1917 год 

 

ПИСЬМА  Е.А. и З.П. Белявских — дочери А.Е. Коробьиной

из Кишинева в Москву  

 

ПИСЬМО Е.А. Белявского от 19 января 1917. Кишинев.

Спасибо тебе, дорогая Ниночка, за поздравление меня с днём рождения и днём ангела. Сегодня мне стукнуло 61 год! Уходит жизнь, а будто и не жил, так она скоро прошла. 17-го приехала Люся, очень устала, жалуется на боль печени, пальцы отекли. Сегодня её будет смотреть доктор-акушер. Танюшу крепко целую и благодарю за милое письмо. Молодец моя внучка, очевидно, будет писательницей. А у нас зима, масса снега и холодно. Обнимаю тебя и Танюшу. Евг. Белявский.

 

ПИСЬМО З.П. Белявской от 23 января 1917.

Нина моя дорогая, сегодня получила твое и Танино письмо от 8 января! Действительно, кажется, давно не писала тебе. Но приезды Каси и (17-го) Люси выбили меня из моей корреспондентской колеи. А с приездом Люси и времени мало. Как я сама боюсь этого события! Звали на консультацию Киркорова и Козина, они были смущены её сердцем. Всё же я рада, что она здесь и что это [роды] будет здесь, при мне, потому что они оба безумные и ничего не понимают. Всё это будет, верно, к Пасхе, в конце марта. Вот если бы ты была близко, могла бы приехать. Говорят, что скоро пойдут поезда 3 раза в день.

Холодно у нас. Морозы небывало продолжительные. Живём в трёх комнатах, а остальные так холодны, что мороз гуляет (8 гр.) при ежедневной топке. А у кого нет дров? Дрова 1 р. пуд, и всё соответственно этому. Мяса нет ― всё берут лазареты, и каждый день их прибавляется. ТИФ ВЕЗУТ, везут с фронта тифозных. Вчера проездом была Сара В. ― она в Румынии. Устала и уже не смеётся!  Ждем Борю. Целую тебя, дорогая. Все спят. Твоя мама.

 

ПИСЬМО Е.А. Белявского от 13 марта 1917. Кишинев.

Дорогая моя Ниночка, на телеграмму твою я не отвечал телеграммой, ибо это бесполезно, все они идут почтой. Твоя тоже была получена почтой. Ты спрашиваешь о здоровье, имея, главным образом, в виду Люсю. Она донашивает последние дни и очень нервничает. Мама замучилась от волнений и домашних событий. Жаль её. Если бы был возможен твой приезд хотя бы на неделю или две, то положение в доме быстро бы изменилось. Но пока, вероятно, и думать нечего о поездке, хотя говорят, что с 18 марта начнёт ходить наш курьерский поезд, а значит, железная дорога налаживается. О событиях я сейчас не пишу тебе, то есть не затрагиваю в этом письме этого вопроса, так как я о нём написал Касе сегодня в заказном письме, которое ты прочти. Повторяться не хочется. Скажу одно, что «товарищи» меня пугают своими требованиями, и я боюсь, что, расшатав дисциплину войска, они отдадут нас немцам, которые тогда покажут нам Кузькину мать. Это было бы непоправимым несчастьем для России, и водворился бы такой режим, какого и при Романовых не было. Дай Бог, чтобы этого не произошло.  ….. Сегодня у нас уже настоящая весна, в тени сейчас (12, 5 дня) + 12 гр. Очень суровая была зима для Бессарабии в этом году. Целую тебя и Танюшу. Пиши нам чаще, скучно нам здесь, заброшенным и одиноким. Любящий тебя отец Евг. Белявский.

 

ПИСЬМО  Е.А. Белявского от 14 марта 1917. Кишинев.

Дорогая моя Ниночка, вчера послал тебе письмо, а, возвратясь домой, застал твоё письмо, на которое, хотя кратко, хочется ответить.  О перевороте не может быть двух мнений, он должен был произойти, уж слишком немка Алиса начала издеваться над Россией и презирала её. Так дальше жить было нельзя, и Протопопов помог роспуском Государственной Думы произвести переворот. Всё шло хорошо и будет хорошо, если не будут заигрывать с Армией. Как люди не хотят понять, что Армия без дисциплины ничего не стоит. Вот сейчас сидел у меня в служебном кабинете полковник и жаловался, что дисциплина расшатывается, и, если и дальше будут так действовать, то недалеко и до катастрофы. Все события совершались с такой головокружительной быстротой, что мозг мой отказывался воспринимать всю эту картину, и я во многом не отдавал себе отчёта.

 Одному я был очень рад, что немецкое гнездо с Алисой разрушено и, надо надеяться, навсегда. Об образе правления скажет Учредительное собрание, но мне кажется, что в России водворится республика. Что бы ни было, что бы ни придумали, — а хуже того, что было, не будет. Мне очень обидно, что не удастся видеть полный расцвет нашей родины, не доживу до того, а расцвет скоро начнётся и пойдет ускоренным темпом».

В письме многое не скажешь, для этого надо бы было писать десятки листов и затратить несколько дней на изложение своих мыслей, но я этого сделать не могу и оставляю все разговоры до встречи. В Москву теперь ехать нельзя и думать, чем же жить мы будем.  Надо выждать новой пенсии, каковая разрабатывается новым Министерством Финансов по поручению нового правительства. Мама с каждым днём всё больше и больше волнуется в ожидании семейных событий. А  Люся вот-вот рассыплется. Без хлопот не проживёшь, вся жизнь в хлопотах и переживаниях. Крепко целую тебя и Таню. Б.

 

ПИСЬМО З. П. Белявской от 14 марта 1917 из Кишинева.

Нинуша милая, получила твоё радостное письмо, и сама радуюсь с тобою. Все мы, конечно и папа, уже успели освоиться со всеми событиями, но нервы ещё не улеглись, натянуты очень. Да и как может быть иначе? Такие великие, сложные события. Даже страшно думать, что до сих пор мы жили в таких ужасных условиях, при этих «тёмных силах». ― Но и теперь, чувствуя радость обновления, всех не покидает страх: как будет дальше? Как поступит армия, ведь она явно раскалывается. Как отнесётся народ, [неразб.] и та же армия к еврейскому вопросу? На этой почве непрерывные мелкие столкновения. Офицерство и солдаты? Ай, как всё сложно и как всё страшно. Как и надо было ожидать.

Масса агитаторов среди простого народа, который так легко подбить на всё. Я, как это ни смешно, не спавши несколько ночей, бесповоротно решила, что нам нужна Республика, но не социальная, которая слишком идеалистична. А ведь у нас захотят именно таковую, и те, которые хотят её, в данное время сильны. И что будет? Но довольно пугать и себя и других. Будет то, что будет. Надо быть готовыми ко всему. Надо быть готовыми и к тому, что папе придется уйти на покой, уступив место другим. ― Сейчас же надо готовиться к домашнему событию, которое вот-вот наступит. Акушерка сегодня была. Да, надо собрать все силы на то время, чтобы справиться на нескольких фронтах. До сих пор не удалось быть ни на одном собрании. В пятницу иду на собрание «Объединения женщин» призыва Е.И. [неразб. Сицинской?].  Целуем тебя крепко. Не забывайте мою маму, и вашу бабушку. Электричество гаснет! Твоя мать ЗП.

 

ПИСЬМО З.П. Белявской от 21 марта 1917 из Кишинева.

Моя дорогая милая Нина. Сейчас получила твое письмо (заказное) от 15 марта. Я не понимаю, почему из Кишинева так плохо идут письма. Все жалуются. Нам не дают вагонов для посылок, но ведь письма не посылки.… К Люсе недавно звали доктора, он сказал, что родить ей в начале апреля. Затем у всех нас страдают нервы, но для этого слишком много причин, у каждого в отдельности свои и для всех общие. Этой общей причине много способствуют Кишиневские сплетни и газеты (тоже Кишиневские).

С событиями мы настолько сжились, что и я, и папа (после долгих размышлений) желаем для России только республику, не социальную, конечно, а демократическую. Возврат к семье Романовых кажется теперь просто страшным.

Вчера получили интересное письмо от Владимира Сергеевича Биркина, которым он нас очень успокоил в смысле дисциплины в войсках и в смысле дружной работы временного правительства с солдатскими и рабочими депутатами. У нас дисциплина войск не вошла в норму. По вечерам страшно выйти ― на улице только пьяные солдаты. С сегодняшнего дня появилась, наконец, милиция, и сегодня же начали дешеветь базарные продукты. Милиция ― в большинстве евреи, вообще в этих выборных заседаниях их 60%. Будет перебаллотировка, потому что с ними работать нельзя ― общий голос ― это улица. Наш Бабынин ― товарищ председателя этого Комитета Безопасности. Тем не менее, здесь предвидятся аграрные беспорядки. В Аккерманском уезде уже разгромили [нет конца]

Приписка на полях: Одна сестра милосердия, приехавшая из [неразб.], говорит, что ехать ужасно: солдаты высаживают пассажиров из 1 и 2 класса и сами занимают места.

 

♦

 

 

КАК ВСТРЕТИЛИ РЕВОЛЮЦИЮ В ТУЛЕ

 

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ М.М. ДИКУСАР (ур. Хлустиковой)

 

 

 

Жили мы, не чувствуя особенно военного голода. Оружейный завод, на котором работал муж хозяйки, находился на особом положении.  Хозяйке не приходилось стоять в очередях. Муж приносил паек с завода. Выложив всё на стол, он говорил: «Ты, дочка, не беспокойся, и твоя доля здесь есть. Я получаю на заводе рабочую карточку и на тебя». К бедности мне не надо было привыкать, я знакома была с ней с детства. Я не заметила, как пролетели несколько месяцев.

1917. В одну из февральских ночей хозяин не пришел домой. Мы все волновались, хозяйка не спала. «Не пожар ли на заводе?» ― говорила она. Рано утром, когда я уже собиралась уходить в Семинарию, явился хозяин, радостный и веселый. Он крепко обнял меня и сказал: «Поздравляю, дочка, нет царя! Свобода! Революция!» ― «Как нет царя? А где он?» ― задала я глупый вопрос, ничего не понимая. Он ответил: «Царь сам отказался от престола. Но это не наша революция! На его место сядут богачи-министры. Им по-прежнему принадлежат фабрики и заводы. Но скоро будет наша революция, когда власть будет принадлежать нам ― рабочим и крестьянам!» Я стояла ошеломлённая, это было так неожиданно для меня.

Собрав книги, я побежала в Семинарию. Улицы были полны народом, мелькали радостные и смеющиеся лица. Там, там, в Семинарии, я получу разгадку, думала я. Вбежав наверх, я увидела первой Шуру Маренкову. С  красным флагом в руках она шла впереди нестройной колонны девушек. Они пели «Варшавянку». Шура подхватила меня под руку и повела рядом с собой. «Варшавянку» сменил «Интернационал». Пройдя с пением несколько раз по залу, мы разбрелись по классам. Занятий в этот день не было. Одни преподаватели не пришли, а те, кто пришёл в этот торжественный день, считали его праздничным. Директриса не пришла и в последующие дни. Я и до сих пор не знаю, объявила ли она бойкот революции, или же её сняли, но больше она в Семинарии не показывалась.

Шура завела меня в укромный уголок и сказала: «Теперь я тебе расскажу, как ты попала в семью коммуниста, подпольщика, рабочего Оружейного завода. Задолго до Революции велась подпольная работа среди рабочих фабрик и заводов, также среди молодежи средних школ. Вели эту работу большевики: учитель истории в мужских гимназиях Тулы Кауль: студент-медик Гриша Каминский; искровец-максималист Александр Бак.  На Оружейном заводе подпольную работу вёл рабочий С.К. Пестов». Она назвала ещё ряд лиц. На всех крупных предприятиях были организованы комитеты, боевые дружины. Среди их членов велась политическая пропаганда, приносилась соответствующая литература.

«Только в наш “монастырь„ они долго не могли проникнуть», ― сказала Шура ― «но несколько месяцев назад Бак пришел к нам в качестве «брата» Золотейкиной, её вызвали в приёмную. С тех пор «брат» приходил к «сестре» каждое воскресение. Золотейкина говорила, что хочет поговорить с «братом», все девочки выходили, а в приёмной оставались её близкие подруги ― инициативная группа. Через неделю или две мы сказали Баку, что у нас одна девушка попала в беду, ей негде жить. Не могут ли товарищи устроить её на работу? Бак обещал поговорить кое с кем. Он попросил Пестова, пропагандиста Оружейного завода».

Так я попала в семью рабочего-большевика. Я не помню уже их фамилию и имена, но добрые участливые лица до сих пор хранятся в моей памяти.

«А что же ты не предложила ввести меня в подпольную группу? ― спросила я Шуру с обидой. «Предлагали несколько раз, ― Бак отводил. Говорил, что горячих, любящих говорить правду в лицо, нельзя посвящать в нашу работу. Сгоряча могут провалить всю группу. Сейчас нам нужны настойчивые, упорные, молчаливые и злые!»

― «Дурак, ваш «брат»! ― сказала я Шуре. ― Или вы его не поняли. Революция делается людьми с горячим сердцем, самоотверженными, любящими правду и ненавидящими несправедливость, как раз людьми с моим характером», — шутя сказала я. Но думала я о декабристах, подвиг которых считаю до сих пор великим.

В Семинарии началась новая свободная жизнь. Назначили нового директора, который повел дело по-другому. Впервые в истории Семинарии был избран Ученический совет (Учком). Шура Маренкова была правой рукой директора. Она горела, охваченная событиями. Она была председателем Учкома и членом боевой бригады. Шура успевала бегать на собрания различных (подпольных до революции) партий: эсеров, эсдеков, народников, но особый интерес она проявляла к анархистам. Она была членом их клуба.

КЛУБ  АНАРХИСТОВ

Однажды после уроков она предложила мне пойти в их клуб познакомиться с их работой. Здание клуба было прекрасно и по архитектуре, и по внутренней отделке. Внутри было малолюдно. Изредка забегали люди, многие с чёрной повязкой на одном глазу и с перевязанной и подвешенной к шее рукой. «Что, они ранены?» ― спрашивала я у Шуры. «Да, они только что вышли из сражения! ― шутя, отвечала Шура, ― Это у них мода!»

Стены зала были увешаны лозунгами: «Анархия ― мать порядка!», «Да здравствует добровольный союз свободных людей!», «Долой государство!», «Слава теоретикам анархизма ― Бакунину и Кропоткину!» и многие другие. К нам подошёл человек с чёрной повязкой на глазу. «Новый товарищ хочет записаться к нам в клуб?» ― обратился он ко мне. «Нет, я хочу познакомиться с литературой, с вашими идеями», ― сказала я. В зале была расположена библиотека. «Выдайте, ― сказал он библиотекарше, ― но обычно мы даём книги только членам клуба». «Ну, тогда запишите меня», ― сказала я легкомысленно.

Я получила Кропоткина, а  Шура ― Бакунина. Книги анархистов я прочитала, но в Клуб Анархистов больше не ходила. Было некогда, наступило время выпускных экзаменов.

А  Шура не успевала и книги читать. Она металась от одной организации к другой. Где-то она получила даже револьвер, кажется, в организации боевых дружин. Она приходила с ним даже в класс, засунув его за пояс чёрного форменного фартука. «Спрячь эту штуку в парту», ― говорила я ей. «Это личное оружие, я за него отвечаю, ещё украдут», ― отвечала Шура. Однажды, идя в город, я встретила кавалькаду молодых людей. Среди них была и моя Шура. Она так ловко сидела в седле, словно срослась с ним.

Отец мой не любил Шуру. Во время каникул она часто приходила к нам, так как будка стрелочника, где она жила с родителями, была недалеко от нашей деревни. Увидев её ещё издали, отец говорил: «Идёт глупая голова, ногам покою не даёт». Посмотрев в след умчавшейся кавалькаде, я подумала, что голова у Шуры не глупая, но сумбурная, всё в ней перемешано, ничего определённого не отстоялось. Сейчас её увлекает романтика революции, она живёт ею. Когда кончится романтика и потребуется трудная повседневная работа для построения нового общества, она охладеет, она не сможет даже работать в школе. И я оказалась права.

Пройдя несколько шагов по улице, я ещё издали увидела нашу бывшую директрису генеральшу Л.Н. Желябужскую. Она была неузнаваема. Куда девалась её спесь и надменность? Она была в старенькой шляпке, в домашнем бесцветном платье. Вся фигура ее выражала какую-то неуверенность, затравленность. Я низко, в пояс, поклонилась ей, чего никогда не делала раньше, когда она была директрисой. Тогда я старалась пройти мимо, делая вид, что не замечаю её, теперь же мне было очень жаль Лидию Николаевну. Я низко кланялась её человеческим страданиям.

В то время я была полна Достоевским. Я жила им и думала его мыслями. Страдание облагораживает человека, говорил Достоевский, и я верила ему. Теперь, имея большой опыт собственных страданий, я знаю, что Достоевский был не прав. Только страдания за идею, за правое дело, возвышают человека, облагораживают его. Страдание как искупление за большое зло (убийство) тоже может облегчить душу. Но страдания, вызванные злой волей другого, не только не облагораживают человека, а наоборот, ожесточают его, опустошают его душу, убивают в нём все человеческое. Так, в сталинские времена десятки тысяч людей шли в тюрьмы и лагеря, в ссылку, не имея никакой вины, часто не зная, за что их изолировали. Как такие несправедливые страдания могли облагородить человека?

На другой день я спросила у Шуры, куда это они мчались верхами на лошадях? «Подавлять голодный бунт», ответила Шура. После Февральской революции полиция была упразднена, милиция только начинала организовываться, наведением порядка в городе занимались боевые дружины. Война привела страну к полному упадку.

Правительство Керенского не могло улучшить положение. Наступила полная инфляция. Выпускались «керенки» в огромном количестве. Крестьяне, у которых было ещё что продавать, складывали «керенки» в мешки, надеясь на то, что наступит время, когда их можно будет реализовать. Но времени этого не наступило. В Октябре «керенки» были ликвидированы. Крестьяне потом оклеивали ими стены своих изб.

Рабочие, которым продавать было нечего, питались только по карточкам, потому что на зарплату они могли купить только несколько коробков спичек. Часто, особенно под конец месяца, хлеб и по карточкам не выдавали. Голодные измученные женщины не хотели возвращаться к детям с пустыми руками. Они разбивали стёкла окон, выламывали двери, требовали хлеба. Тогда вызывали боевую дружину.

 

СЕЛЬСКАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА.

ПОГРОМ УСАДЬБЫ

 

Я ехала в деревню с тяжёлым чувством. Будучи крестьянкой, я хорошо знала все недостатки, серость дореволюционной деревни и боялась её. Даже в условиях голода и разрухи я предпочитала город деревне. <…> Заведующий отделом Народного образования в городе Ефремове, Афанасьев (отец моей семинарской подруги), увидев меня, сказал: «Я уже заготовил вам назначение. Мы даём вам трудную школу. Оттуда все учителя бегут, но мы надеемся на вас, зная ваш боевой характер». Посмотрев направление, я увидела: «Село Гоголь-Пасынково». Узнав, куда я еду, отец загрустил: «Да, дочка, трудно тебе там будет. Деревня тёмная, кулацкая, много сектантов, хотя там и есть церковь». <…>. Отец нанял крестьянина с телегой.

Был конец августа 1917 года. Ехали два дня. Школа была в крестьянской хате, четырех-стенке. Так в деревне называлась постройка из двух хат, соединённых сенями. По одну сторону жила хозяйка, по другую была школа. Даже в летний яркий день в школе было темно, холодно и сыро, как в погребе. В избе стояло с десяток парт на земляном полу. На стене висела доска. Большая русская печь занимала четверть избы. Никто меня не встретил, никто меня не ждал.

Насчёт школьных дел я пошла к старосте. Он был православный. Говорит: «Дрова, конечно, мы доставим. Насчёт учеников ― батюшка всем этим ведает». Поп был единственной культурной силой в деревне. Как я узнала потом, он имел надел земли, как и все крестьяне, сам вёл своё натуральное хозяйство. Он жил здесь давно. В церкви женил крестьян, гулял-пил на свадьбах, крестил и пил на крестинах и сопровождал крестьян в последний путь.

К попу я не пошла. Я взяла у старосты список живущих на селе крестьян и пошла по домам записывать детей в школу. Но эта попытка кончилась ничем: в деревне была рабочая пора, все крестьяне днём были в поле. Только к концу сентября мне удалось набрать 30 учеников на три класса. Занятия начались. Два раза в неделю приходил поп. Он был неопрятен, длинные, давно немытые, нечесаные волосы свисали на грязный воротник рясы. Большой красный нос был забит нюхательным табаком. Какое-то презрительное чувство овладевало мной при его посещениях школы. Когда он приходил, я забивалась в свой чуланчик за печкой. Поп всех ребят учил одним и тем же молитвам, которые они узнавали от родителей, едва научившись ходить.

«Отче наш, иже еси на небеси», тянули они хором за попом, ничего не понимая в этой церковно-славянской тарабарщине. «Правы родители, не пуская детей в школу», думала я. Ребята нужны дома как рабочая сила, а как это дорогое рабочее время используется в школе? Тянулось время бессмысленно и нудно. Я кипела, энергия била ключом, а в этих условиях я не могла её ни к чему приложить.

Однажды ночью в ноябре я услышала громкий разговор, крик, шум. Я открыла дверь в сени. На половине хозяйки происходил крестьянский сход. Я услышала: «Если бы батюшке-царю, то вывезли бы всё до зернышка, а этим бусурманам-большевикам ― сгною, ничего не дам!»  Я стояла, окаменев.

Значит, совершилась та Революция, о которой говорил мой «отец», тульский рабочий. Прошло уже около месяца с тех пор, а до меня эхо этой Революции докатилось только теперь, со схода крестьян. «Сгноим, но не дадим! Как ты сгноишь? Завтра наскочит свора и всё выгребет до зёрнышка, не оставив даже на семена», услышала я голос хозяйки.

Первой моей реакцией было вбежать и крикнуть: «В городах дети пухнут от голода, а вы своих жеребцов откармливаете овсом». Рука моя потянулась к двери, но я во время остановила себя. Соотношение сил было явно не в мою пользу. …Хотя не было газет, не было радио, но до меня доходили слухи, что в деревнях идет расправа с селькорами, с беднотой, поднимающей голос, с прогрессивными учителями.

Долго я стояла в сенях. Голоса крестьян понизились, они обсуждали вопрос, куда и как прятать зерно от большевиков. Нужно срочно уезжать, решила я. Я не могу молчать, но не могу и действовать. Была и ещё одна причина этого решения.  Я с детства была «духовной жаждою томима», мечтала о встречах с интересными людьми. Здесь же по вечерам ко мне стали часто заходить местные парни. Сядут на парты и молча щелкают семечки, сплёвывая шелуху на пол. У меня не было ни книг, ни газет, ни журналов, чтобы занять досуг ребят достойным образом.

Была середина декабря. Выпал первый снег. Всё кругом побелело. Скоро каникулы, радостно подумала я. В январе 1918 года я уехала к родителям в свою Иноземку. Отец рассказал мне, что в Ефремов приехал из Тулы и стал главным начальником города тот самый коммунист Пестов, который нашел мне «приёмных родителей». Он также рассказал новость, которая меня особенно возмутила.

КНЯЖНА БУТУРИНА

Как-то ещё на семинарских каникулах, у себя в деревне Иноземке, я встретила женщину, которая ходила по деревне с небольшим чемоданчиком. Заходила в некоторые дома и оставалась в них довольно долго. «Кто это? Наша учительница?» ― спросила я отца. «Нет, ответил он, это княжна Батурина. Она ходит по домам не только нашей деревни, но и бывшей своей деревни Дубики-Богово. Она беседует, успокаивает тех, кто получил похоронки, лечит больных». Вероятно, она народница, подумала я. Эта женщина получила прекрасное воспитание, образование. Некоторое время она работала в газете «Народная воля». Бросила всё, приехала в глушь, в деревню, чтобы утешать страждущих одиночек. От княжны Батуриной исходило какое-то сияние нежности и доброты.

Отец рассказал, что крестьяне деревни Дубики разгромили имение князя Батурина. Князь ещё до разгрома уехал куда-то. К крестьянам вышла его дочь, княжна, которая их лечила, помогала им, была крёстной матерью их детей. Она вышла к ним со старостой имения и сказала:

«Я давно вам говорила, что всем этим мы владеем не по праву. Настало время, когда вы можете всё это получить в своё пользование. Староста имения всё сдаст вашему старосте по списку. Вы всё это примете. Здесь вы можете открыть школу, ведь ваши дети бегают за5 километровв город. Можете открыть клуб, читальню, у нас хорошая библиотека. Если даже книги сейчас вам не нужны, они будут нужны детям, внукам, правнукам. Очень прошу вас, не разрушайте, не уничтожайте того, что теперь принадлежит вам».

Крестьяне стояли молча. Они пришли с кольями, с топорами, с мешками, некоторые на подводах. Кто-то из толпы сказал: «Один барин уехал ― приедет другой! Берите, что можно, пока не поздно». Погром начался. Выламывали огромные двери барского дома, которые никому не были нужны, так как не подошли бы ни к одной избе. В мешки складывалось всё, что попадало под руку. Вырывались книги из сафьяновых переплетов. Листы брали на цигарки. Срывали замки с амбаров, грузили и увозили зерно. Не прошло и трёх часов, как имение опустело.

Отец говорил: «Я пошёл на другой день в имение князя посмотреть, что они там наделали, сукины дети. Машутка, страшно было смотреть на запустение, разгром. Да, вот что-то валялось в саду, я принес домой. Может быть, для чего-нибудь пригодится». Отец вынул из-под лавки княжеский унитаз. Ещё отец показал мне стопку вырванных из книг листов, которые он подобрал в парке. Пробежав глазами по листам, я поняла, что это обрывки из сочинений Толстого. Я была потрясена тем, что книги их гениального земляка пошли на цигарки.

 

Примечанияе Н.М. Осенью 1918 года Мария Михайловна уехала в Москву, где поступила в Петровскую сельскохозяйственную академию. Её «легкомысленное» вступление в Клуб тульских анархистов имело далеко идущие последствия. 25 сентября 1919 в здании Московского Комитета ВКП (б), расположенном в Леонтьевском переулке, прогремел взрыв. Были жертвы. Расследование ВЧК установило, что взрыв был подготовлен членами организации «Анархисты подполья». В связи с этим делом ВЧК установило слежку за всеми бывшими и действующими анархистами, в том числе и за Марией Хлустиковой, так как она не удосужилась в своё время выписаться из Клуба анархистов в Туле и потому продолжала числиться его членом. К тому времени она уже была членом ВКП (б). И хотя её друзьям, коммунистам из Тулы, удалось спасти её от ареста, другой кары ей избежать не удалось: её исключили из партии. Эта история изложена в её Воспоминаниях, продолжение которых приведено во втором томе.

 

 

 

 

ПОДГОТОВЛЕН И СОВЕРШЕН ПАРТИЕЙ РСДРП

(социал-демократы «большевики» во главе с В.И. Лениным)

 

Цель: СВЕРЖЕНИЕ ВЛАСТИ ВП И ДИРЕКТОРИИ

И СОЗДАНИЕ РЕСПУБЛИКИ ТРУДЯЩИХСЯ

С  НАДЕЖДОЙ НА МИРОВУЮ РЕВОЛЮЦИЮ

 

 

ДАЛЕЕ >>>