестнувших страну трагедий, которые мы с мамой переживали вместе в постсоветское время.
Через месяц, в День Учителя, 3 октября, моя мама, учительница истории, умерла. И до сих пор я не могу это пережить, то есть смириться и принять, как должное. Моя скорбь и чувство вины перед ней за прошедшие годы обострились, возможно, ещё и потому, что всё это время я фактически непрерывно, ежедневно и ежечасно, проживаю и переживаю не только её жизнь, но и жизнь всех любимых и самых близких мне людей — бабушки, тети Каси, деда. До смерти мамы я не скучала без них, а теперь переживаю их отсутствие так же остро, как и мамино.
Тогда, сразу после маминой смерти, я решила в память умерших близких составить из их писем и дневников семейную хронику за 120 лет, которая, как мне тогда казалась, уже была почти готова. Предполагалось, что ранее уже напечатанные документы я просто расположу в хронологическом порядке, снабжу их несколькими фотографиями и затем напечатаю этот том в частной типографии в нескольких экземплярах, чтобы раздать их маминым внукам. Но вышло по–другому — материалов было так много, что пришлось разделить Летописец на части, с учетом общепринятой периодизации политической истории нашей страны.
В результате в декабре 2008 года был напечатан том I (до Революции 1917 года), а мае 2009 — том II (после Революции до смерти Сталина в 1953).
Предисловие и Пролог, с которых начинается весь Летописец в первом томе, дались мне с большим трудом, и по времени на них ушло полгода. Поэтому во втором томе я постаралась обойтись без Предисловия, а в качестве Пролога поместила стихи М. Волошина.
И вот теперь, после трех месяцев подготовки к составлению третьего тома, я, как видите, опять пишу Предисловие, а всё потому, что не знаю, как составлять Летописец дальше. Раньше знала и была уверена, что справлюсь, а сейчас не могу решить, что в него помещать, а о чем умолчать. И всё потому, что эти 50 лет были и моей жизнью, и теперь я тоже стала очевидцем-свидетелем, а это чревато ещё большей пристрастностью, как в отборе материала, так и в толковании политической истории страны.
В конечном счете, проблема заключается именно в трактовке событий, пережитых тремя поколениями советских людей. И тут я хочу отметить, на первый взгляд, чисто техническое обстоятельство, а именно, появление Интернета, который за последние годы для меня стал основным источником информации, ранее недоступной и неизвестной. При составлении двух первых томов Летописца я, конечно, уже пользовалась Интернетом, но всё же не в такой степени, как сейчас, когда стала готовить третий том.
Так как предстоящий период в 50 лет включал не только жизнь моих близких, но и мою собственную, мне понадобилось восстановить в памяти не только хронологию событий, но вспомнить всех людей, с которыми меня сводила жизнь и которые, в той или иной степени, влияли на мои взгляды и поступки.
Примером такого реестра послужил список, составленный моей мамой в 1970-е годы, когда она начала писать свои воспоминания. Мама вспомнила (с раннего детства) имена и фамилии почти 500 человек. И у меня набралось почти столько же. Среди них те, которых я знала по линии родственников, по учебе и работе, и с большинством из них дружила долгие годы. Особенно меня заинтересовали те люди, кто был активным участником разных подпольных антисоветских кружков. В конце 1960-х годов, когда о них заговорили «голоса» антисоветских радиостанций, их там стали называть английским словом «диссиденты» (то есть в буквальном смысле слова «несогласными») по аналогии с религиозными диссидентами в Англии XVII века, которые боролись против государственной Англиканской церкви.
Если бы мне пришлось составлять этот Летописец, по–прежнему живя в Советском Союзе, вероятно, я не стала бы уделять этому движению особое внимание, тем более вести особый розыск в отношении отдельных лиц. Но я составляю эту хронику после того, как на моих глазах был уничтожен СССР, а это в корне изменило моё отношение к историческим событиям. В частности, к такому явлению, как движение «диссидентов», которые утверждали, что их гноят в тюрьмах и лагерях ни за что, ни про что.
Теперь они утверждают, что вполне сознательно боролись против «системы» и гордятся тем, что помогали Мировому сообществу её разрушить. Но, если то, что они пишут о себе теперь, правда, а не бахвальство, то это значит, что они лгали раньше, когда утверждали, что являются «невинными жертвами» режима.
Во всех странах противники существующего строя считаются государственными преступниками и, как правило, подвергаются уголовному преследованию. Хотя сама я не была участником диссидентского движения (не входила ни в какие кружки), однако же, я не только этим деятелям сочувствовала, но и пользовалась результатами их деятельности, то есть читала всю продукцию Самиздата, а потом и Тамиздата.
Всем, кто писал, хранил, размножал и распространял антисоветскую литературу, было хорошо известно, что за это сажают в тюрьму. Так как я фактически всем этим занималась, то и постоянно опасалась, что меня арестуют, а после прочтения «Архипелага Гулага» стала заранее думать, как вести себя на допросах.
Теперь, приступив к 3-му тому, чтобы заполнить пробелы в своей памяти, я стала обращаться в Интернет гораздо чаще, и очень скоро обнаружила, что могу получить не только сведения о людях, но и узнать, с кем персонально они были связаны по линии подпольных антисоветских организаций. Выстраивать цепочки таких связей было не менее увлекательно, чем выяснять родственные связи декабристов и разматывать клубок революционных кружков XIX в. В процессе розысков обнаружилось множество дотоле неизвестных мне фактов и связей. По этим материалам я составила ряд прелюбопытных очерков с детективными сюжетами.
Можно сказать, что я оказалась между Сциллой и Харибдой — между двумя девизами из Козьмы Пруткова. С одной стороны — «ЗРИ В КОРЕНЬ!», а с другой — «НЕЛЬЗЯ ОБЪЯТЬ НЕОБЪЯТНОГО!».
Поиски корней – занятие, невольно затягивающее все дальше и дальше в прошлое. Сначала ищешь «корни семьи», потом «корни рода», племени, народа, потом всех народов, потом начинаешь выяснять происхождение человека, а затем — и происхождение жизни на Земле. Ну, а за Землей неизбежно встает вопрос о происхождении Вселенной и главный вопрос: «Зачем и кому всё это нужно? В чем смысл нашего существования? Какова цель? Зачем мы родились, когда известно, что неизбежно должны умереть?»
Конечно, не у всех, но у многих людей возникает дурная привычка не только задавать подобные вопросы себе и другим, но повсюду искать ответы на них. Это качество называется «пытливостью», «любопытством», от того же корня происходят и выражения «следопыты» и «испытатели природы», а также и слово «пытка».
Но кто же обрек «пытливых» на эту «пытку бессмыслицей», заведомо зная, что ни на один вопрос нельзя получить определенный и ясный ответ? Философы говорят, что на это нас обрек Высший Разум, и все ответы у него. Основатели разных религий говорят, что об этом знает только Всеведущий и Непознаваемый Бог. Рассуждать о том, зачем Он создал людей, не их ума дело, достаточно, мол, верить в то, что Он их когда–то сотворил и жить по Его воле. Люди с болезненной психикой этой пытки не выдерживают и начинают разными способами добиваться контакта с Всевышним. И, получив «откровения» свыше, начинают проповедовать.
Если верить Шардену и Вернадскому, то, кроме Атмосферы, вокруг планеты Земля уже давно существует Ноосфера, насыщенная испарениями человеческих разумов.
У некоторых то и дело появляется соблазн объявить, что они знают ответы на эти «вечные вопросы». Таковые обычно любят свои вымыслы настойчиво навязывать окружающим, а те и рады, потому что пытливый разум одновременно со стремлением всё узнать, жаждет хоть на чем–то «успокоиться», как говорят цыганки.
Если следующий том (или два) всё-таки выйдут в свет, то значит, как–то я эти проблемы решила. Но сейчас, когда я с трудом заставила себя через три месяца начать это предисловие, я всё ещё не уверена, стоит ли продолжать вообще, а если продолжать, то в какой форме.
Кроме проблем, связанных с моим переходом в новое качество очевидца и свидетеля, возникли и другие, связанные с тем, что я не могу делать вид, будто ничего не случилось. Мне было 50 лет, когда с карты исчезла страна, в которой я родилась, училась, путешествовала, которую любила, и одновременно относилась с крайним осуждением к существующим в ней порядкам. Но когда её стерли с лица Земли и заменили чем–то непотребным, получилось в полном согласии со словами, часто повторяемыми у нас в доме: «Что имеем — не храним, потеряем — плачем».
ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ
В серии очерков под общим названием «Путевые заметки» мне хотелось из разрозненных во времени и пространстве картинок составить некое мозаичное панно с изображением той огромной страны, которую теперь принято называть бывшим Советским Союзом и который сам в свою очередь возник на развалинах бывшей Российской империи.
Сначала скажу о том литературном образе, с которым у меня связано это самое страшное событие нашей жизни — разрушение государства, в котором мы родились и прожили основную часть жизни.
Есть такая книга «Сага о Йосте Берлинге» шведской писательницы Сельмы Лагерлёф, она же автор книги «Путешествие мальчика на гусях». В «Саге» повествуется о том, что в местности Экебю, где раскинулись большое озеро, плодородная равнина и синие горы, жила властная женщина «майорша их Экебю». Она была самой влиятельной женщиной в округе, ей принадлежало семь заводов, она привыкла повелевать и встречать повиновение. В ее усадьбе на полном иждивении жили двенадцать кавалеров — отставные офицеры и разорившиеся дворяне, люди талантливые, остроумные и изобретательные. Однажды они собрались в кузнице Экебю праздновать Рождество.
В местечке Форш жил злобный заводчик Синтрам.
«Синтрам — это тот, кто превращает старую, долголетнюю дружбу во вражду и ложью отравляет сердца». Он явился на пиршество беспечных и разгоряченных вином кавалеров, приняв образ нечистого, и они шумно приветствовали его. Злой Синтрам говорит кавалерам, что майорша из Экебю состоит в союзе с дьяволом, ежегодно заключает с ним контракт и по нему она отдает дьяволу по одной душе в год за то, чтобы владеть семью заводами и управлять всей округой. Бездомные кавалеры, для которых суровая майорша всегда была как родная мать, раньше никогда не верили подобной клевете. Но теперь, разгоряченные вином и незадолго до этого обиженные майоршей, охотно верят всему, что говорит коварный Синтрам, и соглашаются прогнать майоршу и захватить все заводы, самим править в Экебю. «Горе этой женщине, горе проклятой ведьме», — кричат они в нечистом угаре.
Они предают ее, свою благодетельницу, заменившую им родную мать.
«Никто в этих краях не сомневался, что злой Синтрам действовал по наущению дьявола, а главной целью его было разорить всю прекрасную страну и причинить Экебю наибольший ущерб… Примечательным был год, когда в Экебю хозяйничали кавалеры: казалось, смятение среди людей нарушило покой и неодушевленных предметов. Невозможно описать силу того дурного влияния, которое, словно поветрие, распространилось по всему Вёрмланду. Когда раздоры и вражда сотрясают землю, неодушевленные предметы страдают от этого. Волны тогда становятся разъяренными и алчными, словно грабители, а поля скупыми, как скряга. …Вновь разгоралась старая вражда, и затаенная месть настигала свою жертву. Всех охватила жажда наслаждений: люди думали только о танцах и развлечениях, о картах и вине. Проявлялось все то, что прежде было скрыто в самых глубоких тайниках души».
Кавалеры заключили контракт с дьяволом, и вскоре под их управлением цветущая земля Вёрмланда пришла в запустение, встали железоделательные заводы, сердца людей ожесточились, а умы охватило смятение.
Я понимаю, что отождествлять коммунистический режим с властной майоршей из Экебю не совсем уместно, но образы злого заводчика Синтрама и обманутых им кавалеров встали в моем воображении сразу, как только появились признаки разрушения Советского Союза, в котором под опекой России в течение долгих веков жили беспечные и не умеющие сами себя защитить народы.
Во всех уголках нашей страны появились свои Синтрамы, им легко удалось совратить кавалеров на путь предательства и мнимой независимости. Очень быстро разгорелась старая вражда, сдерживаемая властной рукой майорши-России, и с ужасающим бесстыдством наружу вырвалось всё то, что «прежде было скрыто в самых глубоких тайниках души». «Сердца людей ожесточились, а умы охватило смятение».
Бедные кавалеры! Несчастная, поруганная страна.
Свою работу злой Синтрам начал в Прибалтике — там легче всего было возбудить «старую вражду», заманив обещаниями независимости в сладкой жизни в Евросоюзе.
«Затаенная месть» проснулась в народах Кавказа, и многие из них тут же забыли, что по собственной воле когда-то, в пору смертельной опасности, попросились под безопасный кров «империи зла». Конечно, были основания и для вражды, и для затаенной мести, особенно у завоеванных народов. Но лучше было бы не воскрешать мертвецов — уж слишком много крови пролилось во исполнение контракта, заключенного с Синтрамом.
Теперь, когда безопаснее всего чувствуешь себя в стенах своего дома, то время, когда мы имели возможность путешествовать по всей стране, кажется почти невероятным. Конечно, и тогда мы знали о затаенной вражде народов, так же, как и мы, угнетаемых режимом, но думали, что они умеют отличать режим от русского народа. Подтверждение этому мы находили в тех случаях, когда непосредственно общались с людьми. Есть много свидетельств тому, что и сейчас далеко не все жители стран Ближнего Зарубежья клюнули на сладкую приманку своих националистов-кавалеров и вспоминают добрым словом то время, когда мы жили вместе.
Ради них написаны мои «Путевые заметки» — неотправленные весточки по неведомым адресам.
POST SCRIPTUM
ЧТО ГОВОРЯТ ИСТОРИКИ ПРО ИСТОРИЮ
«История! Наполеон называл её анекдотом, Генри Форд — болтовней, Карлейль — дистиллятом слухов, Сьюм — столь заслуживающий чтения и так редко читаемый — большей частью позором человечества. И я бы добавил: история — это убедительнейшее доказательство его ложного воспитания
Бесспорно: это самый комплексный и самый сложный процесс, так как окружающие и интегрирующие нас феномены человеческого мира, история индивидуумов и народов, в каждое мгновение — это гигантский поток. Современники — как грядущий мир по большей части неведомых обстоятельств, мыслей, событий, предвидение событий.
Воспроизведение событий, даже недоступный предчувствию кавардак былых процессов, запутанная вязь общественных и правовых форм, представлений о нормах международного права. Великое множество разнородных и антагонистических жизненных ритмов, мыслимых влияний, геополитических факторов, экономических процессов, классовых структур.
Климат и его колебания так же принадлежит этому потоку, как концерт Баха, Варфоломеевская ночь, счастливая игра, равно как и катастрофическое падение цен, религиозные неврозы, проституция, парламентские дебаты и вивисекция.
В этом потоке — папские энциклики и приведение приговора в исполнение, коммуникация, мода, а еще вскрытые психоанализом бессознательные потоки мотивировок, аналитическая социология или историография, равно как история исторической науки. Короче, по Максу Веберу, ИСТОРИЯ — это “чудовищно хаотический поток случившегося, который катится во времени”. И, по Дройзену, — это «история всех историй».
ЕСТЬ ЛИ ВО ВСЕМ ЭТОМ, ПРОДОЛЖАЮЩЕМ КЛУБИТЬСЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ ХАОСЕ ЧТО-НИБУДЬ УСТОЙЧИВОЕ? КАКОЙ-НИБУДЬ НЕДВИЖНЫЙ ПУНКТ В ПОТОКЕ ЯВЛЕНИЙ? ЕСТЬ ЛИ ЧТО-ТО, ЧТО ВСЕГДА ВОЗВРАЩАЕТСЯ, ОСТАЕТСЯ НЕИЗМЕННЫМ?
Нет, наверняка это не роль, на которую уже Цицерон однажды предназначил historia как magistra vitae (Историю как учительницу жизни (лат)). Или это нечто противоположное? И единственное, чему учат опыт и история, это “то, что народы и правительства никогда ничему не научились у истории и не вели себя согласно урокам, которые должны были извлечь”.
Почти каждое веское слово Гегеля побуждает меня возразить, что это верно лишь относительно народов. Ибо правительства учились у истории, и столь успешно, что единственное искусство, до сих пор не нуждающееся во вмешательстве, это искусство управления государством — насколько мы можем взглянуть назад.
Отойдем немножко от современности. Каждый человек может не только прочитать историю, «но даже быть её свидетелем, видеть «воочию». К сожалению, и современники событий чаще всего «видят» их, не имея непосредственного общения с “действительностью”
«Свидетели–очевидцы» тоже смотрит на события через тексты коммуникации, информации, слушая речи и проповеди. Поэтому современники могут увидеть историю “с сотнями лиц” (Бродель). Но всё же, каков ни есть распутываемый дикий клубок исторических событий, соотношений интересов, подверженности влиянию, как ни сложен организм общества, один факт, к примеру, может определить каждый. И факт этот кажется не только не оспоренным, но и неоспоримым:
ВО ВСЕМ МИРЕ ИМЕЛОСЬ И ИМЕЕТСЯ МАЛЕНЬКОЕ МЕНЬШИНСТВО, КОТОРОЕ ЦАРИТ, И ОГРОМНОЕ БОЛЬШИНСТВО, КОТОРЫМ КОМАНДУЮТ, ИМЕЛАСЬ И ИМЕЕТСЯ МАЛЕНЬКАЯ КЛИКА КОВАРНЫХ БАРЫШНИКОВ И ГИГАНТСКАЯ МАССА УНИЖЕННЫХ, ОСКОРБЛЕННЫХ.
“Пока мы будем различать государство и общество, до тех пор останется противоположность между массой управляемых и маленьким числом управляющих” (Ранке). Это имеет силу как для времени космических путешествий и индустриальной революции, так и для эпохи колониализма, или всего западного торгового капитализма, или античного рабовладельческого общества.
Так обстоит дело, по крайней мере, в те 2000 лет, которые нас занимают; это было всегда возможно, не как закон, а как закономерность.
Никогда не царил народ! Всегда царили так называемые опоры власти и порядка. Господствовало меньшинство, которое подавляло большинство, истощало, вырезало, как скот, и с их помощью вырезало, больше или меньше, допустим, но обычно скорее больше.
История, которой мы заняты, конституируется во все времена из господства и подавления, эксплуатирующего верхнего и эксплуатируемого нижнего слоя (сегодня это называется “ответственностью правительства”), но это также и история человеческой цивилизации, значит, человеческой культуры, и “культурные народы” здесь, даже по праву, ведущие.
“История не повторяется”, — это фраза повторяется часто — как история: во времена социального напряжения, восстаний, хозяйственных кризисов, войн, то есть в главных и государственных акциях (которые, конечно, отражаются и в самых малых, частных рамках), в отношениях господ и рабов, друзей и врагов.
Так увиденное “случилось” принципиально совсем не новое, качественно оно остается тем же самым, использует ли власть стрелы и луки, оружие, заряжающееся с дульной части, пулеметы или атомное оружие. История — спектакль со многими актами, прежде всего, силы; постоянный прогресс от охотника за черепами до хотя бы промывателей мозгов, от духового ружья — к ракете, от кулачного права — к праву, кулачному праву в параграфах, в маске силы, от заключения мира — к заключению мира, от метастазы — к метастазе, от грехопадения к грехопадению.
Это континуум в превращениях истории, определяющая ее в своей глубине структура. Это и есть устойчивое в изменяющемся, собственно “histoire de longue duree” (“долговременная история” (фр.)) (Бродель), однако, пожалуй, более протяженное, чем период, который охватывает это понятие, перекрывающая тысячелетие “модель”, более или менее одинаковым остающийся ритм, вид “histoire biologique”. Это почти как удар волны, развитие природы, которая себя по-своему повторяет, даже если это, возможно, случается ненамеренно (по закону причинности, имеющей лишь статистическую вероятность), а история с намерением и волей, через человеческую направленную деятельность.
Конечно, вся история состоит тоже из единственных в своем роде, неповторимых человеческих поступков. Конечно, выдвинутые историзмом антропологические параметры, категория индивидуальности, как везде, так и тут, имеют свои права: значение самобытности определенной исторической личности, существенность единственности. Но имеется еще и всеобщее, преходящее, константы, тысячекратно доказуемые эмпирически.
Не нужно, конечно, думать, как Гоббс, Гобино, Бокль, что историю можно ускорить совершенствованием и уточнением естественных наук, историю, о которой Эдмунд Бёрк писал в своих “Reflections on the Revolution in France” (“Размышления о французской революции” (англ.)) (1790 г.), что она состоит “большей частью из нищеты, которая порождена на свет гордыней, алчностью, мстительностью, честолюбием, сладострастием, бунтами, лицемерием, необузданным рвением и целым рядом безудержных порывов…
Эти пороки причина этих бурь. Религия, мораль, законы, преимущества, привилегии, свободы, человеческие права лишь отговорки”. Однако и Кант “не мог предположить в людях и их действиях в целом никакой разумной собственной цели”, мог говорить об “абсурдном ходе человеческих дел” и не “может удержаться от явного недовольства, когда их образ жизни предстает на больших мировых подмостках; и, при всей время от времени проявляемой мудрости в частном, в целом все, в конечном счете, оказывается сотканным из глупости, детского тщеславия, часто из детской злости и жажды разрушения; при этом, в конце концов, не знают, какие же достоинства столь высокомерного рода должны быть приняты для понятия о нем”.
За точку зрения Бёрка и Канта говорит многое, тем более два последних столетия. Да, разве не превосходит ли любые возможности человека — возвышать себя так, что это приводит только к моральному падению? В самом деле: ад — это Историческое, история воскрешения того, что не должно было воскреснуть, по крайней мере, не так должно было воскреснуть; жалкий спектакль, в котором народы — цепные псы, мечтающие о свободе, — скорее умрут под лозунгами, чем лозунги под народами.
При этом править обычно означает не что иное, как мешать справедливости, делать для многих как можно меньше, а для немногих как можно больше; при этом право не является предварительной ступенью справедливости, но ее предотвращает. В итоге: “реальным политикам” можно не якшаться с этикой. Мясник думает о свинье, говорят китайцы, если ты с ними заговариваешь об идеях.
Идеи только кулисы на сцене мира; вначале умирают за это, потом смеются над этим. Военщина — мистика убийства, история не что иное, как сделка, богатство редко больше, чем остаток преступления, и в то время, как одни голодают, другие уже сыты, прежде чем, они начали есть. И то, что мы, как жалуется Вольтер, остаемся столь же глупыми, жалкими при нашем исходе из мира, как и при вхождении в него, терпимее, чем то, что его и спустя 2000 лет можно считать таким же глупым и жалким, каким он уже был 2000 лет перед этим.
Нужно историю знать, чтобы быть в состоянии ее презирать. Лучшее в ней то, что она проходит. Можно это по-разному оценить, да это так и было бы, сумей мы охватить историю, человечество как общность в целом, хотя тогда бы, я полагаю, все было бы еще страшнее.
Однако любая абсолютная полнота событий утопична, наше историческое знание ограниченно, многие и ценнейшие информационные материалы случайно утеряны или намеренно уничтожены, а об огромном большинстве событий материалов никогда не было. Однако всё, что мы знаем (ставшее камнями, еще стоящими вокруг, или извлеченные археологами свидетельства), мы знаем лишь из историографии.
И сколь ни ничтожна их доля, ее сведения об истории, ничего о ней, кроме этого, мы не знаем — quod non est in actis, поп est in mundo (Чего нет в документах, того нет на свете (лат.)).
Как всякий историк, я рассматриваю лишь одну историю среди бесчисленных историй, частную, более или менее ограниченную историю, но и она, само собой разумеется, ни в своем общем “комплексе деяний” (абсурдное представление), ни в сумме дат событий — теоретически, хотя и мыслима, практически невозможна, даже нежелательна.