СЕМЕЙНЫЙ АРХИВ

 

ФИЛОСОФ В.В. РОЗАНОВ.  СЕМЬЯ и ДЕТИ.

 

 

 

 Варвара Дмитриевна с детьми: Володя, Таня, Надежда.  Стоят: дочь В.Д. от 1-го брака Александра и Варвара.

Фото [1906?]

 

 

 

 

 

 

 

 

ПЕРВЫЙ БРАК.  Ещё в юности Василий Васильевич женился на Аполлинарии Сусловой, бывшей некогда любовницей писателя Ф.М. Достоевского. Суслова была на много лет старше Розанова. Вскоре она от него ушла. Брак с нею сделался для Розанова долголетней душевной пыткой, потому что, по тогдашним российским законам, без её согласия Синод не давал разрешения на развод, а Суслова согласия на развод не давала.

ТАЙНОЕ  ВЕНЧАНИЕ. Второй раз Розанов женился на вдове В.Д. Бутягиной (1864-1923, урожденной Рудневой). Но Церковь не давала разрешения на второй брак, поскольку не был расторгнут первый брак. Тогда брат её мужа, священник Иван Павлович Бутягин, тайно обвенчал Розанова с Варварой Дмитриевной 5 июня 1891 года в домовой церкви Колабанского детского приюта в г. Ельце.

 Как это произошло, описал сам Розанов в письме митрополиту Антонию (Храповицкому): Именно этот «молодой, резкий, грубоватый священник» и был инициатором венчания: «в присутствии нынешней моей жены он завел со старым протоиереем следующий разговор: «Я могу В.Д. повенчать с В.В. (со мной)». — «Что ты, с ума сошел — с женатым человеком?» — «Нет, отец протоиерей: скажите мне, что требуется венчающему священнику?»  Тот исчисляет. — «Нет, я вас спрашиваю о канонах, а не правилах: ничего я не должен знать, кроме согласия жениха и невесты». «По канонам — конечно, но…».  Но тот ему закрыл речь: «Я так же каноны хорошо знаю, как вы, и вы меня не оспорите, что как иерей — я решительно ничего не должен знать, кроме сводного согласия венчающихся». — «Конечно». Как старик сказал «конечно» (а он был чрезвычайно уважаемый, глубоко осторожный священник, до известной степени глубокий политик), — невеста моя возлюбленная выбежала, прибежала ко мне и рассказала, как бы о пожаре Москвы. До того это и мне, и ей было удивительно. Теперь я знаю по каноническому праву, что — так (одно согласие нужно), но тогда понятия не имел. 

   А священник этот, решительный и смелый, пришел ко мне и сказал тоже, конечно — венчание без записей, без свидетелей, чисто тайное и только для совести, в приютской церкви (где он священствовал). Старушка моя (мать невесты) плакала две недели, колеблясь, исповедалась, и по духу отец духовный ей сказал (он меня слегка знал, их же всех — от роду знал): «Ну, что же делать, хуже — будут так после твоей смерти жить» (что и верно случилось бы).

Так все и произошло. Мы вошли в церковь, в воскресенье в час дня, под предлогом осмотреть ее — он запер ее на ключ, — и без всякой робости, с венцами (потом пожертвовал в другую церковь), истово — нас повенчал, и, повенчав, сказал мне трогательное слово, что я должен жену мою (2-ую) усиленно беречь, потому что она только отдается в мою совесть и нет у нее другого обеспечения… <> И вышли мы. По условию с венчавшим священником, мы должны были (для предупреждения пересудов) немедленно выехать из Ельца. Так и сделали: я выпросил себе перевод в Белый (Смоленской губернии)…» (ЦГАЛИ, ф. 419 оп. 1 ед. хр. 256 л. 4-5).

 

РОЖДЕНИЕ и СМЕРТЬ ДЕТЕЙ:

У Варвары Дмитриевны от первого брака была дочь Александра Михайловна Бутягина. Она была старше детей от Розанова, но они все были очень дружны с ней.

Всего у Розановых родились шесть детей. Но Церковь официально считала их «незаконнорожденными», и потому при крещении им давали отчество и фамилию не родного отца, а крестного. Так, например, Таня была записана как Татьяна Николаевна Николаева (по имени крестного отца, Н.Н. Страхова). 

Первая дочь, Надя, умерла в младенчестве в 1893 г. Затем родились: Татьяна (1895 -1975), Вера (1896 -1920, самоубийство?), Варвара (муж Гордин) (1898 – 1943, ИТЛ в г. Рыбинске), Василий (1899-1918) и Надежда (муж А. Верещагин) (1900-1956) — художница.

 

 СЕРГИЕВ ПОСАД. Смерть и могила В.В. Розанова

В Сергиевом Посаде В.В. Розанов поселился в июле 1917 года по совету своего друга, священника Павла Флоренского, ученого и богослова. Василий Васильевич приехал из Петербурга с больной женой, сыном и дочерьми. Как и все в то время, семья испытывала голод, холод. Единственный сын умер в 1918 г.  В.В. Розанов страшно переживал его смерть. Здесь, в Сергиевом Посаде, он написал свою последнюю книгу и успел её издать при жизни.

«АПОКАЛИПСИС НАШЕГО ВРЕМЕНИ» – последняя и неоконченная книга Розанова. Писалась она с конца 1917 года, когда Василий Васильевич с семьёй перебрался из Петрограда в Сергиев Посад. Эрих Голлербах – один из близких к нему людей писал: «Розанову Апокалипсис был всегда ближе других книг Евангелия, – синоптиков он прямо не любил. Особенно порицает Розанов христианство за его бессилие помочь человечеству, за его абстракции, за его некосмичность. Солнце загорелось раньше христианства и не потухнет, если даже христианство кончится. «Попробуйте распять солнце, – говорит он в заметке под названием «Cолнце» – и Вы увидите – который Бог». В этом для него ограничение христианства, против которого не помогут ни обедни, ни панихиды. С одним христианством человеку не прожить: хорош монастырек, в нем полное христианство, а все-таки питается он около соседней деревеньки, без которой все монахи перемерли бы с голоду. Солнце больше может, чем Христос, и больше Христа желает счастья человечеству. Христос в глазах Розанова вовсе не единосущен Богу. Говоря о делах духа в противоположность делам плоти, Христос через это именно показал, что Он и Отец н е о д н о » [14].

Зимой 1919 г. В.В. Розанов  заболел и вскоре умер. Много лет  тяжело болевшая жена его, Варвара Дмитриевна, пережила мужа на 4 года (ум. 1923). В.В. Розанов был погребен в Гефсиманском скиту, рядом с Константином Леонтьевым, «с которым ни разу не виделся при жизни, но чьими письмами так всю жизнь дорожил…»

 

СУДЬБА   ДОЧЕРЕЙ В.В. РОЗАНОВА

В 1920 году умерла дочь Вера. Кажется, она была монахиней и кончила самоубийством.

РОЗАНОВА Татьяна Васильевна (1895, С.-Пб -1975, Москва) –

 «БУДЬТЕ СВЕТЛЫ ДУХОМ…» [Текст] (Воспоминания о В.В. Розанове) / Татьяна Розанова ; [сост. и предисл.А. Н. Богословского]. — Москва : Blue Apple, 1999. — 180, [2] с., [4] л. ил. ; 21 см. — (Соотечественники). — 2000 экз.. — ISBN 5-7946-0014-4 (в пер.): 120.00 р.

  Розанова, ТатьянаВасильевна (1895 — 1975).     «Будьте светлы духом» [Текст] :

Аннотация: Жизнь замечательного русского мыслителя, философа, писателя В.В. Розанова, на долгие годы вычеркнутого из культурного обращения, представлена впервые в публикуемых Воспоминаниях его старшей дочери, Татьяны Васильевны Розановой (1895-1975). Из книги читатель узнает много нового о ранних годах жизни В.В. Розанова, узнает о неудачной женитьбе писателя на А.П. Сусловой — любовнице Ф.М. Достоевского. Узнает о встречах В.В. Розанова с знаменитыми современниками — Д.С. Мережковским, 3.Н. Гиппиус, Н.А. Бердяевым, П.А. Флоренским, П.П. Перцовым, А.С. Сувориным. 

 

ГОРДИНА-РОЗАНОВА Варвара Васильевна (в замужестве Гордина) — (1898, С.-Пб – 1943). Умерла в исправительно-трудовом лагере в Рыбинске. Всю жизнь писала стихи, однако ни одно из ее стихотворений до сих пор не было опубликовано.

Ссылка: Перцова Н.Н. «Я как маньяк работаю над стихами» (Материалы к биографии Варвары Розановой-Гординой). М.: Азбуковник, 2011 (вышло в 2012). С. 72–80.

В статье приводятся несколько стихотворений Варвары Гординой-Розановой, а также материалы из семейной переписки дочерей философа, проливающие свет на трагическую судьбу его семьи в послереволюционные годы. Прослеживаются дружеские связи Гординой с их дальней родственницей поэтессой Варварой Бутягиной (1901, Елец – после 1934). О родстве  сестер Розановых с поэтессой Варв. Алдр. Бутягиной. Елец

http://poesis.ru/poeti-poezia/butjagina/biograph1.htm

 

ВЕРЕЩАГИНА- РОЗАНОВА Надежда Васильевна (1900-1956) 0 о ней см. выше.

 

 

ПИСЬМА Т.В. РОЗАНОВОЙ 1943-1956 годов из книги:

МЕЛЕНТЬЕВ М. М. Мой час и мое время : Книга воспоминаний. – СПб. : Ювента, 2001. – 776 с.

 

МЕЛЕНТЬЕВ Михаил Михайлович  (1882-1967) –врач.

Родился в Острогожске (ныне Воронежской обл.) в купеческой семье.

Отец – Мих. Ив. Мелентьев (1843-1898). Мать – Ек. Матв, в девичестве Меркулова. Братья – Лука, Федор, Григорий. Сестры – Паша, Ольга, Анна, Любовь.

1890–1897. — Учеба в приходском и уездном училищах в Острогожске.

1899– 1902. — Работа в городской аптеке.

 

 

1903-1905. — Поступление в 7-й класс Острогожской гимназии. Окончание учебы.

1905-1911 — обучение на медицинском факультете Московского университета. 1911–1912. — Отбывание воинской повинности в 46-м пехотном Днепровском полку (младший полковой лекарь).

1912–1914. — Работа в Ново-Екатерининской больнице в Москве; в больнице г. Наровчат; в туберкулезном санатории Бронницкого уезда.

1914, 1 августа. — Начало Первой мировой войны. Направление в Кронштадтский военно-морской госпиталь. 1914–1917. — Служба военно-морском госпитале. Февральская революция. Массовые убийства офицеров в Кронштадте.

1917–1923. — Служба в управл. санитарной части флота «Санита-флот». Отставка

 

 1923–1933. — Работа в Петровской больнице пос. Алабино под Москвой.

1930 — 1933. — Арест худ. В.А. Свитальского. Ссылка в Кемь и на Соловки.

1933, начало. — Аресты группы врачей во главе с личным врачом М. Горького Д.В. Никитиным. 18 февраля. — Обыск, арест. — Лубянка. 13 марта. — Перевозен в Бутырки. 11 сент. — Приговор: 3 года лагерей (г. Дальний ДВ края). 3 окт. — Замена лагерей ссылкой на 3 года в пос. Медвежья гора.

 

 

1933–1936. — Ссылка в г. Медвежья гора – центр строительства Беломор-канала. Работа в мед. учреждениях (туберкулезный санаторий, амбулатория ББК и др.).

1936  9 фв. — Освобождение. Март — Возвращение в Москву. Работа в диспансере № 8 в Дорогомилове. Проблемы с жильем. Обмен паспорта, прописка.

 

1937 – гибель худ. В.А. Свитальского в Загорске (сбит поездом)

1938. — Первый опыт воспоминаний – «Книга о Володе».

1941 — 1943. — Эвакуация в Чкалов (Оренбург). Завед. городской поликлиникой.

1943 – 1946. — Главный врач обеих городских больниц во Владимире-на-Клязьме. Создание «Книги воспоминаний» о всех близких людях.

Знакомство с Татьяной Васильевной Розановой. Она стала ухаживать за могилой Володи Свитальского. Одна из первых читала «Книгу о Володе», а потом и «Книгу Воспоминаний». Иногда приезжала к Мелентьеву во Владимир и в Тарусу. Надежда Васильевна тоже была с ним знакома.

 

---

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

МЕЛЕНТЬЕВ МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ    

Мелентьев М. М. Мой час и мое время : Книга воспоминаний. – СПб. : Ювента, 2001. – 776 с.

 

Глава вторая

ВО ВЛАДИМИРЕ-НА-КЛЯЗЬМЕ

(16 мая 1943 — 31 мая 1946)

 

 

«Переписка, письма — золотая часть литературы.

Дай Бог этой форме литературы воскреснуть и в будущем».

В.В.Розанов о переписке с К.Н.Леонтьевым

 

25 мая 1943. Владимир (из дневника). В воскресенье 16 мая, часов в 11 вечера поезд подошел к станции Владимир. Вагон был не осве- 375 -щен, до отказа набит людьми и вещами, и я с трудом пробился к выходу. И вокзал, и город затемнены. Только что прошел хороший весенний дождик. Воздух свеж и душист от распустившихся тополей. По дороге к гостинице гора, и на ней белые стены монастыря…

В общей комнате гостиницы получил койку. Все спят, темно, разделся и лег ощупью. Первый шаг удачен. Есть койка, умывальник, крыша над головой. Самый страшный для меня момент «бездомья» пройден…

 

А на утро пошел в Горздравотдел и сразу получил ряд предложений на работу. Доктор Борисовский, заведующий горздравотделом, познакомившись со мною, так и заявил мне: «Я давно Вас жду. Если бы Вы знали, как мне нужен такой человек, как Вы». И мы сразу стали приятелями. С 19 числа, со среды, работаю главным врачом 2-й Советской больницы на 110 коек терапевтических больных. Это лучшее, что я мог получить здесь. Поселился я в самой больнице и в ней же питаюсь. Это блестящий выход в моем положении. Квартиру в городе и питание получить нельзя. Карточки лишь на хлеб и сахар, причем последний не дают. На рынке цены «военные» и мало ста рублей в день, чтобы быть сытым.

 

Тяжелое впечатление произвела на меня больница и ее окружение при первом посещении. Помещается больница на тюремном дворе. Высокие кирпичные стены, часовые, арки ворот — словом, все атрибуты этого учреждения. Больница, заваленная дистрофиками, грязна, запущена, с затемненными окнами… И я проворочался ночь, решая, браться мне за нее или не браться. Однако поборол чувство и сейчас лишний раз вижу, как не следует поддаваться первым впечатлениям.

 

Комната моя помещается в общем коридоре с больничными палатами, но при входе с парадного. В ней самая необходимая мебель, совершенно голые стены и окно с решеткою, из которого виден часовой на вышке. Мне эта скудность обстановки и голые стены в комнате нравятся. Я чувствую себя в ней сосредоточенно и серьезно.

 

Я сыт, вымыт, на столе у меня горит лампа и лежат две книги из местного музея о Владимиро-Суздальском крае и Успенском соборе. С Москвою говорю по телефону, вечерами брожу по соседнему полю и кладбищу — провожаю солнышко. Соседи у меня значительные, можно сказать, «центральные в жизни» — кладбище, психиатрическая больница и тюрьма. Все это «сочетание» — КВТ — заставляет меня воспринимать мои текущие дни оптимистически, держит меня в приподнятом состоянии. Я радуюсь, и как не радоваться, что я не захоронен на кладбище, не кричу истошным голосом под забором психбольницы и не сижу в тюрьме.

 

Город мне нравится, и народ крепкий, русский, окающий тоже нравится. Когда бываю в городе, непременно заворачиваю к Успенскому собору, вглядываюсь в него и вспоминаю рисунок собора Володи. Собор в тяжелом состоянии. Текут желоба, частично побиты стекла, но, Боже мой, до чего он хорош. Изумительно хорош! Внутри не был. Доступ туда затруднен…

Итак, не буду роптать и не за что роптать. Ничего плохого пока не получилось. И я не жалею, что оставил Чкалов,— все же Владимир не Чкалов.

 

 

26 мая. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна, живы ли Вы? Мои московские мучения закончились Владимиром. Слава Богу, мне здесь все по душе. Здесь начались истоки нашей государственности… Одни купола — полусферами, и греческие кресты Успенского собора делают город родным… Грустно, конечно, быть одному здесь, но и это бывает полезно. Я в хорошем, сосредоточенном настроении и деловом. Напишите… М. М.».

 

2 июня. Загорск. «Дорогой М. М., спасибо Вам, что, наконец, написали. Я очень тревожилась. Хотела ехать в Москву узнавать, что с Вами. А с моими ногами — это очень трудное дело; у меня, по-видимому, цинга, и я почти не могу ходить.

Владимир — замечательный город. О нем мне много рассказывала С.В.Олсуфьева. Там хороший музей — сходите.

О себе что и писать? Радуюсь чудной погоде из окна. Не работаю из-за ног. Да я, верно, больше уже и не смогу работать. На Пасху провела день у могилы Володи, убрала ее и очень хорошо провела день. А Вас я прошу не скорбеть и знать, что это Вам полезно, пожить самостоятельно и менее избалованно. Анну Мих. же очень жаль. Очень она огорчается, что Вас не опекает и не с Вами.

Посылаю Вам выписки из отцовских книг, которые для Вас сделала в прошлом году и которые, вместе с чтением Псалтири, дали мне возможность перенести нечеловеческий голод прошлого года.

Думается мне — в преддвериях вечности стою я, и хочется молчать, молчать. Простите, если больше не буду писать. Хочется слушать одно молчание. Не обижайтесь и не огорчайтесь. В молчании больше правды. Все наши слова — пустая болтовня. А жизнь так серьезна… Ужасная потребность молчать. Т. Розанова».

 

 

 

12 июня. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Получил Ваше письмо с «молчанием». Я понимаю его настроение и преклоняюсь перед ним, но хочу верить, что жизнь еще не уйдет от Вас, а с нею вернется и желание общения с близкими Вам людьми. … Теперь буду ждать приезда Анны Михайловны. Вы, должно быть, еще не знаете, что я никогда «не скулю», не впадаю в уныние и, конечно, огорчать А.М. нытьем никогда бы себе не позволил. Да и почему мне ныть? Господь все так устроил, что я могу лишь радоваться. И моим в Москве я помогу, и пожить мне одному неплохо. И церковь рядом на кладбище. Правда, поп там рыжий и противный, и «живоцерковный», да я что-то верю, что он долго не останется.

Будьте здоровы. М.М. За выписки спасибо».

 

ДНЕВНИК. 30 июня. По газетным сведениям, 20 января нами был с боем занят Острогожск. Там оставалась у меня моя приятельница Софья Федоровна Яковлева. Фронт разъединил нас. Эти полгода я наводил справки о ней и ничего не получил. По-видимому, свидетельница дней моей юности погибла. 380 –

 

 

1 июля. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Последние три дня жил в Москве. Было мне там очень тяжело. Жаль Анну Михайловну. Ей труднее всех. Болеет Ирина, а она мечется на своих больных ногах.

В Москве я был по делам, и мне в ней не было покойно. Я чувствую себя там затравленным зайцем и таким же виноватым, как заяц. Я не ночевал дома ни одной ночи… Во Владимир вернулся с радостью, привез книг и думаю продолжать свои воспоминания. Дело идет к вечерам, лампа у меня на столе горит — пора кончать неоконченную главу «После Володи». Ваш М. М.».

 

5 июля. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Как я рад Вашему письмецу. Вы хотели лишить меня общения с Вами — я не смел настаивать и покорился этому, как и многому другому в жизни. Думаю, что все Ваши настроения связаны с физическим состоянием. Лучше оно, лучше и настроение. Я понимаю это и только обвиняю себя за мое бессилие быть Вам полезным. О себе скажу, что работаю очень много. Взял еще заведование другой больницей. Дела масса, но работаю с увлечением. Сейчас ремонтирую и реставрирую прекрасное здание конца XVIII — начала XIX века с бывшей церковью. Это меня очень занимает. Связался с местным музеем. В ближайшие дни покажут мне Успенский собор. До сих пор я еще не мог проникнуть в него. В свой ближайший наезд в Москву смогу побывать в Загорске. Теперь ведь на сто километров можно ехать свободно. Ваш М. М.».

 

8 июля (из дневника). «За всё слава Богу». Больше мне нечем охарактеризовать мою жизнь здесь, мою работу, мое самочувствие. Преуспеваю. Поработал я за это время хорошо и утвержден главным врачом и 1-й Советской больницы. Это оттого, что я сумел 2-ю больницу сделать светлой, чистой, с хорошим воздухом, с подтянутым персоналом и обслуженными больными. Это же предстоит сделать мне и в 1-й больнице, но только в большем и трудном масштабе.

Побывал за это время в Москве. Я травмирован ею, и у меня там создается тревожно-мнительное настроение. Вернулся сюда с радостью и вновь почувствовал себя уважаемым человеком. Вечера в Москве прошли так: был на концерте в Большом зале консерватории. Сорок лет хожу я в этот зал. Сколько перемены во мне, сколько событий в мире произошло за эти 40 лет! Москва с наступлением сумерек страшна… А музыка звучит вечностью «vita brevis ars longa»… Второй вечер провел у Любочки. У нее в гостях «настоящий генерал», и мне было любопытно посмотреть на эту породу людей.

Наконец, третий вечер провел у Сережи Симонова. Там были пианисты Софроницкий, Оборин, ученый секретарь консерватории И.И. Любимов, которого я очень люблю. Последний рассказал много занимательного о положении и состоянии церкви. Трудное и скользкое ее положение. Настоящий народ вымер. Остались оборушки, приспособленцы, хорошо еще, если они честны, но ведь нет и этой уверенности.

Читаю с наслаждением Барсукова «Жизнь и труды Погодина».

 

 

 

3 августа. «Милый М.M.! Лежу в городской больнице в Загорске. Здесь очень голодно, но мило. Провожу время на деревянном крылечке на сене, читаю серьезные, полезные книги и наслаждаюсь. Положили меня с дистрофией и авитаминозом и, наверно, скоро выпишут — здесь уж слишком голодно, чтобы можно было долго выдержать, а жаль, можно бы хорошо отдохнуть, а я с моими больными ногами никуда не годна. От пилки дров в лесу меня освободили. Милая Софья Андреевна Толстая-Есенина прислала мне 10 кило сахарной свеклы, и сестра Наденька заботится обо мне. И вот благодаря помощи всех понемногу, в том числе и Вашей, все еще живу.

Была я в Косино в доме у Софьи Владимировны Олсуфьевой и там узнала, что зимой она очень болела от голода. Жива ли она? — 384 -Были бы средства, поехала бы к ней. Болея все больше, люблю природу и Бога. И счастлива этим. На темные стороны жизни стараюсь не глядеть. Любящая Вас Т.Розанова».

 

 

 

10 августа. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Наступают длинные одинокие вечера, и я, как встарь, принимаюсь за общение с близкими-далекими. Представляю себе очень ясно Вас в больнице. Кругом дали, должно быть, различимо и кладбище… Все это мне и дорого, и близко, и когда хорошо Вам, хорошо и душе Василия В-ча (Розанова). Он Вас любил больше всех.

 

Возможно, что скоро я повидаю Вас. Мечтаю посидеть и помолчать у Володи (Свитальского) и поговорить с Вами. Ваши выписки из писаний В. В-ча (Розанова) прочитываю и, как всегда, подпадаю под очарование его стиля, его мышления, его гения. Как долго я жил рядом с Вами в Ленинграде и не посмел придти пожать ему руку. Итак, до скорого свидания. М.М.».

 

21 августа (из дневника). Дорога в «мою больницу» шла мимо громадной старинной усадьбы 1-й Советской больницы. Старые деревья парка и чудесный, русского ампира, белый дворец с колоннами в глубине — вызывали мое восхищение, зависть и, казалось, несбыточную мечту пожить в этом дворце с окнами в парк под сенью купола и столетних лип… И вот теперь я хозяин и дворца, и парка… Привожу их в порядок, и мне отделывают комнату с окнами в парк, а через него на шоссе, идущее в Горький. Тюрьма, кладбище и психбольница отошли на задний план. И я готов сказать моим милым москвичам словами князя И.М.Долгорукова:

 

Как, чаю, душно Вам в Москве. // Я, лежа здесь на мураве,

Быть в вашей не желаю коже. // В столице стук один карет

И пыль несносная замучит // Опричь того, что так наскучит

Театр вседневных там сует…

 

 

 

25 августа. Загорск. «Милый, милый М. M.! Благодарю Вас за присланные денежки. Меня продержали в больнице 8 дней и выписали больную. Нет мест и нет там питания. Два раза была в лесу, набрала там грибов и желудей. В лесу было очень хорошо, но заблудилась, ночевала в лесу одна, очень устала и простудилась. Читаю Игнатия Брянчанинова, поверяю себя и русское общество и вижу, как далеко мы ушли все от истины и как все испытания нам полезны, если мы захотим их уразуметь. Т.Розанова».

 

 

 

12 сентября (из дневника). Ночь. Холодный, хмурый осенний день. Встал в восемь. Вышел к больным в десятом. Все заняты копкой картофеля, и всюду тишина. Нет даже воскресных посетителей у больных. Побывал на рынке. Масло русское — 900 руб. кг. Лук — 60 руб. Кусок простого мыла — 300 руб. Стакан соли — 25—30 руб.

 

Вторая Советская больница переведена на территорию 1-й, и я неделю назад переехал в чудесную комнату с отдельным тамбуром и полою, в «Белый корпус» больницы. Построен он при Павле. Открыт 2 июля 1802 года князем и губернатором Владимира И.М.Долгоруким.

Через несколько палат от меня по коридору, под куполом, двухсветное помещение бывшей церкви Петра и Павла. Оно было в страшном запустении, обращенное в кладовку и склад старых вещей. Я сделал из него конференц-зал, вернул ему прежний вид, выкрасил в два цвета и хожу любоваться его линиями, его простором, его общим гармоническим ансамблем.

28-го августа горисполком вынес мне благодарность и премировал «костюмом на заказ»… Вообще успех, успех…

 

23 сентября. Таруса. «Дорогой М. М! Не отвечал Вам не по лености, а из-за огорода. Я люблю огород, копаться в земле, возиться с растениями, и все в этом году довел сам до конца и горжусь этим. У меня весною не было ни денег, ни картошки, потому я посадил много махорки, надеясь менять ее зимой… Ничего не читал, никому не писал и находился в тоске по письменному столу. Живых людей почти не вижу… Словом, одичал.

В августе моя приятельница, когда-то известная артистка Малого театра Н.А.Смирнова, заставила меня выручить ее и выступить в ее драмкружке. Так родился новый маститый артист. Играл я прохвоста немецкого врача… Публика здесь забавно относится к спектаклю и по-боевому реагирует на действие. Все время слышишь из зала реплики. Все это напоминает старинный театр — зритель участник. Всего доброго. С. Цветков».

 

 

28 сентября. Загорск. «Милый М. М., хочется сказать Вам, как мне приятен был Ваш приезд и наша встреча. Теперь я стала очень старенькая и стала больше понимать Вас. Я потом очень смеялась, вспоминая, как Вы сказали: «Если бы Вас, Т. В., все время кормить мясом, чтобы было это при вашем темпераменте». Я очень смеялась и подумала: слава Богу, что никогда не любила мяса и никогда много его не употребляла.

Хочу Вас очень поблагодарить за богатые подарки и за консервы. Одну баночку я отдала симпатичному монтеру, и он, наконец, поправил мне электричество. Лет десять я мучилась с неисправной проводкой, и теперь такое счастье, что у меня есть свет. Вас я напоила холодным кофеем. Жалею об этом очень и надеюсь, что Вы в другой раз приедете, и я Вас хозяйственно угощу всем горячим и вкусно. Я так об этом мечтаю.

С.А.Толстая предлагает мне поехать погостить в Ясную Поляну, когда она будет там, чтобы мне было удобно и хорошо. Вот сколько впереди удовольствий. Пишите. Т.Розанова».

 

 

 

3 октября. Владимир. «Милая Т.В.— Вы не предупредили меня письмом. Такая шустрая. Что Вы стали «старенькой», я этого не нашел. И поведение Ваше — привезти в Москву столько книг и так быстро — говорит против Вас. Да и зачем Вам стареть? Живите, пожалуйста.

Я рад, что Вы поедете в Ясную Поляну и потом мне расскажете о ней. Только, пожалуйста, не горячитесь там и не суйтесь, куда не надо, а сумейте отдохнуть степенно и покойно, чтобы и окружающим Вас был отдых, а не «трепыханье».

В здешнем музее мне вчера сказали о смерти Юрия Александровича Олсуфьева. Слухи эти идут из Третьяковской галереи, где собирают сейчас реставраторов. Меня познакомили с ним в 1926 году у Троицы. А его «Афоризмы» и описание, или лучше — воспоминания «Буйцы», и затем Софья Владимировна сделали его образ близким. И больно сжалось сердце от этой смерти… Как страшна и жестока жизнь!.. Но… в человеке три начала: человеческое, животное

и Божеское. Отсюда все страшное в нашей жизни, ибо животное побеждает в человеке и человеческое, и Божеское. Пишите. Всегда рад Вашим письмам. М. М.».

 

 

7 октября — 25 ноября. День преподобного Сергия. Загорск.

«Помните у Ключевского: «Творя память Преподобного Сергия, мы проверяем самих себя, пересматриваем свой нравственный запас, завещанный нам Великим Строителем нашего нравственного порядка, обновляем его, пополняя произведенные в нем траты. Ворота Лавры Преподобного затворятся, и лампады погаснут над его гробницей только тогда, когда мы растратим этот запас без остатка, не пополняя его».

И вот ворота лавры закрыты. Лампада над его гробницей погасли…

На днях была на кладбище. Боярышник подрезан, все убрано, и могила (Володи) производит впечатление ухоженной. Верно, Ваша любящая рука произвела это. Я пользуюсь чудесной погодой и много времени провожу на воздухе. Любящая Вас Т.Розанова».

 

 

15 октября. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Спасибо Вам за письмо с преподобным Сергием. И за строки о могиле. Они меня утешили. День, как помните, был очень дурен. Я вымел все листья, вытер все, но сделал не так, как сделал бы в другую погоду. И потом, обрезая боярышник, могли не убрать после. Значит, убрали? Ну, дай Бог им здоровья. А я буду знать, что «ухожено», и мне легче будет «груститься».

Вечера длинные, одинокие, и я «утешаюсь» своим уютом и тишиною. По возвращении из Москвы не могу попасть в свою колею — «покойного созерцания». На душе «смятение чувств», или что-то подобное… Ездил в Иваново. Это тоже меня «дисгармонировало». Не по мне все большие собрания. Уж очень в них много «скрытых пружин действия». И на чтение не попаду, гармоничное душе… Я знаю, что Вы скажете, и сам думаю то же, а вот приняться вплотную не могу. Пишите. М. М.».

 

 

 

 

23 октября. Загорск. «Милый, милый М.М. Вы пишете о своем душевном состоянии как смятенном, а у меня покой и тишина на душе. Есть свет, правда, только вечерами, но как он меня утешает! Сознание, что я могу написать письмо, прочесть несколько страниц серьезной книги — какое это утешение. На работе у меня все благополучно Простые люди стали ко мне привыкать и считать меня своею — это меня радует.

О Ясной Поляне не знаю, что сказать Вам. Подкормлюсь там немного, но отдохну ли — не знаю. Мне всегда нужна соответствующая атмосфера, а будет ли она там, не знаю… Наступает для меня самое трудное время года — лицо и ноги остаются отечными, все болит. Пишите. Т.Розанова».

 

 

 

ДНЕВНИК. 24 октября. Вчера состоялось открытие «Научного общества врачей Владимира» во вновь отремонтированном мною зале-церкви. … Живу я «бурно». Иногда сам удивляюсь своей настойчивости и энергии. Недаром кое-кто из местных зовет меня «московским чертом»… А чего стоило мне «сколотить» научное общество и обставить его открытие и торжественно, и красиво… И вот я сегодня отдыхаю, взял ванну, напился вкусного чаю и раньше обычного лягу в постель. Осень стоит восхитительная… Иногда гуляю немного за городом. Это единственное, чем я себя балую.

 

 

 

31 октября. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна. Письмецо Ваше получил. Вы очень метки в Ваших определениях неустройств Вашей жизни, и я всегда ясно представляю Ваше бытие. А литературный талант Ваш от отца. Думаю, в другое время бы Вы писали.

Я дочитываю с наслаждением «Литературные очерки» В.В. Розанова. Изумительный он писатель. И сколько грусти, сколько мудрости и красоты в его писаниях!

И я принялся за свой скромный труд. Пишу главу «Медвежья Гора». Пользуюсь письмами того времени и получаю неизъяснимое удовольствие.

ОКАЗЫВАЕТСЯ, ИСПОЛЬЗОВАНИЕ СТАРЫХ ПИСЕМ В ЛИТЕРАТУРЕ НАЗЫВАЕТСЯ «ПАЛЕОГРАФИЕЙ». Я ЭТОГО НЕ ЗНАЛ.

Это мое писание очень скрашивает мои длинные одинокие вечера… Работа и дела мои здесь идут так хорошо, что я и не ожидал. И, правда, я прилежно поработал. Скучаю только о музыке. Оказывается, хорошая серьезная музыка есть только в Москве да еще в Ленинграде… Как это страшно и как грустно. Падает снежок. Зима, но все же я и сегодня открывал окно… Ну, будьте здоровы. М.М.».

 

10 ноября 1943. (из дневника).

 

Семь часов утра. Чудесное утро. Морозное, но солнечное и ясное. Листья еще не все опали. Не хватает антоновских яблок, крепких, пахучих, русских. Впрочем, многого не хватает. Жизнь нища и голодна. Третьего дня я приехал из Иваново, так там у меня в лучшей гостинице города в камере хранения выкрали сумку с едою. Пальто и портфель не тронули, еду украли. На вокзале по командировкам нам дали «обед». В глиняных мисках на первое что-то серое с капустою на дне. На второе — мелко порезанная редиска, на третье — в такой же миске «суфле». Мы ели это «страшное», а кругом нас ходили как-то просочившиеся в это привилегированное место молодой парень и женщина с детьми. Мы отдали им остатки, но хлеба дать не могли, ибо и сами не имели…

От поездки в Москву впечатление тоже сероватое. Москва очень скромно начинает зализывать свои раны. Жизнь там трудна. И старому, одинокому человеку совсем не под силу. Для жизни сейчас, прежде всего, нужна физическая сила.

 

 

12 ноября. Загорск. «Дорогой М. М! Утешу Вас — жить мне стало гораздо лучше. У нас топят, есть свет, есть мешок картофеля и впереди немного денег. В Ясную Поляну вряд ли поеду — мало привлекательно. … Вы пишете также о моих литературных способностях. Думаю, Вы ошибаетесь — я слишком нетерпелива, чтобы стать писательницей. Для этого надо иметь большое терпение и любовь к людям дальним, а у меня этого нет. В письмах же своих я всегда стремлюсь правдиво описать факты, что всегда делает сильным и красочным перо. … В праздники наслаждаюсь Игнатием Брянчаниновым — его честностью в слове и удивительной художественной выразительностью. Пишите о себе. Денег не посылайте. Теперь я живу лучше. Т.Розанова».

 

 

ДНЕВНИК. 16 ноября. Принялся писать свои воспоминания и пишу с азартом. Кому это нужно, кому это понадобится — не знаю, но мне это нужно. Это очень скрашивает мою жизнь здесь, и притом никому не во вред.

Выпала красивая зима. Воздух чудесен… Плохо одно — нет музыки здесь. Сегодня прочитал в «Правде» о возвращении К.Н. Игумнова в Москву. Пишу ему и искренне радуюсь его благополучному возвращению и мечтаю, что он будет играть в «моем зале». Для этого нужно иметь приличный инструмент, а не то негодное пианино, что достал я, и нужно, чтобы К. Н. приехал сюда, но… тихонько, тихонько все будет…

 

 

20 ноября. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Радуюсь Вашему теплу и свету. Дай Бог и впредь такое благополучие. Вот о чем я думаю — как помочь С.В.Олсуфьевой? Хоть немного помочь. Узнайте ее адрес и пошлите мне. Отсюда можно посылать посылки в какие-то «скорбные места». Боюсь, что ей никто ничего не посылает. Пожалуйста, пришлите мне ее адрес. … В Загорск ехать зимою мне не хочется. К Володе не подойдешь, а быть в Загорске и не быть у него — это невозможно. Вот что будет весною. Еще раз спасибо за добрые вести о себе. Будет нужда в деньгах — напишите… М. М.».

 

 

ДНЕВНИК. 26 ноября. Живу под постоянной угрозой остаться без топлива для больницы. И тогда сразу сырой, холодный воздух в палатах, нежилые коридоры, замерзшие окна и… больные, не встающие с постели, одетые, кто во что горазд… И всем нехорошо, а мне, главному доктору, горше и хуже всех. Упущений моих здесь нет. И власти всякие, и партийные и не партийные, впрочем, таких теперь не бывает, знают положение больницы и помогают, как могут, но помощь эта недостаточна. Весь Владимир без топлива — и общественный, и личный… И вот на фоне этого бедствия как-то в своем служебном кабинете в конторе между всякими деловыми и неприятными разговорами, я услышал «Трио» Чайковского с К.Н. Игумновым у рояля. Боже мой, как разбередило это мою рану… И понял я тут, между прочим, что провинциальное отупение — это не от провинции самой, а от людей, постоянно в ней живущих… И отсюда… надо их бояться и быть от них подальше.

Вчера выступал на большом собрании в театре с докладом «О донорстве и работе Станции по переливанию крови». Сошло очень успешно. Сегодня этот доклад передают по радио. Словом, шумим, братец, шумим.

 

 

13 декабря. Загорск. «Милый М. М.! Беспокоюсь я о Вас. Административная работа в настоящих условиях не по Вас и подорвет Ваше здоровье. Как бы я хотела в Вас видеть меньше суеты и деятельности и больше созерцательной и серьезной сосредоточенности. Необходимо Вам почитать Игнатия Брянчанинова. А он есть у Вас? С продовольствием и со всеми делами продолжает делаться то же, что прошлую зиму. В комнате холодно. Временами замерзаю, особенно утрами. Сегодня согрелась чаем с конфеткою у С.А. Волкова. Мы с ним дружим молча, а когда разговаривать начинаем, то ссоримся.

Известие о гибели рукописей отца очень огорчило меня. На все воля Божия! Сколько усилий было спасти и сохранить их столько лет, и так нелепо погибнуть им! Расстроилась я очень. Браню себя за вечную доверчивость. От доверчивости вся наша семья погибла. Ну, вот и все.

Пишите. Т. Розанова».

 

 

 

 

26 декабря. Владимир. «Моя дорогая Татьяна Васильевна! Каракули Ваши я разбираю дословно. Раньше, правда, Вы писали значительно разборчивее. Напишите мне о Вашем друге — Татьяне Михайловне. Лицо это для меня загадочное. Вы любите играть в «секрет» и много лет прятали от меня Волкова, тогда как раньше, когда я часто мог бывать в Загорске, мне было бы очень интересно походить с ним по лавре и ее окрестностям. Ну, да Бог с Вами. А что Вы дружите с ним молча — это занятно. Не знаю только, кто из Вас кислота, а кто — щелочь. Пожалуй, Вы — «кислота». Ваш совет перейти мне на другую работу — покойную — не приемлем. Покойная работа сейчас не кормит. А, кроме того, я давно решил умирать на ногах. Так оно лучше и для меня, и окружающих. Ну, а за сим будьте здоровы. М. М.».

 

 

 

 

27 декабря. Загорск. «Милый, милый Мю М.! Поздравляю Вас с днем рождения и наступающим праздником Рождества Христова. … Очень замучили меня бытовые условия — уж пять дней не топят у нас. Сыро, холодно и неуютно. Три недели сильные перебои с хлебом, и неделю я вставала в три часа за хлебом. Словом, каким-то чудом живу. Спасает хорошая книга. Читаю сейчас Чулкова «Годы странствий». Я ведь очень близка была с Г.И. и сейчас очень дружна с его женою. …Свет у нас горит последние дни, а свет и тишина для меня самое главное в жизни. Пишите. Т.Розанова».

 

 

 

 

 

 

 

1944 год

 

 

«Здоровый инстинкт должен находить радость везде,

где есть хоть малейший намек на нее».

 

 

5 января, среда (из дневника).

 

К Новому году ездил в Москву. Не был там и не видел своих три месяца. Анюшке хотелось день моего рождения и Новый год встретить вместе. Собрались: К.Н. Игумнов, А.А. Дубенский, О.А. Павловская, Ирина, Аня с Саввичем.

Константин Николаевич постарел, как я говорю, ногами, но жив, мил и обаятелен по-старому.

Вечер прошел очень приятно. Всех нас связывало прошлое, и собрались мы впервые после таких страшных и страдных лет. Вспомнили об «отошедших» близких. У каждого свой «некрополь» в сердце. В глубоком молчании посидели несколько минут…

 

В Москве же я узнал о смерти сестры Паши. И странно, из всех смертей эту смерть я воспринял почти покойно. Что же — это старость? Близость собственной смерти порождает равнодушие?…Она была самая старшая из нас восьмерых. Теперь осталось нас четверо — Лука, Аня, Люба и я. …

 

Вернувшись, принялся за свои воспоминания. Разбираю эти дни старые письма. Дошел до времени «Москвы с Володею» (март 1936 — 19 апреля 1937). Много волнующего. Перечитывая письма, несколько раз всплакнул. … Вернуться во Владимир был рад. С теплым чувством вышел на привокзальную площадь. Была ночь. Пустынно. С немеркнущей красотою высилась громада Успенского собора… Я чувствовал себя дома… Что может быть лучше этого чувства?..

 

 

16 января. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Наслаждайтесь жизнью и дальше. Читайте хорошие книги и благодарите Творца — это достойно жизни. День Татьяны, как день Московского университета, я помню всегда. … В Москве я был на короткое время с массою дел и не мог повидать Вас. Надеюсь быть в Загорске на Святой неделе — ко дню смерти Володи 19 апреля. Пасха у нас 16 апреля. Мечтаю не торопиться.

Москва мне не понравилась, и я с радостью вошел в свою уединенную комнату здесь. Рождество встретил в маленькой кладбищенской церкви, что рядом со мною, очень радостно и тепло. Очень доволен остался народом в церкви — он был так же светел и горяч к Богу, как и их свечи, горевшие у образов. Будьте здоровы. М. М.».

 

 

22 января (из дневника). Продолжаю «переживать» Москву… Хорошо сложилась моя жизнь здесь. Жаловаться мне нельзя. А обида на Москву все же теплится и готова всегда вспыхнуть. Продумываю еще и еще, почему я не поехал в Загорск прошлою весною в критические для меня дни в Москве? Пропуск туда у меня был, направление на работу туда так же было… И посиди я у могилы Володи, думаю, и жизнь бы моя сложилась иначе. У него я там нахожу правильные решения. Ну, не стоит об этом…

 

Несколько дней просматриваю Библию, изд. 1751 года при «Елисавете Петровне» с гравюрами на дереве и очень занятным и курьезным фронтисписом. Купить эту Библию большая охота, владеющие ею держат ее страха ради на чердаке в хламе, но расстаться с нею не хотят.

 

 

26 января. Загорск. «Дорогой М. M.! Спасибо Вам за денежки. Они всегда приходят в крайне нужную минуту. Я купила на них: 1 кг моркови, кружку молока, масла сливочного кусочек, отруби и немного углей. И очень рада была денежкам. Хлеб получать очень затруднительно, особенно в выходные дни. Толстая-Есенина прислала мне недавно буханку хлеба и мешок картофеля. Так что, как я только начинаю голодать,— откуда-то приходит помощь: жизнь — сказка чудесная.

Взяла обратно часть своих вещей, бывших на хранении, и в том числе фото с работы Володи и выписки из книги о нем. И один зимний пейзаж как-то по-особенному поразил меня, сказался моему сердцу особо родным. Утишилась острая боль по С.В.Олсуфьевой и сестре Варе. Личное горе слилось с общим горем, сказалось сердце о многих несчастных, и умерилась моя безмерная печаль, стало тише на сердце. Повесила я этот пейзаж над столом и, лежа в постели, подолгу смотрю на него. Вновь перечитала отрывки из «Книги о Володе», и все родное и понятное там. И жаль мне Вас обоих. Простите эту жалость — она вызвана нежным чувством к Вам и Володе. Любящая Вас. Т .Розанова».

 

 

 

4 февраля. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Письмо о Володе получил. Спасибо Вам за него. Я, помимо чтения Барсукова, усердно пишу свою книгу. Мне хочется этою зимою окончить основное… Раннею весною жду к себе Анну Мих. с Марианною и уже обдумываю их размещение и быт. Живу я деятельно и внешне, и внутренне. Зима подходит к концу. Она была легка мне и так комфортабельна, как никогда. М.М.».

 

8 февраля 1944 (из дневника).

Ночь. Второй день переживаю «трагедийную судьбу» крестницы князя Петра Андреевича Вяземского, дочери графа Сергея Дмитриевича Шереметева — Анны Сергеевны Сабуровой. Она год лежала у нас в больнице ради угла и стола. Год тому назад она ночью сломала себе ногу у шейки бедра. Ей 70 лет, сращения ноги не получилось, и она со сведенной и другой ногой — недвижима. Я ее заметил при первом же обходе больницы — ее выделял и облик, и манера держаться. Во Владимире при ней никого нет. Два ее сына в лагерях. Дочь выслана в Казахстан. Я дал телеграмму дочери о тяжелом состоянии матери, и, о чудо, ее отпустили, и она смогла забрать мать из больницы. Вчера я был у них, в жалкой комнатушке, на окраинной улице. Люди, знавшиеся с царями, подошли к трагической черте своего существования. И… ни одной жалобы, ни ропота, ни стона. А… в комнате не топлено… обеда не бывает… хлеба еще не получили. И с утра мать и дочь ничего не ели. Дочь Ксения Александровна пробыла несколько часов на рынке, продавая свои вещи, но никто ничего не купил, и она вернулась при мне с пустыми руками. Мать, утешая ее, сказала: «Плохое перед хорошим» и продолжала спокойно разговаривать со мною — умно и интересно… На стене у кровати, на которой Анна Сергеевна проводит свои дни, образа большие и маленькие. На столике у изголовья — молитвенник…

 

 ПИСЬМО ОТ  Т.В. РОЗАНОВОЙ

20 февраля. Загорск. «Дорогой М. М! Вы как-то интересовались моим другом Татьяной Михайловной Некрасовой. Она работает в Толстовском музее. Господь послал ее мне, чтобы утолить мою безмерную боль о С.В. Олсуфьевой и сестре Варе… Узнала я еще об одной безвременной кончине — Михаила Владимировича Шика. Это замечательная личность еврея-священника. Скончался он в лагерях еще в 1938 году, а удалось это узнать только теперь. Всего доброго. Т. Розанова».

 

 М. Мелентьев — Т.В. РОЗАНОВОЙ

27 февраля. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Сидеть мне во Владимире придется, по-видимому, долго. Бумаги мои о «снятии судимости» вернулись обратно, правда, не с отказом, а с требованием дополнительных сведений. Впрочем, как никогда я понимаю, что мне не надо возвращаться в Москву. Реставрировать жизнь там  не по силам и не по возможности мне. Володя понимал это давно, а я все еще «ершился».

Здесь у меня завязалось знакомство с Анной Сергеевной Сабуровой-Шереметевой. Старушке за 70 лет, но она бодра, умна, своеобразна. Беседовать с нею можно часами. Она вращалась всю свою жизнь в кругу лиц исторических — дурных или хороших, это уже другое дело. Сейчас ее жизнь полна лишений. Мы возбудили ходатайство о персональной пенсии ей, как внучке Лермонтова (прабабки были Столыпины). Ваш М.М.».

 

6 марта (из дневника). Ночь. Только что вернулся из НКВД, куда носил целое досье по делу о «снятии с меня судимости». Помещается это учреждение в древнем Рождества Богородицы монастыре. Место молитвы на наше восприятие стало «страшным местом». Но народ там по провинциальному добродушен, или он обертывался таким со мною. «Тов. Мелентьев до окончания войны все эти дела, пожалуй, не будут рассматриваться».— «Но я стар, ведь не доживу».— «Ну, Вы герой».— «Это верно, что я герой, но мне шестьдесят второй».

 11 марта. Сегодня день рождения Володи, и ему бы было 40 лет. И был он «из таких», кому не идет ни стареть, ни быть старым… Думаю сегодня о нем чаще и больше обычного. Поминки по нему справил у Сабуровых. Я принес еду, вино, кофе, сахар. Пили вино из рюмок Володи и мило проговорили около трех часов у постели не встающей Анны Сергеевны. «Книгу о Володе» они обе прочитали. … Скоро год, как я здесь. Год! Думаю, что и будущую зиму проживу здесь. А пора, пора где-то закрепиться на постоянно… Ах, если бы иметь свой угол!

 

 М.Мелентьев — Т.В. РОЗАНОВОЙ

17 марта. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна!  Конечно, Вы правы — я не одинок. Вы умница с каким-то чутьем — верхним или нижним — не знаю уж. И конечно, никакая семейная жизнь не по мне. И здесь около меня есть люди, в которых я чувствую к себе и заботу, и привязанность… И… все же на днях здесь был случай, когда погиб всеми уважаемый и любимый учитель (одинокий) от того, что при нем не было просто своего, близкого человека, не было родной души. (С.409).  Большое событие во Владимире. Открывается наш знаменитый собор. Прислан священник от патриарха, предполагается установление епископской кафедры. В связи с этим я перенесу свою поездку в Москву на Святую неделю, ибо служба здесь на Страстной неделе будет мне доступнее. Событие это ждалось и подготовлялось давно. …То грустное, что пишете Вы о бессонных ночах в очередях за хлебом, здесь не наблюдается. Хлеб доставать трудно. Хлопотно, но не «бессонно». Спасибо за письмо. М. М.».

 

ОТ  Т.В. РОЗАНОВОЙ

24 марта. Загорск. «Милый М. МЛ! Вы пишете, что погиб уважаемый учитель, потому что жил одиноко. А я думаю, что это случилось потому, что он вообще был замкнутый человек. В семье бы, наверное, он был бы еще более одинок. Душевно одинокий человек никогда не может испытывать той степени одиночества, какую может испытывать семейный человек в своей родной семье, если она не сродна ему. А как часто это бывает! В семейной жизни уживаются люди доброго характера, не очень интеллигентные и очень терпеливые и любящие. Или же люди очень высокого параллельного чувства долга. Вообще, брак есть величайший подвиг христианский, который вместить не дано всякому человеку. А то, что называют обыкновенно «браком»,— это ведь неизвестно что. Какое-то недоразумение и, конечно, не брак.

Я очень уважаю и преклоняюсь перед настоящей семейною жизнью, но это единичные явления в жизни, так же, как и настоящее монашество… И как ни трудно мне на старости лет, больной, быть одной — я не могу подумать без содрогания о совместной жизни с кем бы то ни было, и благодарю Бога, что Он не допустил меня смолоду в брак и тем сделать величайшую ошибку в своей жизни. … Вся моя теперешняя жизнь утверждает меня в моей идеалистической настроенности, ибо, если бы я не была духовно настроена эти годы, то ни за что бы не выдержала того голода, какой я испытывала эти годы… Чудесно!

Книг Страхова у меня нет. Думая умирать, я переслала их в Толстовский музей, не зная, что он для Вас интересен…. Все хочу и забываю Вам написать, что зимой в Свердловске скончалась Татьяна Сергеевна Готовцева, которую знавали Вы, и которая очень любила Володю. Всего, всего доброго. Ух, устала от длинного письма Вам. Т.Розанова».

13 апреля 1944. Великий четверг (из дневника). Ночь.

«60 раз только, в самом счастливом случае, я мог простоять в Великий Четверток «со свечечками» всенощную: как же я мог хоть один четверг пропустить?!!» — так  говорит Розанов в своем «Уединенном».  А я вот пропустил в 1942 и 1943 годах, но это грех невольный — Чкаловский.  А в Алабине я не уехал в Москву на стояние за 10 лет один раз сознательно, вольно, и до сих пор помню этот весенний вечер, когда я бродил по парку, и мне было «не по себе», и в ушах моих все время звучало: «Слава страстем Твоим, Господи, слава».

 Сегодня, наконец, состоялась первая служба в Успенском соборе, и именно «со свечечками». Когда я пришел сегодня в 4 часа в собор, толпы народа стояли у собора и ждали открытия его. … Наконец, двери собора распахнулись. Величественный храм, холодный и сумрачный, сразу заполнился людьми плечом к плечу, и по храму побежали огоньки свечей. А монтеры в это время еще продолжали проводку электричества в храме. Ни люстр, ни подсвечников не было. Во всем чувствовалось «все с начала». Прошло два часа в ожидании начала службы… Наконец, монтеры унесли свои лестницы. Открылись Царские двери… А с хор раздалось мощное пение, чудесно согласное, тропаря «Боголюбимой Божией Матери»:

Началось освящение храма… Хор никто не собирал. Все певшие когда-то в соборе сами пришли. Пели и плакали, как плакали и все мы, стоявшие в храме… Ну, а затем началась всенощная — «Двенадцати евангелий». Пришел я домой в 12 часов — умиленный, потрясенный и растроганный… Устал, иззяб, но все это ничто в сравнении с тем глубоким народным чувством, которое я наблюдал сегодня и причастником которого сподобил и меня Бог.

ПИСЬМО от Т.В. Розановой

26 апреля 1945. Загорск. «Дорогой М. МЛ! Ваше письмецо и денежки на праздники получила. Была очень тронута этим… Читаю «Дневник Амиэля». Вот Вам бы понравился… Настроение бодрое, живу сосредоточенно. С хлебом наладилось, свет есть, а вот пищу сварить не на чем. Т. Розанова».

ОТ С. ЦВЕТКОВА  (О П.И. Бартеневе, М.П. Погодине и М.О. Гершензоне)

27 апреля. Таруса. «Дорогой М.М.! Рад, что Вам понравились книги Барсукова. В корне нелепая затея превратилась в целую культурно-историческую хронику, в которой сам почтеннейший М.П.Погодин погребен под горой фактов, часто не имеющих к нему прямо го отношения. … Прискорбно обилие ошибок, неправильных датировок и цитат. Мне приходилось сличать подлинные не напечатанные документы с приведенными в книге, и оставалось только удивляться… В этом отношении всякие рекорды побил «издатель и составитель» (не редактор) «Русского Архива» П.И. Бартенев. Мне в руки попалась пачка писем братьев Киреевских, частью напечатанных в «Русском Архиве». Боже мой, чего только я не открыл.

Несколько писем разных лет были соединены в одно письмо с произвольными датами. Не датированные письма неправильно датировались, хотя сразу было видно, к какому году они относятся. Не оговаривал, делал пропуски и вставлял для пояснения свои слова. Выбрасывая большие куски, заменяя своим изложением. Трудно перечислить все сотворенные им грехи и еще труднее понять причины этих грехов. В те времена на это смотрели легко. Сам же Петр Иванович считал, что редактор имеет не только право, но и обязан исправлять. Он как-то мне сказал: «Вот у Федора Ивановича Тютчева я подправил плохой стих, и какой шум мудрецы подняли. Соберись сам покойник издавать, и уж, наверное, бы сам исправил, а Бог ему смерть послал, так наше дело позаботиться о нем, коли писатель уважаем. Теперь все наоборот. Со всеми бывают грехи, и великие люди могут обмараться в штаны; так сохранят такие немытые штаны и подхватят их в музей, под стекло выставят и, скажем, так под ними напишут: «В сии штаны такого-то числа такого-то года по такой-то причине (имярек) обо…лся». И напишут, конечно, не по-русски, а по-нынешнему: «сделал экскременты», или как это там говорится по-ихнему — не знаю точно. Не только гадость сделают, но и опоганят непотребным словом не по-русски».

Велик подвиг Петра Ивановича, и неоценимы его заслуги, но я больше не доверяю ни одной строчке в «Русском Архиве». Даже и предположений не могу строить, что и почему он «исправлял». Так произвольно он поступал и с документами.

М.О.Гершензон был человеком вполне добросовестным и добропорядочным и документы печатал по всем правилам, но грехи его были еще более тонки. В собрании сочинений Ивана Васильевича Киреевского он печатал только избранные письма, с его точки зрения самые значительные и характерные. Впоследствии мне удалось изучить подлинники (я много занимался семьей Киреевских), и я подумал: «Как жаль, что письма не попали Гершензону в свое время». Но оказалось, что он отлично знал их и отсеял. Письма эти были особо идеологические, многие в Оптину Пустынь, и потому-то оказались для М.О. «не существенными». Они попросту были совсем не тем, что ему хотелось видеть в Киреевском, и были ему неприятны. 

Случайно мне удалось проникнуть в «творческую лабораторию» Гершензона. Прямо непосредственно от него ко мне перенеслись на время письма Печерина, по которым он писал большую книгу о нем. На склоне дней Печерин изображен патером, ушедшим в свою пастырскую деятельность и нашедшим в ней и католицизме разрешение всех вопросов. Так ему показался художественно разрешенным облик Печерина, пережившим за свою долгую жизнь много потрясений.

Оказалось же совсем другое.  Печерин переживал в последние годы тяжкий кризис. Он внутренне отошел совсем от католицизма и его идеологии и пришел к эволюционизму, чему-то, напоминающему необуддизм, распространившийся потом в Западной Европе. Оставался же он в церкви, потому что трудно было бы ломать в старости и перед близкою смертью жизнь, по привычке, из потребности добротворения и сострадания, ради той тишины жизни, которую он обрел и по многим другим причинам.

Гершензон должен был бы написать еще одну главу — «Последняя пристань», но тогда он сам подсек бы идею своего «романа». Его книга субъективно роман и стилизация. Так всегда у Гершензона. С одной стороны, он попадает во власть материала и так стилизует, что пишет невольно языком того человека, о котором пишет. Часто трудно отличить, где кончается цитата и начинается текст самого Гершензона. С другой же стороны, он ради той же стилизации переделывает сам и жизнь человека. Несмотря на это, мы должны быть глубоко благодарны Гершензону.  А критически должны относиться к книгам даже любимых нами авторов…

Событием в Тарусской библиотеке было получение «Литературного наследства», посвященного Герцену. В нем интересны только письма Огарева к Герцену. Письма эти скучны, вялы, тягучи и тусклы, но освещают личную и семейную жизнь их — запутанную и тяжелую… Написал эти слова и подумал: «А у кого из русских писателей была она иная?»…

Всего вам доброго. С. Цветков».

 

ПИСЬМО от Т.В. Розановой

4 июня. Загорск. «Дорогой М. М., за недосугом нельзя нам часто друг другу писать, а поэтому как ценишь каждую строчку письма. Второго мая была у сестры Наденьки, и она согрела меня своей любовью. Трудно, бедняжке, ей очень. Комнаты нет. Вещей никаких нет. И я такая больная… И Варя [сестра Варвара Вас/ Гордина] вряд ли жива. Боль и жалость в сердце о ней ужасная.   Была на могиле у Володи. Могила прибрана. Кусты подрезаны. Подметено. Хотелось мне там посидеть, но не могла войти. Подумалось мне, что это Вы были, убрали все, а ко мне не зашли… 

Выпишу Вам две заметки из «Амиэля», которые Вам, я знаю, понравятся:  «Доброта есть основа такта и уважения к другим — первое условие уменья жить».  И… «Обоюдное уважение включает скромность и сдержанность в самой нежности, заботу соблюсти наибольшую часть свободы тех людей, жизнь которых разделяешь. Надо не доверять своему инстинкту вмешательства, потому что желание преобладания своей воли часто скрывается под видом заботливости». Т. Розанова».

 

ПИСЬМО от Т.В. Розановой

6 августа 1944. Загорск. «Милый М. М.!  Ждала Вас очень. Вы не приехали. Очень жалею, очень чувствую, что надо повидаться. … Скончался мой любимый юноша-сосед. Для меня он много значил. Я таких чистых и детских глаз у взрослого не видала и очень скорблю о нем, а еще больше разрывается мое сердце от жалости к матери. … Приезжайте же. Так хочется поделиться с Вами своими переживаниями.  Т. Розанова».

ПИСЬМО от Т.В. РОЗАНОВОЙ

6 сентября. Психиатрическая больница на 5 км Северной жел. дор.

«Милый, милый М.М., как Вы меня вчера утешили своим приездом! Так утешили, что и сказать не могу. И порадовали, что не побоялись психбольниц. Знаю, что туда здоровые люди боятся заглядывать.— 421 — А я сейчас, наблюдая больных, замечаю, что нет резкой разницы между психическими больными и так называемыми «здоровыми людьми».  А устроилась сюда, чтобы облегчить себе жизнь и побыть на воздухе. Здесь мне назначили йод пить и впрыскивать мышьяк. Я этому очень рада. Йод я не могла пить дома — молоко редко бывает в моем обиходе, и боюсь сбиться, сколько принимать и как принимать.

Перечла «Запечатленного Ангела» Лескова. В молодости я его не так поняла — замечательная вещь. Впереди предстоит прочитать «Обрыв» Гончарова. Давно собираюсь, и здесь он есть… Ну, вот и все. Дорогой мой, благодарю также за ключик от ограды у могилы Володи. Я буду ходить за ней, и мне будет радостно писать Вам о ней. За денежки спасибо. Вы не можете себе представить, как я Вам благодарна за них. Т. Розанова».

 

10 сентября 1944. (из дневника доктора). Неделю назад свез Аню [сестру] в Москву и проехал в Загорск. Переночевал там в гостинице и два дня почти целиком пробыл у могилы Володи. Побывал в Горздраве, посмотрел больницу там и примерил себя мысленно к Загорску. Решений никаких не принял, с тем и вернулся сюда. Ранним утром побывал в лавре. Разрушение и запустение этой русской святыни продолжается. Мне рассказал там С.А. Волков, бывший студент Духовной академии, о судьбе праха Великого Филарета, митрополита Московского. Храм над его могилой сломали. Могилу вскрыли. Кости Филарета ссыпали в мешок и держали их в шкафу музея, не зная, что с ними делать, пока очередная «музейная девка» не сожгла их в печке… Я два дня не мог освоиться с таким «концом» Филарета.

Нехорошо в Загорске. Нет людей там подходящих. Затоплен он и заплеван базарными толпами. Это грязный пригород Москвы. И показался мне Владимир со своим собором, далями, Клязьмой, Сабуровыми, со своею степенностью и тишиною — и значительнее, и интереснее. …Могила… конечно, дорога мне, но… молчит она. Она лежит тяжелым, могильным камнем у меня на сердце, давит, но уже не живет в нем так, как жила раньше..

 12 сентября. Итак, лето кончилось. Терраса моих «дачников» опустела. Я иногда захожу в нее, посижу и только бережу этим свою «осеннюю грусть»… Погостила у меня О.А. Кудрявцева из Московского Литературного музея, давняя моя приятельница. Она два раза выступила на наших четверговых конференциях со сказаниями о «Куликовской битве» и «Городе-Герое Севастополе» и выступила талантливо, сильно, ярко. Мы все сидели, словно завороженные, горя любовью к своей Родине и своему прошлому и нестоящему.

 

ПИСЬМО от С. Цветкова

18 сентября. «Дорогой М. М! Приехал в Москву и простудился, слег и ни разу не был в городе. С пропискою нудная и трудная история. В домоуправлении потребовали пройти санобработку в бане. Ближайшие не работают, нужно переть куда-то… К чему эта «обработка»? Было бы еще понятно, если бы я приехал из Китая или Турции, а то приехал я почти что из-под самой Москвы. Был в тубсанатории и узнал, что за время войны я потерял 23 кило 200 грамм веса. Хотел бы знать, сколько миллионов кило потеряло все население по милости немцев.

Если бы Вы знали, как я отвык от Москвы за годы уединения. Чувствую себя как дикая птица, попавшая в зоологический сад. Единственно, что меня радует,— это книги и вечерами электрический свет. Продолжаю разбирать рукописи. Из бумаг В.В.Розанова сохранилось все, бывшее со мною. Здесь оставались копии — они так же целы. Всего доброго. С. Цветков».

 

21 сентября 1944. Рождество Богородицы (из дневника). Чудесный солнечный день, и с раннего утра люди, масса мелких забот, прием нового областного начальства, ибо Владимир с недавнего времени стал областным центром. … Визит его затянулся надолго… И вот только вечером я смог остаться один и отдышался за иллюстрациями, собранными Володей для «Чайльд Гарольда».

24 октября 194(из дневника). В связи с переходом Владимира на областное положение происходит глубокая перестройка всех учреждений. Понаехало много чиновного народу. Жить и работать в областном центре становится с каждым днем труднее. Я «девица с прошлым», судимость с меня не снята, я беспартиен — это все не на плюс мне, а на минус. Надо убираться подобру-поздорову. Меня останавливают и просят не делать никаких шагов в этом направлении до окончания войны. Вот вернется молодежь с фронта и примет от нас работу, а нам, старикам, будет покой и обеспеченная старость… Что же, подожду пока…- 425 — Купил ряд редких книг, и в том числе — «Историю Русской Церкви» Голубинского. Я много лет искал ее и вот здесь нашел у старой, вдовой попадьи.

30 ноября (из дневника). Получил я сегодня письмо от С.А. Цветкова, и он пишет мне: «Вы, наверно, слышали о печальной судьбе, постигшей Варю Розанову. Теперь то же самое случилось и с Таней». Как мне это горько и больно.— 428 —

 

3 декабря (из дневника). Нет времени, нет времени!! И все нахожусь в «трех волнениях», но волнения эти несколько иного порядка, чем «той дамы». Топливо, белье и питание. Кругом лес, торф, а топлива нет. И кажется порой, что города отжили свой век, так как нет возможности их снабдить не только едою, но и светом, теплом и водою. Недостаток во всем.

Поздно вечерами урываю часок побыть «Пименом». Тороплюсь писать свое, хочу больше успеть… Нужно ли это, не знаю… Сегодня день воскресный, и скука от скуки других людей. Я лично не умею скучать, но боюсь «скучливой заразы» и потому никогда не хожу в кино, так как уверен, что туда сносится вся скука и пустота человеческая…

 

1945 год

 

4 января. Встретил я Новый год со своими в Москве. Собрались: Любочка с дочерьми, все Долгополовы, К.Н.Игумнов и Сережа Симонов с женою. Задача моя была накормить всех досыта. Напоить — это и доступнее.   Жизнь в Москве продолжает быть трудной. Газа нет. Воды в доме нет… Электричество строго лимитировано. Дров в обрез. На меня быт московский и тяжелое переутомление москвичей действуют угнетающе. За три дня моего пребывания в Москве я никуда не пошел, ни у кого не был и просидел на диване у печки с воспоминаниями Ф.И. Буслаева. Воспоминания эти очень хороши…

Вернулся я сюда с радостью. На вокзале меня ждала бойкая лошадка в санях… В светлой зимней ночи высились громады собора и стены Рождественского монастыря… Ехали по Щемиловке, а над головой у обрыва старый храм бывшей семинарии… А вот и чудесно раскинувшееся колонное здание больницы. Светятся все окна… Старые каменные ворота с аркой… и все такое знакомое, близкое, потому что много труда моего и заботы вложено во все это. Встречают меня ласково. Сестры, санитарки — мы близки друг другу. Нас сближает многое — и работа, и отношение к ней, и то, что я не краду и ничем, для себя не положенным, не пользуюсь. Моя жизнь в коридоре больницы у всех у них на виду, каждое мое движение им известно. И меня уважают. А мое отношение к церкви и религии делает меня своим всей этой низшей братии.

 Вчера посидел у меня проф. Н.П.Сычев, бывший директор Русского музея в Ленинграде. Мы встречались с ним на Медвежьей Горе. И вот он вчера рассказал мне свою историю с 1936 года. Что Одиссей с его странствованиями и приключениями! Все это меркнет перед тем, что испытал и пережил этот человек. Перед тем, что’ может дать наша действительность.- 435 —

22 января (из дневника). Письма от меня и ко мне доходят лишь наполовину. Что за причина, сказать не могу… Возможно, и военная цензура… Москва становится недоступной не только территориально, но и «почтарно». Приходится пользоваться «оказией, как с Азией».

Ну, как видно, война кончается… Сколько у всех надежд и упований на послевоенное «эльдорадо»! А мне думается, что мы все ошибаемся. Не может сразу придти житейское благополучие.

29 февраля (из дневника). Сегодня уехал Сережа Симонов. Пожил он у меня неделю и пожил мирно, содержательно, со вкусом. Давно этот человек верно идет со мною нога в ногу, и я люблю его спокойно, просто, как часть самого себя. Грустно было, что негде было ему поиграть, а мне — его послушать. Владимир — город не музыкальный, хотя здесь и имеется старейшая в стране музыкальная школа. Впрочем, это, должно быть, не так. Имеется же прекрасный хор в Успенском соборе… А рояль и Бетховен просто не пришли еще к нам по нашей бедности и культурной, и материальной.

ПИСЬМО от Надежды Вас. Верещагиной-Розановой о сестре

7 марта 1945. Москва. «Глубокоуважаемый и дорогой М. М! Спешу Вам написать о Тане.* Таня через небольшой промежуток времени была направлена в Институт имени Сербского. Пробыла здесь до конца февраля. Комиссия признала ее психически больной, невменяемой и направила для принудительного лечения на Столбовую. Пока она была здесь, я два раза в неделю носила ей передачу. Сейчас дожидаюсь теплых дней, чтобы поехать в психбольницу к ней, повидаться и утешить ее. Настроение ее, судя по запискам здесь, было очень покойное и высокое, каким всегда отличается она в минуты самые тяжелые, самые ответственные. Она всегда обнаруживала в такие моменты внутреннюю ценность и просто героику. Сейчас она без передачи, и я беспокоюсь. Все, что мне будет известно о судьбе ее, я напишу Вам. Н. Розанова-Верещагина».

* Татьяна Васильевна Розанова. — Примеч. автора.

 

КОНШИНЫ

20 марта. Екшур. «Многоуважаемый М. М! Вы, вероятно, удивитесь, получив мое письмо, но на днях я получил письмо от брата Сергея, который спрашивает о Вас, и хотел бы узнать Ваш адрес и, думаю, был бы очень рад получить письмо от Вас. От Сережи почти три года не было никаких вестей, и мы, все его близкие, очень болели за него душою и не знали, что думать, и вот этим летом он объявился… Спрашивает он и о К.Н. Игумнове, но я ему ничего кроме того, что он жив, сообщить не могу. Летом, будучи в Москве, несколько раз проходил мимо его дома, однажды окна в его комнату были открыты, но зайти к нему я постеснялся.

Адрес Сергея — Бухта Нагаева ДВК. Поселок Палатка.

Уважающий Вас Алексей Коншин».

 

 

ПИСЬМО от Т.В. Розановой

24 марта. «Дорогой М.М.! Уже месяц, как нахожусь в психиатрической больнице имени Яковенко на Столбовой. Работаю в мастерской пошивочной. Чиню белье. Находят у меня психостению, и благодаря ей я тут — поблизости Москвы… Чуть топят. Количество еды для меня достаточно. Труднее всего отсутствие удовлетворения всяких культурных потребностей. Не знаю, как выдержу. Боюсь окончательно разболеться психически.

 От Т.В. РОЗАНОВОЙ

25 марта. Поздравляю Вас с праздником, и не грустите обо мне. Мне хорошо. Есть минуты уединения и любимые мои две маленькие книжечки со мною, и я не грущу. Во всяком случае, самое тяжелое пережито. От Бога много видела я помощи, и не буду унывать и малодушествовать. Известие о деньгах от Вас получила. Спасибо, дорогой мой, буду беречь эти денежки до выхода из больницы. Письма пишите мне через Надю.

Вы, верно, угадали, что болезнь моя в чрезмерной впечатлительности и в неумении уложиться в рамки обыкновенной действительности. Крепко жму Вашу руку. Т.Розанова».

 

М.М. Мелентьев – Т.В. Розановой

15 апреля. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Получил Ваше письмо и перевел Вам деньги. Не могу сказать, как я рад был сделать это. Не отказывайте себе в необходимом. Деньги, пожалуйста, тратьте и не падайте духом. Это испытание Вашей веры и Вашего мужества. Я живу по-прежнему в большой работе. М. М.».

 

От Т.В. Розановой

24 апреля. «Милый М. М.! Вы пишете, что нужно терпеть. Знаю, что терпеть и терпеть нужно, но не понимаю, почему я помещена в исправительную колонию, это отделение больницы имени Яковенко, от чего меня нужно исправлять? Т.Розанова».

 М. Мелентьев — Т.В. Розановой

2 мая 1945. Владимир. «Дорогая Татьяна Васильевна! Получил Ваши письма и надеюсь скоро увидеться с Вами. Я недавно из Москвы, а в день смерти Володи 19 апреля был у него. Там все в порядке. Спасибо Вам — это Ваша осенняя забота о могиле. Пожалуйста, сообщите мне о переменах в Вашей жизни и не падайте духом. Помните Златоуста с его: «За всё — Слава Богу». Быть может, сгущенную атмосферу Вашей комнаты в Посаде нужно заменить переменой в более спокойном и простом доме? Вам это будет грустно, но эту грусть надо побороть, перешагнуть через нее. Кое в каких вещах в жизни приходится уступать. … М.М.».

 

9 мая 1945

«Мой дорогой М. М.! Поздравляю Вас с днем Победы. Я около Берлина. Так далеко занесла меня судьба — от родных мест. Хочу посидеть и поговорить с Вами, хочу видеть Вас, но когда вернусь — неизвестно. Ф.Истомина».

 

13 мая. Москва. «Дорогой М. М.! Окончилась война, и можно надеяться, что Вы скоро вернетесь в Москву… У букиниста видел книги В.В. Розанова, в числе их — «О понимании» (800 руб.). Раньше никогда их не встречал. В Тарусу, увы, не еду — не по силам: переезд, прописка, получение карточек. Сергей Цветков».

 

От Т.В. РОЗАНОВОЙ

22 мая 1945. . Столбовая. «Милый М. М.! Спасибо за письмо. Я уже начала беспокоиться о Вас. Пенсию я получила, но на нее можно купить только молока, да и то изредка. Хлеб здесь, конечно, только черный, и очень плохого качества. В Пасху и молока нельзя было купить. Как я буду жить дальше, не знаю. Бог все устроит. Поработала несколько дней на огороде на полке и свалилась. Буду чинить опять белье. Больная я не выгодная, и ко мне может измениться отношение. Т.Розанова».

ОТ С. ЦВЕТКОВА

7 июня. Москва. «Дорогой М. М! Умер Сергей Николаевич Булгаков. Умер несколько лет тому назад, но узнал я только теперь. Умер он от рака горла. Ему сделали удачно операцию и вставили трубочку. Он мог продолжать служить священником и читать лекции…  Вот и уходит постепенно старшее поколение. … В том, что Вы не торопитесь возвратиться в Москву,— есть смысл, но многие из Ваших знакомых пожалеют об этом. К их числу принадлежу и я. Давно предвкушал удовольствие прочесть Ваши воспоминания. Надеюсь, вы дадите. Всего доброго. С. Цветков». 

 

 От Т.В. РОЗАНОВОЙ

14 июня. Столбовая. Психбольница им. Яковенко.

«Дорогой и милый М. М!. В библиотеке я прочитала учебник по психиатрии Неймана и очень расстроилась. Там написано, что шизофрения кончается всегда слабоумием. А у меня находят шизофрению… Утешаю себя только тем, что мне осталось не так уж долго жить. Напишите мне что-нибудь, чтобы утешить меня. Кругом меня все время грубая речь, ругань, вульгарные песни, и Вы не можете себе представить, как тяжело все это.

(- 447 -) Один час в неделю я имею возможность ходить в библиотеку. Там сегодня прочла все о душевнобольных людях у Бундта. Там все не похоже на то, что у меня. Нужно не падать духом. Напишите, дорогой мой, что Вы об этом думаете. Вообще, не оставляйте меня письмами. Вы не можете представить, как важны мне Ваши письма, Ваше участие… Ведь многое, что относят у меня к болезни, объясняется тем, что я человек иной среды, иной культуры, чем те сестры и няни в больнице, которые окружают меня.

 Меня никогда не оставляют одну, боясь, что я покончу с собою — не понимая меня, что я стремлюсь к уединению не от того, что больна, а потому, что много есть о чем подумать. Достоевский в записках «Мертвого Дома» пишет, что самое тяжелое там для него была невозможность побыть одному. Я умудряюсь час-полтора побыть одной, но как это трудно сделать и чего это стоит. И это ставится мне в вину, как недостаток моего характера и признак моей болезни. Часто вспоминаю экзамен Володиных умственных способностей. Совсем аналогичное было у меня. Мое спокойствие приняли за ненормальность, не понимая его источника — крепкую веру и уверенность, что все, что ни бывает с нами, нам необходимо и полезно. Крепко жму Вашу руку. Т. Розанова».

 

 

1 июля. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Вы запретили мне писать на больницу, равно как перевести Вам еще денег… Я хочу ослушаться и деньги перевожу и пишу. О жизни Вашей в дальнейшем — не беспокойтесь. Я Вас устрою здесь, если Вы этого захотите. Мне очень нужен библиотекарь. Работа самостоятельная, одинокая. Угол я Вам дам и кормить буду. Не беспокойтесь об этом. Проехать сюда можно без пропуска. Выходите на волю, а там все «образуется». … Напишите мне толково о Ваших делах — я не очень в них разбираюсь. И когда выйдете — напишите. Будьте здоровы и спокойны. М. М.».

 

20 июля 1945 (из дневника).

Закружили дела и люди. Побывал наскоро в Москве и вспоминаю о ней «кошмарно». По-видимому, мне нездоровилось, я ничего не мог есть и только пил кофе, предусмотрительно взятый с собою. …Радио часто передает старенькие вальсы, а они нагоняют грусть о пережитом и часто думается, что зажились мы и пора, пора под холстинку… Но наступает утро, и жизнь вновь вступает в свои права и заставляет работать и бороться.

Жду Игумнова к себе. Он уже телеграфировал мне, что свободен.

 

Август 1945. (из дневника).

Вторую неделю живет у меня К.Н. Игумнов. Мы помещаемся с ним в моей небольшой комнате, но это нисколько не нарушает моего самочувствия. Предполагалось, что Константин Николаевич выступит с концертом на областном съезде врачей. Но осмотр рояля в помещении «Офицерского собрания» (бывшее Дворянское собрание) показал полную его непригодность. Кстати, один штрих — не так давно из Москвы сюда приехал симфонический оркестр с 4-ю симфонией Чайковского. Было продано всего полтораста билетов. Концерт начался почти при пустом зале и не мог быть закончен, потому что и пришедшие понемногу разошлись.

 12 августа. Константин Николаевич (Игумнов) очень поправился, стал много бодрее, с большим вкусом отдохнул, погулял, много раз побывал в соборе, как всегда, не говоря об этом. Хорош он, очень хорош. Ему 73 года, а сколько милого, молодого и умного в этом человеке, или, быть может, надо сказать — в этом чудесном пианисте, музыканте. Дай Бог ему долго жить.

 

М.М. Мелентьев — Т.В. Розановой.

16 августа. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! С удовольствием вспоминаю часы, проведенные с Вами в Загорске. Страшное у Вас осталось позади. Не будем вспоминать о нем. Одно скажу. Спасла Вас Ваша глубокая вера. Ваше совершенное спокойствие было непонятно, а Ваше равнодушие сбило их с толку. Жалею я об одном, что не мог оказать Вам настоящей действенной помощи. Кстати, это последнее обстоятельство удерживает меня от возвращения в Москву. Жить там — это значит, не мочь помочь уж ничем никому из друзей. Это невыносимо.

По возвращении сюда меня опять захватила работа. Мое отсутствие не изменило ко мне деловых отношений, и встретили меня приветливо. Перечитал на днях «Итальянские впечатления» В.В. Розанова. Перечитал с пользою и наслаждением. Сколько Вам было лет, когда В.В. ездил в Италию? И что Вы знаете по семейным преданиям об этой поездке?Будьте здоровы. Вспоминаю о Вас с теплом. М. Мелентьев».

 

ПИСЬМО от Т.В. Розановой

20 сентября. Загорск. «Дорогой и милый М. M.! Дала Вам сегодня телеграмму, что приеду к Вам, и тут же узнала, что Вы болеете, что Вы перегружены работой, и мысль быть Вам в тягость, доставить Вам много хлопот, а быть может, и неприятностей, испугал меня.  Буду стремиться опять устроиться куда-нибудь в больницу, лучше бы всего в богадельню, потому что больше я никуда не гожусь. Была у Володи и убрала его могилу.

Посылаю Вам стихотворение Вячеслава Иванова «Могила»:- 452 —

Тот вправе говорить «я жил», Кто знает милую могилу.

Он в землю верную вложил Любви не расточенной силу.

Не оскудеет в нем печаль, Зато и жизнь не оскудеет.

И чем он доле сиротеет, Тем видит явственнее даль.

Бессмертие ль? О том ни слова. Но чувствует его тоска.

Что реет родником былого Времен возвратная река…

Т.Розанова».

 

1 октября (из дневника). С 9 мая считаемся на мирном положении. Полагается радоваться, а радость что-то не приходит. Жизнь продолжает оставаться всячески трудной, и самым трудным в ней стал человек. Нет уважения к нему, и от этого жизнь особенно сера. … Я по-прежнему продолжаю работать «главным врачом». Устал и разменялся по пустякам и мелочам быта больницы — и жнец, и швец, и на дуде игрец.

 

ПИСЬМО от М.М. Мелентьева – Надежде Васильевне Розановой-Верещагиной

9 октября. Владимир. «. …Татьяна Васильевна пишет мне, что хотела бы на зиму поместиться в больницу. Я предлагаю, если Т.В. будет трудна жизнь в Загорске (не будут топить и не будет света), пусть приезжает ко мне на зиму. Комната ей и еда обеспечены. Ей надо будет только обслужить себя, что она делает и у себя дома. Кстати, мы ее тут и полечим. М. Мелентьев».

8 ноября (из дневника). Праздник Октября. После шумной и хлопотливой к нему подготовки — тишина, по крайней мере, у меня. Я не визитирую и никого не зову к себе. Приехала Т.В. Розанова. Хочу, чтобы было ей хорошо, бесхлопотно и бездумно, но думаю, что не удастся это мне. Есть люди, не рожденные для тишины и покоя — они все время в «трех волнениях». Такова и моя гостья. Слишком много тяжелого было у нее в жизни.

Веду переговоры об освобождении меня от работы главным врачом. Возвращаются с фронта коренные владимирские врачи. Все они партийные, с орденами, фронтовыми заслугами. Присматриваясь к ним, чувствую, что я «не к шубе рукав», что трудно мне будет с ними, всячески трудно… Ни к какой борьбе честолюбий и интриг я не способен, а здесь сейчас начинает это расцветать. Зачем мне это? Старому, беспартийному, опороченному 58-й статьей? А то, что я хожу в церковь,— разве это дальше простится? Пока с этим мирились, но скоро это станет несовместимым с моим званием, если не преступным…

Нужно предупреждать некоторые события в своей жизни. Нужно предвидеть… Нужно улавливать не настроение общества, такового сейчас нет, а курс ведущего корабля. А курс, несомненно, будет со ставкой «на своих», которых, кстати, так много освободится с окончанием войны. Кроме того, что прощалось во время войны, с чем мирились по военному времени, валя на него, теперь станет недопустимым…

А ведь все равно — топлива нет, крыши все текут, больничное белье в жутком состоянии, питание больных из рук вон плохое… Канализация и водоснабжение больницы каждый день дают аварии… Словом, тысячи прорех, все требует средств и других возможностей. И за каждую прореху главврач может быть притянут и опорочен.

Месяца два тому назад по жалобе одного из работников обкома занялись положением больницы в обкоме и облисполкоме. Был проведен ряд собраний больших и малых с шумом, треском, со звоном. Виновных не оказалось. Был вынесен, как теперь говорят, ряд «развернутых решений» о материальном улучшении и снабжении больницы… И что же, прошло полтора месяца, и я получил для больницы — один чрезседельник.

Я никого не виню. Я знаю всю руководящую верхушку области. Я всех их лечу. Знаю их семьи, их быт, их желание помочь мне, но они бессильны. Мы пока слишком бедны. Но, в конце концов, виновный должен быть найден… На этот раз горькая чаша меня миновала, но насколько времени — кто скажет… Так вот, не надо ждать «катастрофы». Мне больно бросать больницу. Я много и от всего сердца поработал в ней, но бросать пора…

 

18 декабря. Палатка. «Дорогой М. М.! Все жду Вашего письма. Надеюсь, что Вы все-таки пишете, и письма где-то блуждают.Моя жизнь с половины ноября опять изменилась, и на этот раз к лучшему. Я опять музыкант-пианист того же клуба, через который пришлось пережить столько беды и проработать несколько месяцев молотобойцем. Правда, зато я теперь имею еще одну специальность — может быть, пригодится когда-нибудь.

Я все терпеливо жду своего возвращения к прежней жизни, и пока все тщетно. Грехи мои все не пускают меня в рай. Очень это грустно! Ведь годы все идут и идут, и так незаметно состаришься. А пожить еще хочется, ведь пожил я еще очень мало.

Как-то Вы живете и чувствуете себя? Я Вас представляю все таким же жизнерадостным, веселым, остроумным, как и встарь… Как себя чувствует К.Н.Игумнов? Я слышал, что он продал один рояль, и представляю это себе как очень большую нужду и неблагополучие. К. Н. я никогда не забуду и всегда буду его прославлять, хотя слава его и без меня велика.

Хорошо бы, мне удалось прочно и надолго остаться у пианино, от этого зависит вся моя будущая жизнь. Но благополучие в моем положении неминуемо влечет за собою новые беды, и я всегда нахо жусь — 456 -в ожидании таковых. Часто я удивляюсь, почему я не сошел с ума, а наоборот, еще умею быть веселым, смеяться и по-прежнему любить жизнь.

Как мне хочется скорее Вас увидеть и провести с Вами так же мило и хорошо время, как, кажется, совсем недавно в Алабине. Доживите обязательно до моего возвращения. Сергей Коншин».

31 декабря (из дневника). Сегодня мне пошел 64-й год.  Когда не считаешь слишком важным ни жизни своей, ни своей особы — смерть не кажется страшной. Страшнее старость. Но что же мне пока жаловаться на нее? Я здоров, я работаю… А там, что Бог даст. У А.В. Никитенко я прочитал: «Думать постоянно о трудностях своего положения — это только усугублять их». И вот я не хочу думать и считать, что некоторая доля легкомыслия, даже после 60-ти лет, очень полезна в жизни.

 

 

1946 год

 

«Жить — не значит предоставить лодке плыть по течению,

а значит неусыпно бодрствовать у руля».

— 457 —

15 января 1946. Бухта Нагаева. «Мой дорогой М. М! Так все и нет от Вас вестей. Это меня огорчает. Во-первых, так хочется услышать Ваш голос хотя бы и на бумаге, а во-вторых, очень беспокоюсь — живы ли Вы и здоровы, и все ли с Вами благополучно?

Как безумно давно мы не виделись с Вами, и как я мечтаю о нашей встрече. Но судьба продолжает быть ко мне жестокой и будет такой впредь. Я что-то начинаю терять надежду на перемену своего положения. Разумнее всего, конечно, в моем положении — полное смирение и отрешение от всех надежд и мечтаний. Жизнь все равно уже прошла. Правда, чувствую себя еще очень молодым и бодрым, но это уже остатки… Я уже Вам писал, что опять вернулся к музыке. Это, конечно, удача и возвращение к благополучию. Но работаю я не как музыкант, а как тапер и халтурщик. Приходится, Бог знает, какой музыкой заниматься. Но, во всяком случае, это не работа молотобойца.

У нас теперь очень хорошо работает радио и прекрасно слышно Москву. Но я все время занят в клубе и попадаю только на бой часов Кремлевской башни.

Я все время очень горюю, что Константина Николаевича (Игумнова) я уже, наверное, не увижу и не услышу. Ведь до ста лет он не будет жить.

А как не повезло моим обоим братьям — оба овдовели. Вообще, над нашей семьей тяготеет рок — она почти вся погибла. Из жителей Чистого пер. буквально остались рожки да ножки.

Несмотря на то, что прошли многие годы, я всех помню из круга моих знакомых. И рад бы забыть — да сил нет забыть. Это плохая сторона человеческого устройства, что не в силах побороть потребность вспоминать. Может быть, для этого нужны новые увлечения, привязанности, интересы, а главное, конечно, чтобы настоящая жизнь была не хуже прошлой. Ведь у голодного человека всегда над всем преобладают личные воспоминания о съеденной когда-то пище вкусной и обильной. Если этому письму суждено дойти до Вас, то ответьте мне сразу. Теперь навигация у нас не прекращается. Крепко Вас целую. Ваш всегда помнящий, Сергей Коншин».

 

16 января 1946 (из дневника). 

Новый год я встречал в Москве, где проводил и свой месячный отпуск с половины декабря. Там я печатал на машинке у Н.В. Плетнер свои воспоминания. Работали мы каждый день по три часа. И вот как-то разговорились о Тарусе, куда меня все время тянет С.А. Цветков. Оказалось, что в этой же квартире живет С.А. Станкевич, двоюродная сестра С.В. Герье, а последняя продает свой дом в Тарусе, где она жила вместе с артисткой Малого театра Н.А. Смирновой. У меня было настроение «кончать» с Владимиром. Переходить из «попов в дьяконы» и оставаться в больнице рядовым врачом я считал для себя и для дела неприемлемым. Оставаться дальше главным врачом я просто не мог. Искать работу где-то в другом месте было не по годам, да и не к чему… А вот приобрести свой угол и обосноваться там — 458 -уже до смерти у себя — это было и заманчиво, и почетно, и логически оправдываемо. 

<….> Прошла неделя, и я получил приглашение от С.В. Герье зайти к ней.  Живет она в особняке покойного ее отца проф. В.И. Герье, оставленном советской властью за его семьей. Большой кабинет. Старинная обстановка. Большие портреты маслом В.И. Герье и его жены. Много книг, и Софья Владимировна — породистая, высокого роста, с бледным тонким лицом. Порывистая и покойная. Простая и не простая в обращении. Уже очень немолода, но подтянута, держится прямо, улыбается молодо… Дом оказался не проданным. Хотят продать человеку «преемственной культуры»… Нужно переговорить с Н.А.Смирновой — она в больнице со сломанной ногой… «А вы, Софья Владимировна, будете за меня?» — спросил я, расставаясь. «Да, я свой голос отдаю Вам»…

 

29 января. Владимир. «Милая Анюшка! Сегодня уже две недели, как я здесь. … Мне скучно здесь стало. Скучно не по себе, а вообще скучно. Скучно от людей, скука в людях, в страшное однообразие жизни (впрочем, она такая и в Москве), в сером фоне ее, в какой-то безнадежности личной и общественной.

Завтра уезжает Татьяна Васильевна. Я рад, что помог пережить ей трудные зимние месяцы. Интересный она человек, но и трудный человек. Должно быть, такое сочетание в природе вещей. … Напиши о «тарусских делах». Не знаю, как я буду жить, если они провалятся. Миша».

 

25 мая (из дневника).

Вечер. Тоскливо. Недавно пришел с кладбища, где побродил. Зашел в церковь. Она старенькая, низенькая, теплая. Горит несколько лампад. Полумрак. Шла всенощная. Народу 20—25 человек, все женщины. На клиросе 3 человека — поют неумело и неуверенно. Выводит их из затруднения старичок священник. Я его знаю. Он лечился у меня. Знаю и недавнюю тяжелую драму его жизни — у него повесилась старушка жена. Он приходил ко мне поделиться своим горем, а главное, спросить — не оставит ли ее милосердие Божие, если она это сделала «не в добром уме и рассудке». Тут же в другом пределе покойник. Канун, свечи, слезы предстоящих. Служба скорая, «обыденкой», но как неотразимо сильно действует все это на душу.

А кладбище в буйной зелени. Запущенное, разгромленное, но не заброшенное, ибо другого кладбища в городе нет. И в городе восьмисотлетней давности самые старые надгробия половины прошлого столетия… А в Острогожске были и половины XVIII века. А героический 1812 год был представлен там очень хорошими памятниками и по форме, и по эпитафиям.

Но это было до революции. Революция не пощадила кладбищ. Этого разгрома кладбищ я никак не мог понять, если не принять всерьез «раскулачивания могил».

 

Занимаясь немножко историей Владимира, я должен был узнать и о докторе А.В. Смирнове. Он много поработал по истории Владимиро-Суздальского края. Его книги и архивные материалы были у меня. Живы еще и люди, хорошо его знавшие и рассказывавшие мне о нем, а вот могилу его сколько раз я искал, а так и не мог найти. А умер он после революции. Так…

Нива смерти быстро зарастает, Зато цветет нива жизни.

Комната моя разгромлена. Все уже уложено. Вопроса о Тарусе уже не существует — он уже решен. По Вольтеру: «Плоды поэзии растут лишь весною, холод и печальная старость созданы только для здравого смысла»... Вот и посмотрим — обманул ли меня на этот раз здравый смысл, или нет.

19 мая исполнилось три года моей работы здесь. Я имею все основания быть довольным этими годами. Это мое внутреннее сознание. Но и общее мнение, что я «покидаю Владимир победителем». Ну, а дальше, что Бог даст. Дмитрий Васильевич Никитин пишет мне: «Вот Вы какой праздник устраиваете в своей жизни. Я его очень одобряю».

А сердце последнюю неделю в состоянии «стенокардии». Уж очень меня замучили больные. И главное, ночами. Ну, подается машина, ну, повезут туда и обратно… А боли в сердце, левой руке, и двигаться трудно, и настроение из рук вон плохое… Кто-то сказал, что старость приходит лишь тогда, когда мы поддаемся ей. У меня твердое намерение не поддаваться ей.

 

 

ЭПИЛОГ К ВЛАДИМИРУ

 

30 мая вечером меня вызвал к себе 1-й секретарь обкома Г.Н. Пальцев. … В лестных выражениях меня поблагодарили за работу, а Брандт поднес мне медаль «За трудовую доблесть». Прощаясь, Пальцев сказал мне: «Будет нужда, обращайтесь ко мне — всегда помогу». Признаюсь — меня все это растрогало. В напряженной обстановке последних дней это было признанием не зря потраченных усилий, не зря прошедших трех лет. Ведь мы так скупы на одобрения.

31 мая я вернулся домой в полночь после осмотра председателя облисполкома. А в четыре часа 1 июня подали машину, нагрузили вещи, и я, провожаемый дежурным персоналом больницы и главным врачом Ялиным, последний раз покатил по такой знакомой и изъезженной мною дороге.

Вот твердыни бывшего монастыря, музей, сквер, собор Дмитрия Солунского в лесах. Красавец Успенский собор с полусферами куполов и греческими крестами… Золотые ворота…

Щемило сердце. Все это стало дорогим. К этой старине так тянулась вся моя душа…- 473 —

Ну, вот и Ямская слобода. Церковь, где венчался Герцен с Натальей Александровной… Теперь это лагерь для пленных немцев… Проволока, часовые. Но я не хочу видеть этого… Я вижу былое… А вот и застава… Лес… Мчится машина… Какое знакомое шоссе…

 

М.А. Кузмин говорит: «Сами поступки ничего не значат, а важны причины, их породившие, а главное — люди». Это неправда. Важны и поступки. Я вот был волен поступать так или иначе… И вот, будто теперь впервые я начинаю понимать, что поддался чувству и еду, сам не зная, куда и зачем… А машина мчится… За последние годы я слишком привык чувствовать себя нужным. Быть на вершине гребня работы и… вот я ничто… Ведь мне даже и не ответили из Тарусского райздравотдела… на мой запрос о возможности получить работу… Это мне-то, «из-за которого спорили города»… А машина мчится… И растет расстояние между мною и Владимиром…

 

 

 

 

 

 

ЖИЗНЬ В ТАРУСЕ

 

1946 — 1967. — Переезд в Тарусу, где купил дом. Жил в Тарусе и Москве.