СЕМЕЙНЫЙ АРХИВ

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ. Из серии «Дружба народов»

«Хороша страна Болгария…»

Людмиле Терпешевой и Ивану Теофилову

Людмила Терпешева. Худ. Ст. Станшев. г. Руса. НРБългария — 1963

1967. София, Белоградчик, Рила, Пловдив, Бачков, Троян.

1984. София, Пловдив, Созопол, Гинци и гора Витоша

НРБ с 1944-1990. Герб и Флаг

Придется выйти за границы бывшего Советского Союза, и, хотя когда-то шутили, что «курица — не птица, а Болгария — не заграница», все же для поездки туда тоже требовалась виза. Все наши восточно-европейские сателлиты были когда-то для нас «ближним зарубежьем» (соцстранами), туда позволяли ездить не только по турпутевкам, но и по приглашениям родственников, то есть приватно. В тогдашнее «дальнее зарубежье» (капстраны) — ни-ни! Потому что какой же дурак стал бы бежать в соцстраны?

Строго говоря, у нас в Болгарии родственников не было, но когда я подавала документы в ОВИР, то в заявлении очень трогательно описала историю отношений нашей семьи с Терпешевыми, подчеркивая их родство с известным болгарским революционером. Для получения визы требовалось также заполнить анкету и, главное, получить характеристику с места работы, заверенную дирекцией, парткомом и профкомом. Анкеты и характеристики — непременные спутники нашей тогдашней жизни. Помимо сведений биографического характера (где, когда родился, где-когда учился, где-когда работал) каждый должен был сообщить: член ли КПСС, был ли в заключении, был ли в плену или в оккупации под немцами, был ли заграницей раньше и с какой целью, ну, и обо всех ближайших родственниках. Цвет волос, глаз, особые приметы. Заполнять анкеты было неприятно.

Еще более неприятно было получать характеристику. Сначала вызывали на собеседование в партком института, потом в райком. На этих собеседованиях партмужи измывались над просителем, как хотели, допрашивали об обстоятельствах личной жизни (разводы и вторые браки не поощрялись, безбрачие  — тоже: одиноких за границу старались не пускать), о том, какие газеты выписываешь и читаешь, ходишь ли на политсеминары, ведешь ли общественную работу. Потом переходили к текущему политическому моменту и тут уж — держись. Если не знаешь, какова обстановка в Непале или об освободительной борьбе в республике Чад, мужи начинали укоризненно качать головами и сомневаться, можно ли вам доверять.

Для того, чтобы иметь возможность поехать в заграничную командировку, плавание или экспедицию, научные сотрудники должны были обязательно посещать еженедельные политсеминары — иначе визу не дадут; должны были вести хоть какую-то общественную работу, еще лучше — быть партийными. Все делалось для того, чтобы в конце характеристики стояли три ключевые фразы: «Морально устойчив. Политически грамотен. Идеологически выдержан».

Хорошо помню нервную и унизительную атмосферу у дверей парткома: взрослые, неглупые и вполне порядочные люди, с лихорадочным румянцем на щеках, с дрожащими от волнения руками, судорожно делятся друг с другом сведениями, которые будто на этот раз совершенно необходимо знать, чтобы не погореть. Кто-то листает справочники по истории Краснопресненского района, кто-то глотаем валерьянку. Бред какой-то! А впереди— еще райком. И так каждый год. Но! — всего этого можно было избежать, если отказаться от заграницы, тогда плевать на характеристику, тогда можно даже и на овощебазу не ходить — с работы практически не выгоняли, только по «политическим» мотивам.

Поездка по приглашению в соцстрану обходилась малой кровью. Помню, например, что подписи в институте мне поставили без прохождения парткома, и в райком мне не пришлось ездить. И справка медицинская не требовалась. Через три месяца я получила визу.

С Милкой и Иваном, ее мужем, мы подружились во время их первого приезда в Союз в 1962 г. Они ехали из Софии поездом и были потрясены бедностью наших деревень, соломенными крышами, нищетою увиденных ими на станциях людей. Образ «старшего брата», передового и благополучного Советского Союза, на который должна была равняться Народная Республика Болгария, потускнел. Самое светлое воспоминание у них осталось от поездки в Троице-Сергиеву Лавру. Иностранцам выезжать за границу Москвы было запрещено, и мы рискнули на эту поездку только потому, что Милка хорошо говорила по-русски, а Иван дал обещание молчать всю дорогу. С нами ездил Жура. День был морозный и солнечный. Лавра стояла во всей красе. Иван — поэт, человек впечатлительный, эту поездку запомнил на всю жизнь.

Болгарский поэт, драматург, переводчик русских поэтов и художник Иван Теофилов. Род. в Пловдиве в 1931 г.

Как член Союза писателей Болгарии, он не раз приезжал в Союз и всегда страдал от удушья нашей несвободы — в Болгарии было немного легче. Вместе с Милкой они приезжали на гастроли Софийского театра кукол, где Милка была актрисой, а Иван — драматургом. После дороги в Ярославль он написал стихотворение «През Русия» («Через Россию»). Вот мой неумелый подстрочник:

Мне вспоминается снова уютное русское купе —

В матовом сумраке чашка чая с гравированной ложечкой,

А в окне — малиново-трепещущее солнце, точно солнце.

Видна Россия — звенящее чувство за снег,

И за обрывистый край застывшей реки,

И снова снег с обмирающим горизонтом…

Случайная станция. И тетка в вязаной шали

В пухлом зипуне, в валенках — матрешка,

Продает желтые яблоки.

И  снова Русь в парчевой наметке, снег и снег,

Дали бессмертной русской зимы…

Мелькают постройки, золотые купола, небо

В северном сиянии, вибрирующее от птиц,

Видения на улицах внезапных сценок,

Лица в ушанках, в бобровых шапках,

Грустные думы и напевные имена,

Средь грохота поезда светлый вокзал…

Осенью 1967 г. я провела в Болгарии месяц.

У Милки на руках была ее первая пятимесячная дочь Машка (потом родился сын Николай и дочь Анна), поэтому в тот приезд мне приходилось всюду ездить одной и часто пользоваться попутными машинами. Языка я, конечно, не знала, объяснялась с трудом, потому что, хотя в Болгарии изучение русского языка и было обязательным, но в глубинке его, конечно, не знали. Но все же болгарский язык, как всякий славянский, нам близок. Это хорошо сохранившийся старославянский, то понять и даже немного разговаривать можно. Язык южных славян в результате многовекового турецкого ига засорен тюркизмами и это затрудняет понимание (например, «гара» — вокзал; «кула» — машина от турецкого слова «повозка»).

Так же, как и в Сербии, какая-то часть болгар отуречилась, и слышно, что эти болгарские мусульмане, единоверцы боснийских мусульман, тоже требуют, если не независимости, то автономии. Но их в Болгарии гораздо меньше. Основное население — православные. Таких гонений на церковь, как у нас, в Болгарии не было, — все церкви действовали, в монастырях жили живые монахи, крестьяне в автобусах ездили целыми деревнями на богомолье. По требованию «старшего брата» был закрыт только один, но зато самый известный и самый почитаемый монастырь — Рильский, где почивали святые мощи его основателя преподобного Иоанна Рильского. Закрыли  и сделали музеем, чтобы туда можно было возить советских туристов. Но я была человеком вольным и потому в тот свой приезд главным образом ездила по монастырям — была в Бачковском под Пловдивом, в Троянском, в Рильском, в маленьком монастырьке на севере около дунайского города Видена. Вот несколько зарисовок.

МОНАХИНЯ НАТАЛИЯ

В тот день я встала еще затемно и отправилась одна через горы в Белоградчик, чтобы попасть на ранний автобус в знаменитые пещеры. После двухчасовой экскурсии среди сталактитов и сталагмитов выход из преисподней на свет Божий воспринимается как спасение. Благодатная осень праздновала вместе с людьми венец лета Господня — земля была усыпана плодами, молодое вино наполнило бочки, в деревнях прямо на улицах были расставлены столы, уставленные яствами. 9 сентября — день независимости Болгарии — удачно совпадает с этим временем года.

Я долго «голосовала» на шоссе и совсем отчаялась, когда машину остановил водитель «Волги» и любезно согласился довезти меня до этого заброшенного монастыря в стороне от проезжих дорог. Он и сам не знал туда дорогу, мы плутали, но, наконец, спустились по проселку в заросшую густым лесом долинку и вдруг оказались у ворот монастыря. Монастырский двор был залит солнцем и совершенно пуст. Жужжали пчелы, в густой траве важно покоились огромные оранжевые тыквы. Сквозь плотную парчу виноградных лоз просвечивали снежной белизной стены низких келий и известковые плиты маленького храма. Из скрытой в зарослях калитки неожиданно возникла женская фигура в черном и направилась к нам по песчаной дорожке летящей, поющей походкой. Здесь жили всего две монахини. Они работали на огороде. К нам вышла монахиня Наталия. Усадила нас в прохладной беседке, принесла ледяной родниковой воды и на блюдечках душистый мед. Так в Болгарии принято угощать — холодная вода с чем-нибудь сладким. Потом она повела меня в церковь и к  себе в келью, где показывала Четьи-Минеи в кожаных переплетах. Она была так ласкова, вся светилась радостью подстать радости и безмятежности места, где жила. Мы собрались уезжать, и она вышла проводить нас за ворота. На прощанье мы поцеловались с нею, она благословила меня и, видно, глядела нам вслед, пока наша машина не скрылась в чаще леса.

Вечером, когда я вернулась в дом, где остановилась у Милкиных друзей, на мои вопросы о монахине Наталии, хозяин дома сказал, что в молодости она была танцовщицей в портовом городе Виден, а в 19 лет покаялась и ушла в монастырь. От этого и шла она к нам поющей  походкой.

ОПАЛЬНЫЙ АРХИМАНДРИТ

Елена сопровождала меня из  Пловдива в Бачковский монастырь. У нее была рекомендация к жившему там в ссылке столичному архимандриту Стефану — он жил здесь по указу своих духовных властей за какое-то непослушание или вольнодумство. Встретил он нас в своей роскошной келье не очень приветливо, когда узнал, что я русская. По-русски говорить отказался, хотя, по его словам, русский знал. На столике лежал «Фауст» Гете, большой письменный стол был завален книгами и бумагами, звуки органной музыки из проигрывателя наполняли келию бачковского отшельника.

Высокий, красивый, живой и очень непосредственный человек, архимандрит Стефан быстро сменил гнев на милость, стал ласково называть меня «москвичанка», говорить по-русски и сам повел нас по монастырю. Потом мы спустились к вратам и там под горою в ресторанчике «Бачковский монастиръ» архимандрит накормил нас вкуснейшим обедом, приправленным прекрасным вином. Естественно, наши взаимные симпатии возросли, кофе с коньяком в его келье их укрепили, и после шумных откровенных антисоветских разговоров мы расстались. Но под конец он дал мне рекомендательное письмо к епископу Григорию, настоятелю троянского монастыря.

ШОФЕР

Чтобы попасть в Троянский монастырь из Пловдива, нужно преодолеть Балканы. Я добралась до этого горного монастыря довольно удачно, после вечерней службы подошла к епископу Григорию, и он поручил монаху устроить меня в монастырской гостинице. Там же разместились прибывшие на автобусах богомольцы — крестьяне в красочных народных одеждах. Епископ сказал, чтобы я явилась на раннюю литургию, и после службы пригласил меня в свои покои. Он бывал в России, в Троице-Сергиевой лавре, и сказал, что с удовольствием будет говорить по-русски. Епископ Григорий — полная противоположность архимандриту Стефану — строгий, аскетическое лицо, сдержанность в движениях и словах. Говорили о признаках религиозного возрождения в России.

На обратном пути в Пловдив меня подсадил в кабину водитель грузовика. Молчаливый, руки волосатые, глаза мрачноватые — я забеспокоилась, потому что уже знала дорогу — машины редки, а путь лежит через горы и дикие леса. Вдруг приставать начнет — в Софии меня предупреждали, чтобы автостопом не ездила, только рейсовыми автобусами, потому что болгары сладострастны и бесцеремонны. Всю дорогу я тряслась от страха и мне было не до красот. Наконец, с высоты открылась сказочная равнина — река Марица, виногрдники, плантации роз  и сады. Шофер включил радио и стал слушать репортаж о футбольном матче. Я немного успокоилась, памятуя, что футбол настолько поглощает внимание болельщиков, что им не до  женщин. За несколько километров до Пловдива, когда сумерки уже заволокли долину и солнце прощалось с вершинами Родопских гор, мой молчаливый шофер без каких-либо объяснений неожиданно остановил машину на обочине. Я затрепетала. Он вылез из кабины, направился в сторону от дороги и исчез среди яблоневых деревьев. Минут через десять он вернулся с огромной сумкой, наполненной помидорами, яблоками, персиками и виноградом. И молча установил ее у меня в ногах. Он подвез меня к дому в Пловдиве и, прощаясь, вручил мне эту сумку с дарами. Только и сказал: «Это тебе».

Поэтому я не верю, когда говорят, что русских не любят в Болгарии. В городах, может, и не любят, но никогда Болгария не забудет свою освободительницу Россию, а я — моего молчаливого шофера и всех щедрых, ласковых и заботливых людей, которые привечали меня на дорогах, в домах и в монастырях.

Второй раз мы поехали в Болгарию вместе с мамой осенью 1984.

Амфитеатр в Пловдиве

В Болгарии стоял «развитой социализм», и синдром грядущей перестройки был уже заметен. Прелести «цивилизованной» жизни прорвались в Болгарию и другие соцстраны на несколько лет раньше, чем в цитадель социализма, Совсоюз. Реклама, бесчисленное множество кафешек, ларьков, магазинчиков, дорогие магазины, коммерческие цены на продукты, импортные товары. Каждый болгарин хотел иметь квартиру в 150 кв. м., автомобиль (лучше иномарку), виллу в горах, поездки заграницу. Болгары уже тяготились телепередачами из России, они больше не выписывали русских журналов, не раскупали, как прежде, русские книги. «Ноу проблем!» — говорили они по-английски, пили кока-колу, херши и шнапс. Курорты были забиты интуристами из Западной Европы и по золотым пескам вышагивали в коротких шортах немцы с голыми рыжеволосыми ногами. Они давали много на чай в твердой валюте, а нищие жадные русские на чай не давали совсем. Русские, как дикари, скупают дубленки и ковры, их жены вульгарны, плохо и старомодно одеты, у них дурацкие шестимесячные завивки.

В сердце Софии по-прежнему возвышается собор во имя святого князя Александра Невского, а перед ним на коне — Царь-Освободитель Александр II. По-прежнему высоко в горах стоит монумент в память битвы на Шипке, но все меньше людей кладет к его подножию цветы. Болгары подогревают в себе русофобию, повторяя с тоскою, что «Болгария — 16-я республика» и что в резиденции Тодора Живкова трубка телефона, соединяющего его с Москвой, не имеет нижней мембраны — он только слушаем приказы, и не может ничего сказать в ответ.

Иван и Милка везут нас в Пловдив. Мы живем в доме Ламартина на вершине горы и тут же рядом на склоне — римский амфитеатр, горячие на солнце истертые временем мраморные скамьи, желтые на фоне ярко-голубого неба колонны и прозрачные портики. Мелкие, кривые, мощенные брусчаткой, улицы сбегают по склону горы вниз, где кипит город, публика прохаживается по пловдивскому променаду — все что-то жуют, что-то пьют, что-то покупают — все, как у них, как в Париже и Ницце. А в маленьких двориках старинных домов на горе в тени виноградного переплетенья разместились крохотные выставки художников-авангардистов и просто художников. Иван, сам художник в душе, с увлечением водит нас по этому Пловдивскому Монмартру, встречает друзей, с ними мы пьем вино в уличных тавернах. Дом Ламартина на горе и древний Пловдив — это был подарок Ивана нам с мамой.

Иване, Иване, «всадник на белом коне», помнишь, как мы бродили с тобой по Донскому монастырю среди надгробий, шурша опавшими листьями? И как пили «Плиску» у меня в доме? Где-то вы теперь мои дорогие Терпешевы? И у вас ведь, в Болгарии, не все сладко после освобождения от России? Увидимся ли?

Примечание. Это было написано в начале 1990-х. Сейчас 2017. Конечно, мы так и не увиделись. Они в Москву перестали ездить. Наша переписка прервалась.  Милка заболела и умерла. Прощай, Иван.