8. 1952-1962. С.Н. ЮРЕНЕВ в Бухаре. Жизнь и работа.

 

 

 

ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ ПОСЛЕ ЛАГЕРЯ

Об этом периоде почти ничего не известно — нет ни писем, ни дневников, ни записей в Трудовой книжке. Остались одни вопросы, на которые уже никогда не получить ответы. Приведу то немногое, что удалось найти.

Достоверно известна только одна дата — 21 ноября 1951 года, когда его выпустили из лагеря. Как это происходило? Объявляли ли уже в лагере, что ему запрещено жить в Москве и Калинине? Давали ли деньги на билет? Вероятнее всего, дня через два он добрался до Москвы. Какое-то время ему, возможно, разрешили жить в Москве. Не мог же он перейти с одного вокзала на другой и сразу уехать.  Скорее всего, он остановился у московских родственников. Ольга Владимировна пишет, что не видела его с 14 декабря 1941 года, когда они с мамой бежали за Волгу. Значит, в Калинин он не заезжал.  

Дочь академика В. Шишкина, Г.В. Шишкина, осенью 2012 г. в телефонном разговоре со мной сказала, что перед тем, как ехать в Бухару он списывался с теми, кого знал с 30-х годов, в том числе, и с её отцом.  Выяснял, есть ли возможность получить там работу и жилье. На такую переписку  требовалось время, так авиапочты ещё не было, и письма шли долго. Учитывая всё это, можно предполагать, что до Бухары он  добрался не ранее января 1952 года.

 

Бухара в 12 км от ж-д ст. Каган.

Поезд приходит в Каган вечером. Автобусы тогда вряд ли ходили. Встретил ли его кто-нибудь в Кагане? Как он добрался до Бухары? Может, один шел пешком 12 км? К кому он пришел? У кого нашел пристанище? Может, у профессора Ф.Т. Гелаха, своего друга по Витебской гимназии? Он уже давно жил в Бухаре и преподавал в Бухарском пединституте. К сожалению, в 1966 году эти вопросы мне даже в голову не приходили.

 

Из его рассказов о том времени, помню немногое. Сергей Николаевич говорил, что сначала он нигде не мог устроиться на работу. Однажды он пошел в милицию и сказал, чтобы его вновь посадили в тюрьму, где он будет иметь хотя бы тюремную пайку хлеба. Тогда его устроили сторожить кирпичи около медресе, где шла реставрация. Но вскоре дала себя знать лагерная пеллагра, и он чуть не умер от истощения. Его «спас от голодной смерти» какой-то «московский журналист», случайно оказавшийся в Бухаре. С большим трудом он добился от городских властей, чтобы Сергея Николаевича поместили в больницу, где его и выходили. К сожалению, он никогда не называл его имени и фамилии, и Ольга Владимировна тоже не помнила (или не знала), кто это был. Может кто-нибудь случайно знает?

 

В статье «Витебские Юреневы», видимо, со слов Р.Н. Юренева, А. Подлипский пишет:

«В Бухаре тоже пришлось несладко. Как бывшего политзаключенного, его никуда не принимали на работу. Только с помощью милиции удалось устроиться сторожить кирпичи. Со временем, правда, нашлись добрые люди, которые ему помогли: последние годы перед уходом на пенсию Сергей Николаевич работал младшим научным сотрудником в Краеведческом музее».

 

Бухара. Пл. Регистан. АРК. Краеведческий музей

 

Краеведческий музей, где С.Н. Юренев работал 

 

В Словаре востоковедов о работе Сергея Николаевича сказано следующее: .

Штатный археолог специальных научно-реставрационных производственных мастерских. Работал археологом в археологических экспедициях Туркменской АН и в Каракалпаки.

Получил от города 4 худжры (комнаты) в двух медресе – одну для жилья и три для хранения археологических коллекций.

 

Кош (пара) -медресе..Модари-хан и тень от Абдулла-хана

Эти два  медресе построил в 16 в. Абдулла-хан. Первый (Мадари) он назвал в честь своей матери, а стоящий напротив (тень от которого падает справа) он назвал своим именем.  —

Сергей Нколаевич жил в Медресе Мадари-хан, где городские власти дали ему две комнаты-худжры. В одной он жил, в другой хранил современные картины, изделия гончаров и т.п. А в медресе напротив никто не жил. Возможно, в нем были какие-нибудь склады, потому что он был всегда заперт на замок. И там СНЮ получил ещё три большие помещения, где  хранил свои археологические коллекции. У него был ключ от замка (как, впрочем, и от других памятников).  Сергей Николаевич водил меня туда один раз.  

 

 

 

С.Н. Юренев и С. Хмельницкий. Бухара.1952

 

 Фото 2. Лето 1952. Во дворе Медресе. С.Н. Юренев (слева) ведет  экскурсию. Напротив стоит внимательно слушающий приехавший из Москвы архитектор С.Г.  Хмельницкий..

 Это САМОЕ РАННЕЕ фото С.Н. Юренева. Оно нашлось в Интернете. в ЖЖ  Дм. С.  Хмельницкого, сына того, кто стоит на снимке.  

 http://su-orientalism.livejournal.com/25601.html

 

СПРАВКА.  Ссылка: Bard.ru   www.bard.ru/cgi-bin/trackography.cgi?name… –

Хмельницкий Сергей Григорьевич  (1925 —2003) — поэт, архитектор, археолог. Родился в 1925 г. в Харькове. В 1951 г. окончил МАРХИ. По окончании ин-та уехал в Ср. Азию. Жил и работал в Душанбе. Востоковед и исследователь архитектуры Средней Азии. Специалист по реставрации памятников архитектуры. Автор многих научных книг. В 1980 г. (вместе с сыном?) уехал из СССР, жил и работал в Берлине. Сын живет в Германии.

В 1965 г. давал свидетельски показания по делу Синявского-Даниэля.  Многие считали, что он является агентом-провокатором КГБ.

Владимир Кабо пишет:  

«Его служба в органах началась в 1948 году. Много лет спустя Хмельницкий скажет с гордостью, что ведь по его доносам никого больше не посадили — только Брегеля и Кабо. Но что мы знаем? Несомненно лишь одно: как всякий агент-провокатор на службе тайной полиции, он давал информацию не избирательно — он поставлял сведения о всех своих знакомых, он обязан был это делать.

.

Примечание НМ. Глядя на фотографию, я подумала, что это какой-то случайный посетитель.  Но читая о нем справки и статьи,  я с ужасом обнаружила, что он был агентом-провокатором. Материалов на эту тему предостаточно в Интернете, так что любой их там может найти. А заодно сможет узнать и о том, через кого А. Синявскому в 1948 году  удалось наладить контакты за границей, чтобы переправлять «за бугор» свои сочинения, скрываясь под псевдонимаом Абрам Терц. Предполагаю, что этот С.Г. Хмельницкий  и был тем самым «спасителем», который в те страшные времена, когда С.Н. буквально умирал от голода, сумел устроить его в больницу.  Была ли у него и от кого «натравка» (так С.Н. Юренев  называл рекомендацию к нему) и, если была, то от кого? Его сын,  Дмитрий, тоже посещал Юренева. В 1971 г. он нарисовал для себя его портрет. В  правом нижнем углу рисунка стоит подпись С.Н. Юренева.

Сергей Николаевич не мог не знать о процессе Синявского-Даниэля — первого после «разоблачения культа» процесса над «инакомыслием». Возможно, только тогда он узнал, с кем имел дело, и этим объясняется То, что ни он, ни его племянник в своих рассказах не упоминали его фамилию.   Если бы знал, то врял ли бы стал поддерживать знакомство с ним и его сыном.  Этот случай с  С. Г. Хмельницким, наглядно показал, насколько был прав Сергей Николаевич, когда говорил о постоянной слежке. Позднее, с развитием массового туризма в 1960-е, кто только его не посещал, оптом и в розницу, — диссиденты и коммунисты, и даже иностранцы, что, конечно, вызывало особую настороженность местного КГБ.

 

 

Вид на Мечеть Абдуллы хана с Каляна. 1588-90

 

1952- 1955. ОБУСТРОЙСТВО. Получение работы и жилья.

К лету 1952 года решился вопрос и с работой в Краеведческом музее, и  с получением комнаты в медресе на улице Свердлова.  Тогда, в первый же отпуск Сергей Николаевич, смог поехать в Москву, чтобы перевезти в Бухару свои вещи, картины, коллекции и книги. И начал постепенно устраивать в своей «келье» тот  мир, который в 60-е годы поражал воображение его посетителей. Но в начале 50-х он жил одиноко и существовал на мизерную зарплату. В 1956 году, по достижении 60 лет, он мог выйти на пенсию «по старости», но, возможно, ещё несколько лет продолжал работать в Музее.

Когда я с ним познакомилась в 1966 году, он уже давно был на пенсии, и она составляла 500 руб.  Моя бабушка, врач с 40-летним стажем, получала пенсию в 410 руб., а её сестра, учительница, 600 руб.  То есть пенсии тогда у многих были небольшие. Да и зарплаты тоже.  Будучи младшим научным сотрудником в Институте Академии наук, я получала не более 100 руб. Подспорьем мне служили полевые в экспедициях.

Для Сергея Николаевича подспорьем могла бы служить материальная помощь родных, на которой настаивал его племянник, Р.Н. Юренев. Но Сергей Николаевич с самого начала категорически отказался от денежной помощи и согласился принимать только посылки с табаком, сигаретами и кофе (без которых не мог жить).  Присылали ему также из Москвы новые издания книг по искусству, которые на свои 500 рублей, он, конечно, не смог бы покупать.  

О его быте в 1950-е годы дает представление его письмо в Калинин, где жила с матерью его племянница, Ольга Владимировна. Она подарила мне это письмо в 1989 году, и, благодаря ей, я могу его привести здесь.

 

7 января 1955. ПИСЬМО С.Н. ЮРЕНЕВА из Бухары – О.В. Юреневой в Калинин.

Церковь св. Николая в Кагане. Совр. фото

Летом 1954 года С.Н. исполнилось 58 лет, ему оставалось два года до пенсии. Письмо написано 7 января – то есть в Рождество по новому стилю.  Единственный действующий  православный храм, во имя Святителя Николая, находился только в Кагане. Он его иногда посещал его.  Покупал там свечи и масло для лампады.

 

 

 

 

 

 В своем письме Сергей Николаевич терпеливо и подробно отвечает на поставленные Ольгой Влад. вопросы, в том числе, и касающиеся быта, что позволяет представить условия жизни в те годы вообще и его жизни, в частности. Написанное синим карандашом на плохой бумаге, оно, вероятно, при сканировании выйдет не очень разборчиво, но я все же помещаю его начало, чтобы был виден его почерк.

  

 

 

 

 

7 янв. 955.

Дорогая Оля. Вчера сидел у себя и благодушествовал. Перед новым годом в Бухаре продавали елки, которые привозят организованно для продажи из России. Купил себе тогда ветку и поставил в воду на окне. Вчера поставил её на торжественном месте, рядом с ней зажег две свечки, и был доволен и в хорошем настроении. Сегодня тоже чувствую себя празднично. Не заставляю себя работать. Очень приятно. Неприятно, когда заставляешь себя работать, а из этого ничего не выходит.

Найти хороших друзей – хорошее твое пожелание, но, боюсь, не сбудется оно! Слишком я стал букой, и не вижу я интересных и симпатичных людей.  Ты скажешь: «У этой Натальи все люди канальи». Ты права, может быть.

Напиши, пожалуйста, как устроились твои дела с работой. Второй вопрос – как улыбка. Неужели необходимо драть зубы? Я никогда не драл, а мне их отпиливали, а потом корни постепенно вылезали сами собой. Буду ждать твою карточку с улыбкой, как у кинозвезды.

Почему Рорик должен писать сценарии? Он должен их рецензировать, редактировать, критиковать, а не писать.

Не знаю, уехал ли он. Перед отъездом он хотел написать мне – пока не получил письма.

 У вас в аптеке есть геморроидальный провизор и нелюбезная аптекарша? И в Бухаре есть. И товары, вероятно, всё те же. Только в Бухаре нет ржаного хлеба.

Цены? Молоко литр 2 р. – приносит мне его на дом мальчуган Ахмед из соседнего кишлака. Хлеб я покупаю на 3 рубля, а сколько это кило, не знаю. Узнаю и напишу. Хлеб для Куклы, Мальчика, Девочки, черного щеночка, кошки, которая дружит с собаками и питается ними, и для меня. На два дня. Коробка спичек 8 копеек. Кило сахарного песка 8 р. 30 коп. Керосин 1 литр – 65 коп. Морковка на базаре 1 р. кило или 1 ½ кило – как когда.

Говорят, что сливочное масло на базаре 50 р. кило, но я его не покупаю. Мясо, говорят, 20 р. кило. Тоже не покупаю. Да больше я, кажется, ничего и не покупаю.

Ну, у вас такие же цены? Картошка здесь дорогая, а сколько стоит? Не знаю. 3 р.? 5 р.? Это кило, а не мешок. Капроновые чулки есть. Материи есть. Есть материи сногсшибательно цветастые. И у вас тоже такие?

Всего хорошего в новом году. Спасибо за поздравление.

Целую вас. Любящий вас С. Юренев

 

Примечания.

Рорик — домашнее имя Ростислава Юренева, племянника С.Н. Он был кинокритиком.

Не знаю, уехал ли он. – скорее всего, речь идет о поездке Р.Н. Юренева за границу

Кукла, Мальчик, Девочка, черный щеночек, кошка, которая дружит с собаками и питается ними – не знаю, откуда это; предполагаю, что здесь перечислены герои из какой-то старой детской песенки, известной им обоим. Своих кошек С.Н. называл по-другому. Кошки и собаки хлеб не едят, а дети не знают этого и, играя, могут их кормить.

Сногсшибательно – одно из любимых словечек. Художник М.К. Соколов в письме 1922 года тоже пишет: «были с Серг. Ник. <Юреневым> на выставке. Что-то сногсшибательное».

 

 

1954-55. РАСКОПКИ В ТУРКМЕНИИ. СТРАНА МАРГУШ.  

Воспоминания археолога В. САРИАНИДИ.  

 

Туркмения. Байрам Али. Древний Мерв

 

Виктор Сарианиди. В ПОИСКАХ СТРАНЫ МАРГУШ. Москва. 1993

Гл. 2 и 3. Раскопки 1954-1956 годов в Байрам-Али, Туркмения

 

Туркменистан. Страна Маргуш

 

 

Глава 2. На пороге бронзового века

 

В.Сарианиди. На раскопе. 1969

Закончив Университет в Ташкенте, я почти два года проработал в Самаркандском музее. Случилось так, что в 1955 г. были возобновлены работы в Маргиане, но теперь уже на более древних памятниках, расположенных далеко на север от Султан Калы и Гяур Калы, среди песков и барханов пустыни Каракум. … То памятное лето 1955 года отличалось неимоверной жарой. Пересохли водосборные ямы в пустыне, Покрылись соляной корочкой былые русла арыков и впадин. Казалось, в пустыне все вымерло, и лишь у колодцев чабанов еще теплилась жизнь. К ним ежедневно спешила наша экспедиционная машина, заливая живительной прохладной водой деревянные бочки – челеки, к которым, озираясь в смертельном страхе, подбирались пугливые джейраны в поисках хоть глотка воды. Кажется, со всей пустыни стекается сюда все живое за основным источником жизни – водой. Май сменился летними месяцами, и жара набирала немыслимую силу. В шесть часов утра еще только вставало солнце, а термометр показывал уже 30° С. …

 

Глава 3. Восстание в пустыне

 

Академик М.Е. Массон. 1897-1986

 

Раскопками руководил академик  М.Е. Массон. … Весной 1955 года наша экспедиция перебазировалась с Тахирбай на поселение Яз депе.

… Уже третий месяц шли работы в Маргиане, причем в самую жаркую летнюю пору.  Рабочие, нанятые в Байрам Али, с каждым днем становились все сумрачнее и угрюмее. Казалось, не видно конца ни раскопкам, ни адской жаре, от которой некуда было спастись. Монотонная, однообразная работа на раскопках, куда надо было идти еще в предрассветное время, пока солнце не набрало всей своей адской силы; однообразная пища; пыльные бури – все это не только утомляло физически, но и действовало на психику.

 

 

Веселые и деятельные в начале полевого сезона, рабочие постепенно становились все более замкнутыми. Не помогали даже субботние поездки домой в Байрам Али. Наоборот, после двухдневного расслабления в домашних условиях, им все труднее было входить в экспедиционный режим, заставлять себя снова ехать в пески на утомительную и, в общем-то, тяжелую работу землекопов.

Эту, достаточно мрачную, атмосферу разряжал лишь новый сотрудник экспедиции, человек трудной судьбы – Сергей Николаевич Юренев. Выходец из потомственной, но обедневшей интеллигентной дворянской семьи, он с блеском закончил учебу в Петербурге и затем долго работал искусствоведом в одном из провинциальных музеев России. Судьба бросала его в разные концы страны и не всегда по его собственному желанию, пока он не осел в Бухаре, городе, который полюбил всей душою еще в юности. Работал и жил он здесь в одной из келий средневекового медресе, занимаясь вопросами реставрации архитектурных памятников Бухары.

 

Высокий, стройный, несмотря на свои годы, с тонким носом и длинною бородой, он олицетворял собой живой портрет Дон Кихота. Да и вся его жизнь в чем-то была похожа на судьбу легендарного рыцаря. У него не было семьи, но в его келье все вещи стояли и лежали в строгом порядке в определенных местах, сверкая чистотой.

Ограничиваясь в быту самими минимальными потребностями, ведя спартанский, почти аскетический образ жизни, он все свои деньги тратил на покупки этнографических экспонатов. В каждый базарный день он позволял себе подобное, как он говорил «пьянство», покупая у торговцев то ветхий, полувыгоревший на солнце, коврик, тканные узоры которого уходят в тысячелетние традиции; то старинную треснувшую пиалу с китайским рисунком; то медную ступку.

Годами Сергей Николаевич вел жизнь затворника, иной раз, буквально перебиваясь с хлеба на воду. Зато купив очередной маленький палас, какие уже давно были вытеснены машинными коврами, он с детской непосредственностью радовался покупке. В результате у него в келье собралась настоящая музейная коллекция, в чем-то не уступающая даже бухарскому музею, куда, в конечном счете, она и была передана по его завещанию.

Пожалуй, не было ни одного жителя в Бухаре, который бы не знал в лицо высокого человека с характерным прозвищем «Калон Бобо», т.е. «высокий старик», в чем подразумевался не только его рост, но и высокие душевные качества.

Помню, как однажды он показывал мне сердоликовую вставку с изображением римского воина. «Если вставить ее в серебряную оправу, получится замечательный перстень, который подойдет к серому с искоркой костюму», — увлеченно говорил мне Сергей Николаевич, одетый в застиранные, хотя и чистые, брюки и выцветшую на солнце рубаху.

 

Байрам Али. Худ. Н.В. Хломов Н.В. (1928-1988) Акварель.

 Еще задолго до этого, он уже работал с нами в Маргиане. И тогда в редкие воскресные дни Сергей Николаевич выезжал в город, спешил на базар, где покупал то самодельную туркменскую обувь – чарыки, то резной деревянный половник, то медный, окислившийся от времени, кувшин. Деля с нами экспедиционные горести и радости, он был одинаково вежлив и с научными сотрудниками, и с рабочими. Его неизменное обращение на «Вы» сначала вызывало у них недоумение, они даже слегка подтрунивали над ним, но постепенно рабочие оценили это, а «Калон Бобо» стал самым уважаемым лицом в экспедиции.

 

Во время коротких перерывов в работе он занимался музыкальной этнографией. Присаживаясь к рабочим-землекопам: то туркмену, то курду, то белуджу – он просил напеть ему какую-нибудь, уже слышанную, песню. Записывал в дневник все тонкости музыкальных модуляций их песенного репертуара. Часто это вызывало улыбку, иногда, кто-нибудь из рабочих, давясь от смеха, напевал очередную песенку и косился на чудаковатого старика. Но при всем при том «Калон Бобо» завоевал у них непререкаемый авторитет. И доказательства тому выявились при несколько драматических обстоятельствах.

 

Настали самые жаркие июльские дни. Солнце не просто палило; оно обжигало, кололо тела тысячью жгучих иголок. С раннего утра и до восхода, не выпив даже чаю, все спешили на раскопки, чтобы успеть до полуденной жары выполнить свою дневную норму. Уже к полудню все живое замирало вокруг, и мы все тихо исходили потом под кузовом «Урала», ожидая благодатного вечера с его легким ветерком и относительной прохладой. Трудно было всем, но рабочим-землекопам – в особенности. Температура воздуха в тени доходила до 45-47 С, а им приходилось копать землю на открытом солнце, все выше и выше выбрасывая ее наверх из глубокого шурфа. И, наконец, все это кончилось взрывом. Одно неосторожное слово кого-то из сотрудников экспедиции, и вот уже брошены лопаты и носилки, оставлена незаконченная работа, послышались требования расчета. Забурлили озлобленные страсти, уставших физически и особенно морально, людей. Кто-то уже кричит из палатки: «Здесь пустыня, здесь прокурора нет!» Кто-то демонстративно собирает и чистит охотничье ружье. Многие собирают свои вещи и все требуют расчета.

Настоящее восстание в пустыне! И в этот кульминационный момент наш начальник, бодро сверкнув роговыми очками на мясистом носу, бросив нам крылатое: «Я пошел решать проблемы древней ирригации», скорым солдатским шагом, четко и недвусмысленно устремился в пустыню, оставив все жизненные проблемы в лагере. Тогда-то и обнаружился авторитет Сергея Николаевича. Я так и не знаю, о чем он говорил с рабочими, но лишь он один из нас отважился пойти в палатку, набитую разгоряченными людьми, после чего страсти постепенно улеглись, и мы продолжили и удачно завершили наши раскопки.

 

Прошло больше четверти века (1982?), но и сейчас еще, встретившись в Байрам Али с кем-нибудь из бывших наших рабочих, мы всегда вспоминаем Сергея Николаевича, человека необыкновенного и редкого.

 

 

В. САРИАНИДИ  свою книгу в 1993 он заканчивает так

 

В. Сарианиди. на раскопках в 2011

 

Итак, сейчас восточно-иранская родина зороастризма, как с точки зрения иранистов, так и археологов, кажется наиболее вероятной. Это утверждение отвечает всей сумме, имеющихся к настоящему времени, фактов. Вот с этих-то позиций и попробуем представить себе писцов, которые в середине I тыс. до н.э., сидя в архивах Персеполя, воссоздавали на глиняных табличках современную им историю. Не в пример современным ученым, они-то хорошо знали, где находилась родина зороастризма, одним из главных культов которого являлось изготовление и употребление в ритуальных целях хаомы.

Для них родина зороастризма располагалась далеко на востоке и даже не в восточном Иране, а много дальше, в бассейне древней дельты реки Мургаб, на границе, где кончался земледельческий мир и начинался кочевой. Вряд ли кто-нибудь из писцов сам был в этих отдаленных от Персеполя местах, для них это была глухая окраина, «конец света», и все свои сведения о ней они получали, главным образом, через вторые руки. Да и сами информаторы могли лишь понаслышке знать, что где-то на краю древнеземледельческой Ойкумены, на варварской периферии, которую они традиционно считали населенной номадами, обитали также и скифы — хаумоварты, изготавливающие хаому.

Вспомним, что еще за полторы тысячи лет до них, здесь, в Маргиане, уже намечался процесс контакта между исконными земледельцами и скотоводами. К моменту же, когда писцы Персеполя вели свои летописи, древнеземледельческое население страны Маргуш переместилось далеко на юго-запад от былых своих предков, оставив скифов кочевать на все тех же степных просторах.

 

 

Туркмения. Мозаики Гонур-Тепе.

 

 

 

1956. РЕСТАВРАЦИЯ и РАСКОПКИ в САМАРКАНДЕ.

 

Источник: сайт Всемирная история. Исторические памятники  Самарканда  Медресе Шер-дор

http://vsemirnaya-istoriya.ru/istoricheskie-pamyatniki/21-istoricheskie-pamyatniki-samarkanda/225-medrese-sher-dor.html

 

ОТЧЕТ  С.Н. ЮРЕНЕВА  о состоянии фундамента медресе Шор-Дор

ЦИТАТА: «В результате археологических вскрытий летом 1956 года С. Н. Юренев установил хорошее состояние фундамента медресе; предполагают, что фундамент медресе сложен из кирпичей, полученных при разборе стен улугбековской ханаки. Найдены фрагменты архитектурной керамики ханаки. Вскрыто здание, стоявшее на месте Шердора до постройки ханаки».

.

На пл. Регистан. Фото 1906г. С.Прокудин-Горский

На фотографиях С. Проскудина-Горского 1906-1911 г.г.  хорошо видно, в каком бедственном состоянии находились  мусульманские «святыни»   в Туркестане при эмирах.  Их реставрация началась только при Советской власти в 1930-е годы и продолжалась вплоть до развала СССР.  

 

 

 

Самарканд. Пл. Регистан.  ПОСЛЕ РЕКОНСТРУКЦИИ

 

 

 

КАРАКАЛПАКИЯ

Каракалпакия.

Каракалпакия расположена на Туранской низменности. С юго-запада к ней вплотную примыкает пустыня Каракумы, на северо-западе находится плато Устюрт, а на северо-востоке пустыня Кызылкум. Территория Каракалпакии включает также южную половину Аральского моря, на высохшем дне которого теперь формируется новая солончаковая пустыня Аралкум и пересыхающие низовья реки Амударьи. 

Территория современной Республики Каракалпакстан является своего рода «археологическим заповедником». На её территории сегодня насчитывается свыше 300 археологических объектов. В древности эта сьрпнп  наряду с современной Хорезмской областью и прилегающими районами Туркмении входила в древний Хорезм.

 

В Словаре востоковедов сказано, что С.Н. Юренев в 1950-е годы  работал в археологических экспедициях не только в Туркмении, но и в Каракалпакии. Где и с кем он мог там работать археологом?  Вероятнее всего, в Хорезмской археолого-этнографической экспедиции, созданной в 1937 году   С.П. Толстовым и работавшей под его руководством. Этнографическими исследованиями руководила Татьяна Александровна Жданко — руководитель отдела этнографии народов Средней Азии и Казахстана в Институте этнографии.

  Татаьяой Алексендровной ЖДАНКО, хотелось бы сказать несколько слов.

 

 

 

 

 

КОЛЛЕКЦИИ.  Дружба С.Н. Юренева и  А.И. Смирнова.

Журнал: «Декоративное искусство СССР» №1 (98) 1966 г.

Юрий Халаминский: «Памяти друга» стр. 48

 

А.И. Смирнов. Фото из Декор.Иск-ва, 1964.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 


23

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

4

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ  О.В. ЮРЕНЕВОЙ (племянницы СНЮ) в 1989 г. 

Многие писатели упоминали о дяде Серёже как о бухарской знаменитости в своих книгах и статьях. .. .  Статья Ю. Халаминского посвящена памяти Анатолия Ивановича Смирнова, человека большого и  по духу близкого к дяде Серёже. 

В этой статье много сказано и про дядю, но нет никаких «дат». Даже нельзя понять, когда умер Анатолий Иванович.

Дядя Серёжа иронизировал над этой статьёй. Говорил: «У меня уже есть некролог». 

 

 

 

С.Н. Юренев. Фото .из книги Ю. Халаминского

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 ИСКУССТВО КАЛЛИГРАФИИ

 

А. Магдиев, потомств каллиграф. Бухара (1936).

 

ОДНА ИЗ КОЛЛЕКЦИЙ С.Н. ЮРЕНЕВА — состояла из листов с изречениями из Корана.  Буквы семитского алфавита в Персии постепенно превратились в декоративные, Сформировалась особая форма графики, напоминающая упрощённые виды иероглифов. Эта форма письменности именовалась КУФИ  (по имени города Куфа в Ираке). Для  арабской каллиграфии характерны также различные рисунки, созданные на основе фраз, аятов и хадисов. Они называются «тугра» или «тамга» и распространились во времена османских султанов (17-20 века н.э.). С помощью тугры султаны «закручивали» в узор свои имена на официальных документах, а затем стали использовать их как украшения для книг и интерьера.

Сергей Николаевич начал собирать свою коллекцию ещё в 1930-е годы. Не исключено, что в те годы он был знаком с А. Магдиевым и другими старыми мастерами, и они дарили ему свои произведения. 

 

 

Каждому ступень — согласно его деяниям

 

В худжре С.Н. Юренева особо ценные  КУФИ были развешены  в рамочках под стеклои. Однажды я присутствовала при радостном событии, когда Сергей Николаевич купил за 1 руб. такой лист, заранее отложенный для него стариком-торговцем. Но, к сожалению, тогда мне не пришло в голову переснять хотя бы несколько куфи из его коллекции. А теперь его коллекция, скорее всего,  хранится в одном из музеев Ташкента или Бухары, и для меня недоступна. 

 

 

Чтобы дать представление о том, что же Сергей Николаевич собирал с таким увлечением, привожу здесь  несколько  куфи, найденные на сайте арабского языка. Там сказано: «Для многих, даже кто умеет читать по-арабски, арабская каллиграфия является большой загадкой без отгадки. Здесь можно посмотреть коллекцию вместе с переводами». Благодаря этому сайту, в подписи к каждой надписи  дан её перевод. Кроме куфи, приведены рисунки с «тамгами» и «туграми». 

 

 

тамга каллив

 

 СМОРОДКИН Сергей Иванович (р. 5. 08. 1938) – журналист, писатель и переводчик. Родился в Куйбышеве (ныне город Самара) в семье служащих. Окончил Казахский ун-т (1960). Был членом КПСС (до 1990). Работал на целине (1961—63), в журналах: «Смена» (1973— 75), «Октябрь» (1976—79), «Проблемы мира и социализма» (1981—84). Как прозаик печатается с 1962: журнал «Простор».  Публикует прозу в журналах: «Московский вестник», «Смена», «Вокруг света», «Сельская молодежь». Член СЖ СССР (1963), СП России (1996). Засл. работник культуры РФ.

 

 

С. СМОРОДКИН. «Посох Эверсманна».

«Вокруг света». № 1. 1979, стр. 18

Статья о знакомстве в Бухаре в 1964 г. с археологом С.Н. Юреневым, а также о враче и ученом зоологе Э.А. Эверсманне (1794-1860), посетившем Бухару в 1820-е годы под видом купца.

 

 

ПОСОХ ЭВЕРСМАННА

 

Мавзолей Чашма-Аюб в 19 в. Совр. акв.

 

Я не знаю, где сегодня этот посох. Быть может, его еще касаются сухие легкие стариковские пальцы и слабое тепло передается давно умершему дереву; может, темнеет он за музейным стеклом, и туристы, скользнув взглядом по выцветшей этикетке «Посох дервиша. XIX век», быстро проходят мимо… Но лет пятнадцать назад посох вместе со своим владельцем еще бродил по дорогам. … Сама история отпечаталась на старинной палке: читай, если понимаешь язык. Нам тогда удалось разобрать едва ли несколько строк. Но все по порядку.

 

Дела лучше слов

С археологом Сергеем Николаевичем Юреневым мы шли к мазару Чашма-Аюб, что неподалеку от Бухары. Было раннее утро. В небе еще торчали прозрачные рожки месяца, и слабый туман цеплялся за дувалы. Сергей Николаевич, высокий человек, шел впереди меня и так размашисто, что на два моих шага приходился его один. Но огромные ступни в кедах не давили, не мяли землю, а легко, будто поглаживая, прикасались к тропинке, петлявшей среди деревьев. Розовые, голубые, белые деревья провожали нас и там, вдали, где в синеву вонзался купол мазера, сливались с облаками. Небесный свод, цветущая земля казались одним бесконечным садом.

 

 

Поистине, вместе с тягостью — облегчение

Одет Юренев был в серую просторную блузу с костяными щербатыми пуговицами. Насколько я помню, фасон и цвет его блузы не менялись долгие годы. Разве что она изнашивалась, выцветала. …Его фигура в просторной блузе и широченных штанах отнюдь не была мешковатой или неуклюжей. Накануне, когда Юренев решил испытать обнову, он одним махом взлетел на спину верблюда, который был приведен с базара. И, к радости детей старинной улицы Хиабан, важно проехал несколько раз по усохшей от зноя, пыльной и кривой улочке.

   

 

Я смотрел на археолога, на его наряд, и веселье спутника передавалось мне. Юренев не смеялся, но его настроение переливалось в тебя, как кумыс из турсука (мешок из сырой кожи, снятой с лошадиной ноги.), наполняя какой-то опьяняющей радостью. Все-таки поразительна была жизнерадостность этого немолодого, уже не очень здорового человека… 

 

 

Он научил письманной тростью

 

В то утро, о котором идет речь, археолог поднял меня чуть свет, потому что считал: каждый памятник в Бухаре надо видеть в определенное время года и суток, и только тогда засветится его душа. Под душой Юренев понимал замысел зодчего, исторические обстоятельства, при которых сооружался тот или иной шедевр, и что-то еще, неуловимое… Юренев разработал свою систему, когда надо смотреть Арк, Мири-Араб, Кукельташ, Ходжа Зайнуддин, Балянд…

 По мнению археолога, суровый Чашма-Аюб, построенный пленными хорезмийцами после разорения Тимуром их родного Ургенча, можно по-настоящему понять только ранней весной и к тому же пока солнце не поднялось еще на высоту копья. Почему? Быть может, потому, что необычный для бухарских мазаров конический купол напоминал отсеченную от туловища голову в боевом шлеме? Или сиротская кладка, лишенная украшений, глухие, прямо тюремные стены говорили о тоске хорезмийцев, которая сильнее всего именно весной и на рассвете?

Такая же весна, у которой не было ни берегов, ни края, бушевала и тогда. И так же, как и мы, пленники были захвачены, наверное, ее мощным течением. Бирюзовое небо, воздушные деревья, проснувшиеся бабочки, похожие на цветы, виделись через необыкновенной чистоты кристалл: так сочны и первозданны были краски. Если бы не напряженное гудение высоковольтной линии неподалеку, можно было подумать, что мы первые люди на молодой, едва пробудившейся Земле.

Чему бы жизнь нас ни учила, Но сердце верит в чудеса:

Есть не скудеющая сила, Есть и нетленная краса..

 

Юренев читал негромко и вдруг остановился, оборвал чтение:

— Кажется, колокольчик? — сказал он, оглядываясь по сторонам.

И верно, то звонкий, то глуховатый звук — трень-динь, трень-динь — приближался к нам. Ближе, ближе. И вот из-за деревьев вышел старичок в синем халате, с белой бородкой. Путник заметно прихрамывал, но шел споро, опираясь на палку, унизанную металлическими кольцами. Они-то и звенели при каждом шаге. Чудная эта палка сразу бросалась в глаза. И длина, и толщина чуть ли не в руку, и витые кольца — медные, железные, бронзовые — да еще острый шип на конце.

 

Доверие — лучшая гарантия

 

Юренев и старичок уже раскланивались, как давнишние приятели: путник долго прижимал к сердцу узкую ладонь, а Юренев, говоря обычные слова восточного приветствия, прямо сиял, обрадовавшись этой встрече. Даже отчего-то подмигнул мне, словно я свел его с этим патриархом.

Аксакалы неторопливо разговаривали, а я, чтобы не мешать беседе, стоял поодаль и разглядывал посох старика. Обрывки узбекских фраз доносились до меня.

 

О чем они говорили?  О ревматизме и разных снадобьях от него. О весне, на редкость удачной для хлопка. О стране «Канад», куда поехали на выставку работы старика, — он был гончар. О младшем сыне старика, который учится в Ташкенте и собрался жениться, О новой печи, которую достраивал мастер, готовясь вот-вот обжечь в ней первую партию посуды.

Сергей Николаевич неожиданно позвал меня, церемонно представил усто Ниязу — так звали старика, — а потом попросил у него посох. Ловко, одним точным движением археолог сдвинул широкое с прозеленью кольцо — оно в отличие от остальных не болталось свободно, а прилегало к дереву, — и под ним вдруг остро сверкнуло — как ужалило! — еще одно: стальное, тонкое, глубоко врезанное в орех.

— Читайте! — И Сергей Николаевич протянул мне посох. В голосе археолога чувствовалось волнение.

Я поспешно взял посох. Гравировка на стальном кольце была мелкой, но четкой, читалась легко: Eversmann, 1815.  Я верил и не верил. Совпадение? Но почему именно сегодня?

Вчера мы допоздна говорили с Юреневым об этом странном человеке — оренбургском враче Эдуарде Александровиче Эверсманне. Рассуждали о рискованном его путешествии: одним из первых не только среди русских, но и европейских ученых побывал Эверсманн в Бухаре, едва не поплатившись за любознательность головой. Гадали, кто же в чужом, враждебном городе «выпросил кровь» — как говорили тогда бухарцы, — то есть предупредил ученого об опасности и тем самым спас от смерти?!

— Неужели это тот самый посох, с которым путешественник вошел в Бухару?

— Тот самый, — спокойно подтвердил Юренев. — Хотя полагаю, что в Бухару Эверсманн с ним не входил. В том смысле, что палка была у него не в руке, а хранилась в караванном вьюке. Удивительно все же, как уцелел такой, в сущности, хрупкий предмет. Ведь 1820 год….

 

тугра лев

 

Я вопросительно взглянул на гончара. Но владелец посоха стоял невозмутимо, словно ничего особенного не было в том, что палка, принадлежавшая полтораста лет назад человеку, едва не зарезанному в Бухаре, теперь служит ему. Я смотрел то на гончара, то на  посох. Усто Нияз пожевал губами, с достоинством произнес какую-то ритмичную фразу.

Смысл ее я не уловил. Юренев согласно кивнул и, подбирая слова, перевел: — Странника узнают по посоху, как  льва по когтям. Вот что сказал усто.  Приглядитесь…

 

Я дотронулся до стального кольца с надписью, чтобы еще раз убедиться в реальности синеватой полоски металла. 

— В этой вещи весь Эверсманн. Только не тот красивый рыжебородый купец с внимательными синими глазами, который ходил зимой 1820 года по улицам Бухары. А другой — восторженный, романтичный юноша, студент медицинского факультета в Дерпте, бредивший Азией и путешествиями. Тогда-то он и выточил эту дорожную палку —  Сергей Николаевич говорил, а сам поглаживал темное дерево, и кольца тихонько звякали, словно подтверждая слова археолога. — Эверсманн собирался пройти Бухарию, Кашгарию, Тибет и через Индию вернуться в Россию. Я думаю, посох выдержал бы такое путешествие: сделан крепко. Но для Азии… Как бы поточнее?.. Для Азии посох слишком азиатский.

Со странным чувством я рассматривал посох. Когда видишь подобную вещь, пережившую не одного владельца, прежде всего, поражает непрерывность истории. Сколько же крепких желтых пальцев касались посоха, прежде чем невероятный жизненный круг столкнул его с нами на дороге? Юренев считает, что посох сделал сам Эверсманн. Вполне вероятно: он был человек практический — так называли в его время людей, многое знавших и умевших.

 

тумбир надпись

 

Двадцатилетний Эверсманн учился в лучших университетах Европы, знал зоологию, ботанику, философию, был искусным механиком, всаживал пулю в пулю с двадцати шагов, фехтовал левой рукой так же хорошо, как и правой, отлично рисовал, увлекался химией, а в верховой езде ему не было равных не только среди дерптских студиозусов, но и местные офицеры-кавалеристы не все могли с ним соперничать. Эверсманн даже выучился показывать фокусы — специально брал уроки у бродячего итальянца-престидижитатора (престидижитатор — цирковой актер-фокусник.). Авось ловкость рук пригодится во время путешествия на восток. 

И все же… Юренев, пожалуй, прав. В посохе есть что-то… от «чересчур». Длина? Правда, Эверсманн был долговяз, и палка под стать ему. Тщательность отделки? Вычурные кольца? Посохи среднеазиатских дервишей проще, грубее, строже. Тот, что я держу в руках, немного наивен, преувеличен. Будто не сама подлинная вещь, а представление о н

Я вспомнил рисунок Эверсманна, который он сделал тоже в Дерпте. Нарисован верблюд. И вместе с тем не верблюд. Нечто среднее между всем известным животным и драконом или большим ящером. И все же сомнения нет — это верблюд. Не мирный, домашний бактриан, а верблюд-сказка, верблюд-миф, каким он виделся Эверсманну из зеленого профессорского Дерпта, далекого от выжженных степей, войлочных юрт, глиняных городов.

… Через шесть лет Азия в упор, прямо и грубо, взглянула в глаза бывшему дерптскому студенту. Как он ни готовился к встрече с ней, изучая языки, коран, дороги, климат, болезни, ремесла, обычаи, цены, этикет и многое другое, что можно узнать, пропадая с утра до вечера на Меновом дворе под Оренбургом, куда со всего света съезжаются купцы, чтобы обманывать покупателей и друг друга, — в действительности все было так и не так. Вроде того посоха, который Эверсманн соорудил, кажется, уже давным-давно в тихом уютном Дерпте. Разве узнали бы его сейчас друзья? Где длинные темно-русые волосы и бархатный казакин?  На бритой голове ловко сидит белая чалма, синий халат расшит золотыми цветами, а холёной, рыжей от хны бороде позавидует любой бухарский щеголь.  Вот он пробирается по улице — оренбургский врач Эдуард Эверсманн, выдающий себя за «татарского купца». …  

 

Въезд в Арк. Фото Прок.Горский 1906-15

 

Эверсманн был представлен самому эмиру Хайдар-хану — довольно молодому, скучающему человеку с нездоровым, оливкового цвета лицом. «Пожалуй, больная печень»,— отметил про себя Эверсманн. Купца представлял куш-беги — первый министр: Эверсманн подарил ему халат из полосатого кашемира и вылечил любимую жену от простуды. К вечеру раб принес Эверсманну записку от куш-беги: «татарский купец» получал разрешение наместника Аллаха на земле — да славится его благосклонность! — следовать с караваном в Кашгарию…

 

Но есть ли на свете защита от предательства? Может ли спасти от доноса знание языка, медицины, искусство фехтования или ловкость купца?  Худой, как кощей, бухарец Назарбаев, который видел Эверсманна на Меновом дворе в Оренбурге, окликнул его у медресе Улугбека. Эверсманн сделал вид, что не слышит. Но Назарбаев впился в кяфира (неверный, безбожник, не-мусульманин), как клещ. Он шел за «татарским купцом» до самого караван-сарая Абдулла-джан, где остановился Эверсманн, и отвязаться от него не было возможности. Верно говорят: когда счастье приближается, то его притянешь и волосом, а когда уходит, не удержишь и цепью.

За день до того, как караван, с которым Эверсманн должен был покинуть пределы бухарские и отправиться в Кашгарию, эмиру донесли, что купец и лекарь, которого он принимал при дворе и кому обещал высокое покровительство, на самом деле кяфир и русский подданный, оскорбивший основы ислама и правила веры. Эмир Хайдар-хан приказал немедля прирезать любопытного чужеземца, проникшего в благородную и священную Бухару. Но если ты хочешь достичь вершин превосходства, выслушай речь любящих советников, которые предупредят, охранят и защитят тебя от совершения рискованных поступков. Куш-беги посоветовал эмиру не спешить: надо убить купца без шума. Под Бухарой стоит русская миссия, которая через день-другой уходит на родину, и тогда могущественный русский падишах Александр не узнает о казни своего подданного. Эмир подумал и согласился…

Эверсманн ждал рассвета, чтобы выскользнуть из города. Он сидел на кошме, накинув на плечи два халата, и ловил каждый шорох: не идут ли убийцы? Он сделал все, чтобы опередить их: в один день свернул торговые дела, через подставное лицо купил скакуна и даже сумел сообщить русскому посланнику, стоявшему в Вабкенте с пятью пушками и двумя сотнями конвойных казаков, о своем положении.

 

Тихо было в караван-сарае, где Эверсманн прожил зиму. Он привык к непрошеным посетителям, которых, как на каждом постоялом дворе — в России, Германии или здесь, в Бухарии, — хватало, научился тонкому искусству, не нарушая гостеприимства, выпроваживать гостей. Привык к тому, что, как актер, все время должен играть вызубренную роль, временами и думая уже, как татарский купец. Привык даже к клопам и блохам — а ими кишели все комнаты и лавки. Не мог привыкнуть только к постоянной сырости, которой дышали стены, потолок, пол и даже самый воздух.

Эверсманн достал чернильный прибор. Что же еще он не записал в дневнике? Обмакнул изгрызенный калам (тростниковое перо.) в тушь, задумался.

Зачем он так стремился в этот город? Ведь XIX век — век науки, просвещения, вольности — еще не дошел сюда. Сидя в Бухаре, начинаешь сомневаться: да какое же столетие на дворе? Пятнадцатое? Шестнадцатое? Есть ли на свете в самом деле Европа, недавно потрясенная великим Наполеоном? Существует ли Италия с ее небывалым воздухом, который излечил бы его грудь от простуды? А Германия, где он родился? Городок на холме с охотничьим замком. Аккуратно распланированные улицы. Каменные дома и мостовые. Из трактира слышна музыка… Правда ли, что он, Эверсманн, видел когда-то самого бессмертного Гёте? Кажется, он знает только Бухару, только эти сырые глиняные стены, и другой жизни не было. Чего он ждал шесть долгих лет? Может, прав был отец, назвав его намерение осуществить великое азиатское путешествие «Dummheiten» (глупости (нем.).).

 

Вот лежит перед ним дневник — верный его друг и спутник. В нем записано с точностью и старанием, что он узнал о растениях и камнях, животных и болезнях, промышленности и торговле, быте и нравах бухарцев. Пригодятся ли его записки кому-нибудь? Попадут ли вообще в Европу? Или будут доставлены эмиру в таком же кожаном мешке, как и его голова? Кому могут помешать его ученые записки? Что за проклятие тяготеет над ним?

Упорно скрипит тростниковое перо. Дневник надо закончить.

«…Нищие здесь в таком количестве, отличаются такой наглостью и кричат так громко, что вздумавший им подражать надорвал бы голос в первые же полдня. Любой анатом с удовольствием взялся бы за препарирование голосовых связок такого нищего. В собственной комнате в караван-сарае от нищих нет покоя. Они врываются, требуют денег, приговаривая при этом: «Разве у тебя нет бога?» Я часто отвечал: «Нет!» И так как они никогда в своей практике этого не слышали, то покидали меня с отвращением».

 

Как он был наивен тогда, в Дерпте. Изучать природу Азии под видом купца или лекаря?! Лечить чичак (оспа), вскрывать гнойники или торговать круглыми зеркальцами, хной, ожерельями из кораллов, каждую минуту ожидая, что кто-то донесет на тебя, и вот оно, кольцо, вдетое в бревно, и палач подтягивает за шею неверного… Ученый беззащитен перед деспотом. Рано или поздно это бы произошло. У медресе Улугбека, на площади перед Арком или у караван-сарая. Улугбек. Он тоже был ученый. Астроном. Математик. Кому он мешал? Собственному сыну, который сначала выгнал его из дому, а потом подослал убийц, чтобы они привезли ему голову отца. И они привезли…

Эверсманн снова взял калам. Мелким, но ясным и четким почерком записал:

«Одному из этих бухарских нищих я сделал операцию бельма. Она повергла здешних врачей в трепет, а меня наградила верным, но несколько назойливым другом. Дервиш таскается за мной целыми днями, отгоняя попрошаек. Он из влиятельного здешнего Ордена накшбендиев. Кажется, и сейчас я слышу его шаги…»

Здесь запись обрывается.

 

Благоуханным весенним утром по улицам Бухары промчался на аргамаке рослый всадник в белой чалме и парчовом халате. «По делам эмира и государства!» — крикнул он сонному стражнику в красной куртке, бросив на землю серебряную теньгу. Стражник поспешно отомкнул замок огромным ржавым ключом. Заскрипели тяжелые ворота. Они открывались медленно, но шире и шире становилась полоска неба за ними, уже видна и дорога, розовая у горизонта. Свобода. Но почему так пусто на душе? 

Нет, не тем покидал золотую от пыли утреннюю Бухару всадник, каким он вступил в нее полгода назад. Иначе он думал, иначе рассуждал, иначе грустил и любил. Он увидел безмерный горизонт Азии, как бы новую планету, для изучения которой не хватит не только одной его жизни… Нечто большее, нежели дорогой для него ореховый посох, сделанный на заре туманной юности, оставлял «купец» в Бухаре. Иллюзии? Молодость?

Эверсманн убегал от смерти, с каждым фарсахом (мера длины.) приближаясь к тому своему образу, который знаком не одному поколению зоологов и историков науки: суховатый профессор Казанского университета, натуралист с мировым именем, в чью честь многие формы млекопитающих, птиц, рептилий и растений названы «eversmanni», состоятельный человек, строгий, но справедливый отец пятерых детей.

Разве мог он представляться татарским купцом и истинным мусульманином? Лечить от простуды жену первого бухарского министра? Наконец, бежать из древнего города, спасая свою жизнь? Да с ним ли это было? Натурологом, доктором медицины, философии, изящных искусств и членом разных ученых обществ Эдуардом Александровичем Эверсманном? Когда? В какой жизни?

И разве его рука записала однажды в дневнике: «Да принесет каждый, что у него есть, что успел сделать: я приношу свое. Кому труд мой покажется слишком малым, тот покинь его; надобно было кому-нибудь приступить к началу, каждое же начало несовершенно, и мое, вероятно, также. Но оно может быть полезно для появления другого, более полного и совершенного сочинения».

 

Полтора века спустя на бухарской дороге я держал в руках тяжелую, будто бы литую, палку Эверсманна. Тревожным красноватым пламенем горели медные кольца, словно шрамами перехватывая ореховое дерево. Я передал палку усто Ниязу, и она, как живая, влилась, впаялась в широкую, истертую гончарным кругом ладонь, стала продолжением все еще сильной и точной руки. Посох Эверсманна продолжал жить.

Но почему мы встретились с ним именно сегодня? Не на это ли «вещественное доказательство» намекал Сергей Николаевич вчера, когда речь зашла об оренбургском враче? Почему он поднял меня ни свет ни заря? Только ли из-за Чашма-Аюб?

Я взглянул на Юренева. Лицо его откровенно светилось какой-то детской радостью. Ну, как же я сразу-то не догадался?!  Ведь Сергей Николаевич почти прямо, тютчевскими строчками, сказал о чудесах, в которые надо упрямо верить… Конечно, он специально столкнул меня с гончаром — нынешним владельцем посоха. Столкнул, быть может, на том самом месте, где Эверсманн в последний раз глядел на золотистые стены Бухары, навсегда прощаясь с таким притягательным и таким ненавистным городом?

Я сделал вид, что все еще не разгадал его хитрость, и спросил усто Нияза о причине его столь раннего путешествия. Усто ответил, что идет в Бухару к старшему сыну. И добави: — Внук родился. Седьмой! — А где ваш сын живет в Бухаре?  — Улица Хиабан.

— «Чему бы жизнь нас ни учила, но сердце верит в чудеса», — повторил я стихотворную строчку и искоса поглядел на археолога. Юренев улыбнулся:

—  Догадались. Как говорится, у дервиша лепешка не изжарится, пока весь город не сгорит… Придется выдать тайну. Я ведь еще третьего дня знал, что усто Нияз собирается навестить сына — мы ведь соседи,— и, когда накануне заговорили об Эверсманне, подумал: а что, если?..  Археолог не договорил, опять улыбнулся: так был доволен, что все пришлось к месту — и время, и дорога, и наш вчерашний разговор.

— Понятно. Но все же, как попал посох к усто?

— По наследству. От старшего брата.

— А к тому как?

— Тоже задавался этим вопросом, пока от усто Нияза не узнал семейное предание. Слышали об ордене Накшбендиев?

— Немного.

— Существовал в Бухаре такой мистический орден. Основан был еще при Тимуре, в четырнадцатом веке…

— А при чем тут Эверсман?

— Вспомните место из его дневника, где он пишет, что сделал операцию какому-то дервишу из ордена накшбендиев и тот преданно ходил за ним по пятам.

— Помню.

— Вот в этом вся соль: тот дервиш — пращур усто Нияза. 

Гончар стукнул посохом, как бы удостоверяя слова Юренееа.

 

Каландар (дервиш) распростр. суфизма

 

— Семейное предание гласит, что чужеземный лекарь вернул зрение дервишу и подарил посох. На память. Я думаю, что именно тот дервиш и предупредил врача об опасности. Если рассуждать здраво, то кто в тогдашней Бухаре, где даже прикосновение к предмету, принадлежащему неверному, считалось осквернением религии, мог прийти на помощь чужеземцу? Кто мог рискнуть головой? Дервиши же были обычно в оппозиции к официальному мусульманскому духовенству. Да нередко и к самому «светочу веры» — эмиру. Один странник спас другого.

— Логично. И подарок символичный — дорожная палка…

 

Баха ад-Дин Мухаммад ал-Бухари Накшбанд (1317 — 1389)  — основатель самого влиятельного суфийского мистического ордена.

 

Бахауддин Накшбанди (1317-1389)

 
 

 

 

 

 

 

 

 

 

Основой Накшбандийского тариката являетсяпознание Аллаха, стремление к Его удовлетворению и поминание Аллаха скрыто, сердцем. В связи с этим Накшбанди говорил: «Мюрид-это тот, чье скрытое воюет, а явное находится в мире», то есть, мюрид ведет в войну с собственным нафсом, работая над очищением сердца от сомнений и, вместе с тем, не дает знать другим о своем состоянии. …  Накшбанди принадлежат следующие слова:

«Наш путь к Богу лежит не через отшельничество, отшельничество приносит славу, и за славой кроется смерть. Добрые дела обнаруживаются среди людей».

 

Бохоуддин. Айван. Фото С. Прокудин-Горский. 1911

 

После смерти Бахауддин стал считаться покровителем Бухары. Бухарцы очень часто произносят следующее заклинание: «Бахауддин болло гордон» (отведи беду, Бахауддин).

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Дервиши жили общинами

 
 
Каландары (дервиши) не имели дома, семьи, они давали обет безбрачия, проводя всю жизнь в странствиях, распространяя идеи суфизма.
 
Дервиши жили в общинах возглавляемые «тури». Он снабжал их всем необходимым для жизни.

 

 

.

 Бухарская одиссея, описанная в очерке «Посох Эверсманна», — это лишь эпизод из жизни большого ученого.

 

УЧЕНЫЙ и ПУТЕШЕСТВЕННИК. 

Э. А. Эверсманн. 1794-1860

 

Эдуард Александрович Эверсманн рано проникся идеей путешествий в чужие страны и изучения неведомых территорий. Он специализировался по естественным наукам в Магдебургском, Берлинском и других университетах и в 1814 году в Галле защитил диссертацию на доктора философии. Через год Эверсманн закончил курс Дерптского (ныне Тартуского) университета и защитил диссертацию на доктора медицины. Подготовив себя к путешествиям, ученый поселился в Златоусте, где работал его отец, а затем в Оренбурге. Здесь он занимался медицинской практикой, проводил естественно-исторические исследования Южного Урала и скоро завоевал авторитет у высшей администрации Оренбургской губернии — в частности, у военного губернатора П. К. Эссена.

 

В 1820 году Эверсманн был включен в состав русской дипломатической миссии в Бухару. Основной целью посольства явились переговоры о расширении торговли между двумя государствами. Вместе с тем миссия, в состав которой вошли натуралисты, военные географы и геодезисты, должна была собрать материалы о природе и природных ресурсах, населении Бухары и о соседних странах.

Вернувшись из экспедиции, Эверсманн опубликовал в Берлине книгу под названием «Путешествие из Оренбурга в Бухару» на немецком языке. Она вызвала всеобщий интерес, как за рубежом, так и в России. Столь подробных сведений о Бухаре в литературе того времени не было.

В 1828 году Эверсманн переехал в Казань, где читал лекции в Университете в качестве профессора ботаники и зоологии, исследовал территорию Южного Урала и северо-западного Казахстана. Монография Эверсманна «Естественная история Оренбургского края» (1840 год) явилась крупным теоретическим вкладом в области физической географии.  Он одним из первых указал на проявление зависимости между почвами, материнскими породами и растительностью. Эверсманна интересовала проблема колебаний уровня вод Каспийского моря. Многие труды этого  натуралиста, ученого-путешественника не утратили своего значения и в наши дни. 

В. Есаков, доктор географических наук

 

 

 

 

 

 ДАЛЕЕ>>>