1906 − 1907. ГОЛОД В РОССИИ. Поездки Н.Е. Белявской «на голод»

 

 

 

 

 

 

 

Зима 1906 года

 

ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА Н. Белявской «НА ГОЛОД»

 

ПИСЬМО Лены Сергеевой (в зам. Шехонина) от 17 января 1906 года

Нине Белявской по поводу её отъезда на голод в Казанскую губернию.

Нинуша, милая, как же это ты едешь!? С каким чувством? Как дома относятся к этому? Сколько, сколько наберёшься горя!.. Страшно думать ― ведь это голод!!! Нужно ли это?! Душа ещё такая молодая, всё так тяжело ложится. Вся ты ещё не окрепла, не закалилась, чтобы видеть всё это, чувствовать и всё же остаться самой собой. Страшно это потому, что может разбить душу в начале, когда так много может быть впереди. Мой взгляд тот, что это должны делать люди уже совсем «готовые», чтобы людское горе закаляло, а не прибавляло одним членом больше к слабым и больным. Пусть Бог сохранит тебе молодость и свежесть души, чтобы это не легло неизгладимой тенью. Если ты уезжаешь на днях, то помни, мой дорогой друг, что я всюду с тобой и жду, всегда жду вестей. А Ксо опять одна! Не тяжело ли тебе, Касенька? Ах, Кася, почему мы не вместе?! Горячо обнимаю вас. Лена.

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА Н.Е. БЕЛЯВСКОЙ

Январь – март 1906 года.

 

На второй стороне обложки девиз: «Умей хотеть ― и будешь свободным».

Более поздняя приписка фиолетовыми чернилами (предположительно в 1940-е годы)

«Казанская губ., дер. Александровка.

Поездка с отрядом от Пироговского общества

для открытия столовых голодающим (сплошной сыпной тиф)».

Голодают уже рядом соседние деревни татарские: Варангуши и ещё одна. В селе Чепчугах началась скарлатина. А здесь больных всё прибывает. Ужасное впечатление: войдёшь в избу ― торчат ноги: ― уж непременно кто-нибудь около самой двери на печи лежит. Лежат на лавках, на полу. Иногда сидят немного выздоравливающих, свесив голову; руки, как плети, лица безучастные, все кашляют, жалуются на боль в груди. Часто делаются глухими от шума в ушах и тяжёлой головы. В одной семье 3 больных, а здоровых только двое детей: девочка 12 лет и мальчик лет 10.  И девочка с печальным лицом взрослого человека сама топит печь, ходит за больными, кормит, ходит к нам за молоком.

Умирают почти каждый день. Сегодня умерли одна женщина и старик. И выкидывают же они штуки! Одна женщина после родов, в тот же день, отправилась в баню и теперь, конечно, больна. Вообще они воображают, что баня лучшее средство от всего. Мы тут всего с 29 января, а мне уже кажется, ― давным-давно, и ничуть не страшно. Выйдешь ― занесённые снегом избы, вдали лес, крестьянин в санях проедет, позванивая колокольчиком, и тишина, тишина. …А выйдешь за деревню ― сколько глаз может окинуть, всё покрыто белой пеленой. В дороге от этого белого цвета хочется спать, действует, как гипноз, и застилает глаза это белое однообразие.

Относятся к нам очень дружелюбно, называют сестрицами и страшно благодарят, когда заходишь. Своим не пишу  и стараюсь не думать о том, что было бы с мамой, если бы она знала, что я в сыпной деревне.

3 февраля получила от мамы телеграмму: «Подумай, окупаются ли наши страдания приносимой тобою пользой? Вернись». Какая мука! Боже мой, они думают, что я страдаю меньше. Польза… Да, моя польза ― капля в море, это правда. Но какой урок для будущего, если оно у меня есть и если я смогу что-нибудь делать.

Каждый день новые и новые факты. Разговор о здешних помещиках. Земля на ¼ души или вовсе нет. Аренда 17 руб. Работа исполу [то есть крестьяне работают, отдавая хозяину земли половину урожая, испольщики]. Служба земского врача. Разъезды без конца, больше тысячи вёрст в месяц. На эпидемии что можно сделать? Здесь тоже трудно. Не захватили во время, теперь ― пока не прекратится само собой, мало поможешь.

Тьма страшная. Больного [с температурой] 40 градусов ведут в баню, на другой день он лежит «обмертвевши», как они выражаются. Беременную заставляют тащить тяжёлые мешки, и у неё происходит выкидыш. Масса малокровных; совсем не видно здоровых лиц. Дети падают с полатей и делаются заиками. Таких много. От спорыньи сводит руки и ноги.

Спорынья ― от «спорый», то есть сытный, выгодный. Спорыньёй называли болезненные черные зёрна во ржи (в пшенице аналог «рожки»). Хотя спорынья очень вредна в пище, но наши крестьяне всё равно употребляли её, «потому что от неё квашня хорошо поднимается». (В. Даль, том IV, с. 296, «спорить»).

 

――――――

Ещё не получила ни одного письма ― как будто я отрезана от всех и всего прежнего. Но странное дело: меня это мало огорчает. Ведь я и хотела уехать в другую жизнь. Только мысль о маме мучает. В сущности говоря, всё необыкновенно просто и только со стороны кажется ужасным. Я теперь приготовилась ко всему и потому спокойна. Иногда, когда я остаюсь в избе одна, мне кажется будто я в ссылке. Вспоминается картина «Меньшиков с семьёй в Берёзове». И мне никому не хочется писать, да и нельзя: как раз заразишь сыпным тифом. И домой боюсь писать, уже и так просила Касю сжечь письмо.

12 февраля. И я ехала сюда ТОЛЬКО КОРМИТЬ?! Какая насмешка. …Как я была глупа.  Да, эта поездка ― страшный урок. Пригодится ли он в будущем? Неизвестно, потому что неизвестно, что будет со мной. Сегодня заболела В.А.; у неё без сомнения ― тиф, да иначе и быть не могло. Она совершенно не жалела себя. Эти обходы два раза в день, непосредственное соприкосновение с больными. …А, в конце концов, ― тиф идёт своим чередом: остановить эпидемию невозможно. Бедная В.А., как жаль её. Столько сил, энергии, и потратить её тут бесполезно. Это больше, чем обидно. А потом будет мой черед. Ну, а пока ― на своём посту, хотя в сущности, что мы теперь с Еленой Константиновной будем делать? В.А. сказала: «Я так и представляла себе свою смерть. В сущности, это не хуже баррикад».

Да, это правда. Только, зачем же смерть? Нет, нет, дальше эту мысль. О, проклятая чёрная яма… и ты хотела «только кормить»? Больше уж этого не скажу. Да теперь всё равно. Боже, что делает со мной этот год? Судьба…

 

Казань. Опять в Казани. Но с тяжелым сердцем. Привезла В.А., поместила её в больнице. Жаль её страшно. Сегодня ей, по-моему, хуже. К ней не пускают ни за что. Появилась сыпь, следовательно, типичный тиф. Как-то она его перенесёт? Просит не печатать о её болезни. А всё равно в газетах появится. И никто из нас не знает даже адреса её родных на всякий случай. Какая была пурга, когда мы ехали! Бог мой! Ничего не видно. В конце концов, вывалились [из саней], но благополучно, благодаря огромным шубам.

17 февраля. Опять я в пути. «Что день грядущий мне готовит? Его мой взор напрасно ловит». Ещё остановка в Арске, справки и переговоры по телефону. Потом ― опять Александровка; Елена Константиновна, которая, вероятно, ждёт не дождётся; больные, столовая и т. д. Всё то же ― кроме В.А.; завтра нужно будет съездить в Х. [вероятно, село Хотня в 27 км к северу от Арска], если не приедет доктор. Да привить себе оспу. А  как-то справимся со столовой? Масса вопросов и забот.

[Между записями на трёх листах записаны стихи. См. далее.]

 

19 февраля. Записываю последние строки. Вот и мой черёдтаки заболела. Какое странное всё время ощущение: не хочется верить, а между тем, я завтра еду в Казань в больницу. Сейчас у меня 39, 3. Температура повышается медленно, но верно. Страшно жаль маму, Касю, папу, если что-нибудь случится, то есть случиться может только одно…. 

Что ж, когда-то и я считала, что «не хуже умереть от тифа в деревне, чем на баррикадах», и как раз сегодня получаю письмо от мамы. Спрашивает, правда ли, что здесь тиф?  Просит беречься. Правду сказать, я всё-таки не привыкла быть так далеко от родной семьи и ещё болеть, и разнервничалась. Да это от жару. Голова тяжёлая страшно.

Своим напишу, то есть попрошу послать телеграмму, если будет плохо. Всё равно ведь их ко мне не пустят, и ничем помочь нельзя. А завтра [предстоит ехать на санях] 80 вёрст [160 км]. Буду с В.А. [в больнице]. А Бобрику [брату Борису] так ничего и не написала ни разу. И он не будет знать. Впрочем, когда попадёт эта записка в руки, он будет знать, что я его люблю и вспоминала. И вообще я никому не писала. Да те, кому нужно, будут знать, что я их помнила.

 

―――――――

 

КОНЕЦ ЗАПИСЕЙ В ДЕРЕВНЕ АЛЕКСАНДРОВСКОЙ

Но в той же книжке есть другие записи.

 

СТИХИ, написанные в Записной книжке 1906 года между 17 и 18 февраля.

Нам выпало счастье все лучшие силы

В борьбе за идею всецело отдать.

Теперь же готовы мы вплоть до могилы

За дело свободы терпеть и страдать,

Спокойно и скромно в тиши угасать.

Но тихим страданьем своих юных братий

На бой за свободу и равенство звать!

Есть площадь с пролитою кровью святой;

На ней вы, друзья, соберитесь,

И, честь воздавая, с подъятой рукой,

От чистого сердца клянитесь:

Служить бескорыстно народу,

Друг друга любить, защищать,

Бороться за честь и свободу

И знамя высоко держать.

То знамя, что в клочья избито

При схватках с упорством лихим

И кровью борцов тех облито,

Что пали, сражаясь под ним.

Других же знамён не берите:

Славнее его не достать…

Но с ним вы идите, будите

Уснувшую родину-мать.

Прекрасна, о, братья, свобода

И силы волшебной полна,

Но с пользою в руки народа

Лишь в битве берётся она.

―――――――

СТИХИ из Записной книжки 1906 года между 17 и 18 февраля.

Если, товарищ, на волю ты выйдешь,

Всех, кого любишь, увидишь, обнимешь,

Ты не забудь мою мать.

Ради всего, что есть в жизни святого,

Нежного, чистого, нам дорогого,

Дай обо мне ты ей знать.

Ты ей скажи, что жива я, здорова,

Что не ищу я удела иного:

Всем идеалам верна.

Было мне трудно здесь в первое время.

Страшно разлуки тяж»лое бремя,

Думала: сломит она.

Но не сломила. Теперь не бледнею,

Что уж надежды в душе не имею

Мать дорогую обнять…

Чувству ж глубокому здесь не разбиться.

Век будет сердце любовью к ней биться,

Чувство нельзя ведь отнять.

Мать не прошу я любить:

И без просьб она любит, горюет…

Я весела… я бодра… пусть родная

Горем себя не томит.

Пусть лишь в молитвах меня поминает,

Пусть издали лишь крестом осеняет

Дочь ― трудный путь совершить!

―――――

СТИХИ на 3-й стороне обложки (написаны теми же чернилами, что и записи о поездке)

Не склоняй головы пред судьбой

Ей в глаза беспощадно ты смейся,

Смело в жизни вступай в крепкий бой,

Только веруй, люби и надейся.

Силой воли добьёшься всего,

И судьба пред тобой преклонится.

Знай, что счастья лишь нет у того,

Кто его не умеет добиться.

В конце Записной книжки записи о расходах во время этой поездки:

«Билет до Казани ― 8 р. 30 к.; извозчик до станции ― 1 р. 25 к.; валенки ― 2р.25 к.; платок тёплый ― 75 к.; колбаса хлебная ― 20 к.; марки ― 20 к.; пирожки ― 15 к. Итого: 13 р. 50 к.». Там же записано, сколько она должна Ел. Конст. Ошаниной и В.А. за «припасы», сколько заплачено ямщику (3 р.).

─────────

 

Примечание. Кто скрыт за инициалами В. А. или Вар. Абр.? Судя по тому, что о болезни В.А. должны были «напечатать в газетах», можно думать, что она была человеком известным, одной из тех женщин-врачей, для которых медицина была неразрывно связана с общественным служением. Осенью 1906 года, когда Кася поехала в Петербург, Нина Евгеньевна просила её спросить социал-демократку и медичку Ганночку, не знает ли она что-нибудь о судьбе Вар. Абр. (см. письмо). Однако нигде не упоминается её фамилия, и поэтому мне не удалось выяснить, кто она. А вот с Н.П. Куприяновой и Е.К. Ошаниной Нина встретилась еще раз в Казани в 1907 году, во время своей второй поездки на голод.

 

 

ИЗ ДНЕВНИКА НИНЫ: «Странно, что я ничего не писала о поездке на голод. Кроме нескольких заметок в Записной книжке ничего нет, а между тем, для меня это эпопея. Мне хочется на эту тему написать рассказ».

Сохранился  набросок её рассказа о сыпном тифе в деревне.

 НИНА  БЕЛЯВСКАЯ. 1906 

В деревне «Забытой» начинался сыпной тиф…

 

1 августа 1906

 

«Забытая деревня»так называется стихотворение Н.А. Некрасова, написанное им в 1855 году. Оно начинается так: «У бурмистра Власа бабушка Ненила / Починить избёнку лесу попросила. / Отвечал: нет лесу, и не жди — не будет! / ″Вот приедет барин ― барин нас рассудит, / Барин сам увидит, что плоха избушка, / И велит дать лесу″ — думает старушка».

 

В деревне «Забытой» начинался сыпной тиф. Деревня была бедная, а два последних неурожайных года и совсем подкосили её. Хлеб последнего года оказался со спорыньей, и «злая порча» схватывала то одного, то другого. Земский врач, 20 лет прослуживший в этом уезде, обжившийся на тёплом местечке и предпочитавший «винтик» [«винт» — название игры в карты] в приятной компании, не являлся в деревню. В последнее его посещение деревни «Забытой» тиф был в нескольких избах. Доктор зашёл в одну из них, похлопал больную по спине и, утешив её сентенцией, что нельзя же, мол, всегда быть здоровой, нужно и поболеть, и, не разобрав, в чём дело, отправился дальше с лёгкой душой.

Это было в сентябре, а в декабре вся деревня была охвачена этой ужасной болезнью. И доктор, живший в 15 верстах, узнал об этом только тогда, когда председатель Управы прислал ему из губернского города записку с указанием на то, что в «Забытой» — тиф, и с просьбой обратить на это внимание. Сам председатель узнал об этом совершенно случайно:  его новый дворник, заболевший сыпным тифом, оказался из деревни Забытой.  Доктор принял меры: послал на эпидемию фельдшерицу. Вскоре она заболела и лежала там одинокая и беспомощная. На смену её был послан военный фельдшер, но что мог сделать он, когда половина деревни лежало.

Тоскливо и беспокойно было в деревне Забытой. «За грехи наши посылает Господь» ― крестясь и охая говорили женщины, узнавая о каждой новой смерти, и не пропускали ни одних похорон, ни одних поминок, после чего заболеваний, конечно, становилось вдвое больше. Случалось, что в день умирало несколько человек, и тогда на крестьян нападала паника. Все сидели по своим избам и со страхом ждали своей очереди от этой беспощадной хвори. Больше всего и тяжелее всего болели женщины, измождённые и подорванные уже раньше родами и непосильным трудом. Беспомощнее всех были дети, но выздоравливали скорей и ещё бледные, прямо белые после болезни, и со слабыми ногами всё же тянулись на улицу, где снег так богато и ярко блестел под лучами северного солнца.

А зима была снежная и морозная, и часто после долгой снежной ночи всё село издали представлялось, как ряд огромных сугробов с дымящейся кое-где верхушкой. Село разделялось на две части длинным и широким оврагом. По ту сторону оврага было больше бедных семей, и тиф свирепствовал там с особенной силой. Каждый день, проходя по улице, можно было видеть у ворот то одного, то другого дома крышку от гроба или просто только что выструганные доски для него — знак того, что в доме покойник. Существует поверье: если внести в дом крышку гроба в избу, то будет ещё один покойник в избе.

У Арефьевых уже умерла мать, был болен отец, старшая его дочь и мальчик лет семи. В доме оставались хозяйничать и ухаживать за больными девочка 12 лет и мальчик 9.

На самом краю главной улицы, у самого въезда стояла новая, видно, только что срубленная избушка. Что-то весёлое и приветливое было в её чисто протертых и неразбитых окнах, в её выделявшемся свежестью срубе. Как-то приятно было пройти мимо, и не зависть она возбуждала у других, а какое-то покойное, доброжелательное чувство. Тут жили только что поженившиеся Алексей и Настя Тимохины. Обоих любили в деревне. Они жили дружно, радуясь друг другу, своей новой избе и счастью, так редко заглядывающему в маленькие тусклые стёкла забытых избушек…[на этом рассказ обрывается]

 

 

ВСТАВКА. 10 апреля 1906. ПИСЬМО от Елены Сергеевой из Петербурга в Москву сёстрам Ксении и Нине Белявским.

Нина!!! …Наконец-то, наконец-то! Я слышу тебя, мой дорогой друг!!!.. Какое счастье, что ты здорова, что снова дома. …А главное, что ты как будто пришла в себя от тяжёлого сна, и я снова слышу бодрые, молодые силы. Я получила письмо вечером, а утром послала Касе открытку. … Числа десятого мая я думаю быть у вас. Жду не дождусь этого свидания!!! Я страшно выросла за последний год, настолько, что не понимаю себя «прошлогоднюю». Увидимся, потолкуем. Эти дни, что я буду у вас, я не буду больше одна.

 

Шмидт всё ещё арестован. Носим ему по-прежнему всё нужное, часто цветы. Бедный он, верно, выйдет совсем с разбитыми нервами… Всё последнее время я очень занята. Кроме пения, мои уроки с Франциском, который меня страшно смешит, но иной раз прямо пугает своими фразами. Так, например, недавно он заявил: «Что это вы мне сказали, что нехорошо, что я люблю деньги? А папа мне сказал сегодня, что «После Бога ― деньги». Суди, какова почва, минутами просто руки опускаешь. Мальчику 7 лет, а от него все гувернантки отказались. Ещё я занята нашим Малороссийским вечером: продаю билеты и так далее. С «гуртком» мы очень свыклись и много хорошего от него взяли.

Жду писем. Я счастлива, что снова обнимаю и горячо целую вас обеих. Лена.

 

[«Гурток» уменьш. от «гурт» (стадо) ― так они называли своё Бессарабское землячество. ]

 

 

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ОБСТАНОВКА

 

Судя по письму Е.Сергеевой, Нина Евгеньевна вернулась в Москву в начале апреля.  В это время в стране шла подготовка к выборам в долгожданную Государственную Думу. По закону о выборах от 11(24) 1905 женщины были лишены не только права быть избранными, но и права избирать. Закон предусматривал голосование по куриям: землевладельческой, городской, крестьянской, рабочей.

Народ выбирал выборщиков, а те – депутатов (для крестьян выборы были 4-ступенчатыми, для рабочих― 3-ступенчатыми). Один выборщик приходился на 90 тыс. рабочих, на 30 тыс. крестьян, на 4 тысячи. горожан и на 2 тыс. землевладельцев.

Забегая вперед, приведу данные о составе IV Государственной Думы, приведенные в «Правде» (№160 от 4 ноября 1912) в фельетоне «Кривое зеркало». Автор, подписавшийся псевдонимом «Фома», сопоставляя численность разных классов и сословий в России с нормами представительства их в Госдуме, подводит читателя к ясному пониманию того, чьи же интересы могла выражать так составленная Дума.

 

Общее число членов Госдумы составляло 450 человек.

крестьяне (77% населения) имеют в Госдуме всего 60 представителей, то есть 12% от общего числа членов (450 человек), тогда как

священников (0,1% населения) среди членов Думы 50 человек, то есть 11%.

рабочие (их 12 миллионов, то есть 8%) представлены в Думе 6 членами, то есть там их 1,5%.

200 000 помещиков составляют всего 0, 12% населения, а на губернских избирательных собраниях их полагается почти 50% (49,4).

Много ли в стране крупной буржуазии ― избирателей 1-й курии?  Ненамного более помещиков, всего 500 000, или около 0, 3 % населения, а на губернских избирательных собраниях их 15%.

Свой фельетон Фома заканчивает так: «Одним из весёлых журналов был на премию задан читателям такой вопрос: что кривее всего? Думаю, что самым правильным ответом был бы такой: кривее всего «народное» представительство в России».

[Источник: «Хрестоматия по истории СССР», М., 1970, стр. 463-464]

В декабре 1905 года Нина Белявская написала: «Начнётся реакция и все ужасы её». Реакция, действительно, вскоре началась, и ужасы её не заставили себя ждать.

Хотя в Манифесте от 17 октября 1905 года Император обещал, что Госдума будет законодательным органом, но за три дня до открытия уже избранной Думы, 23 апреля 1906 года, он подписал такую Конституцию, которая превращала Думу, в лучшем случае, в совещательный орган. При этом ст. 87 этих «Основных законов»позволяла Самодержцу и его министрам в любой момент распускать Думу, а в промежутке между её роспуском и новыми выборами издавать любые законы без её одобрения. Не хочешь одобрять ― разгоним, и все дела!

Так и сделали. Первую Думу разогнали через полтора месяца. Свистопляска проходила на мрачном фоне массовых репрессий, которые организовал все тот же Столыпин. Разогнав вторую Думу, Столыпин уговорил Императора подписать закон о введении внесудебных военно-полевых судов, действия которых чрезвычайно напоминают (простите за тавтологию) методы ВЧК (Чрезвычайной Комиссии). Из письма Лены Сергеевой видно, что один из друзей их кишиневской юности, Александр Шмидт, к весне 1906 года уже сидит в «Крестах».

Но я откладываю тему арестов и ссылок на период их максимума, то есть на 1908-1909 годы, а сейчас предлагаю прочесть извлечения из первой (царской) Конституции и сравнить с ныне действующей, «президентской». Функции того и другого самодержца одинаковы. Заметив это разительное сходство, невольно спросишь: стоило ли огород городить и проливать реки крови, чтобы вернуться к тому, с чего начали? И получить, в конце концов, опять те же самые Самодержавие, Православие и Народность, от которых «россиян» тошнило уже в XIX веке? Вопрос, конечно, риторический.

 

См. Исторические справки. ЦАРСКАЯ КОНСТИТУЦИЯ 1906 года

См. Исторические справки. 1881-1917. РЕПРЕССИИ в Росс. Империи. Тюрьмы и Каторга

 

 

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА

НИНЫ БЕЛЯВСКОЙ за 1906 года

 

Москва. Август 1906 год. Кажется, никогда  ещё до сих пор я не жила так, как теперь. Полное безделье и одиночество. Опять вернулись силы, и хочется работы, но ничего нет, и я тоскую от безделья, от невозможности приложить к чему-либо руки. Кроме того, атмосфера нашего дома: мамы нет, папа нервничает до того, что страшно за его здоровье; Кася так устала от своей бухгалтерии, что выглядит отчаянно и тоже нервно; Борис также тоскует и по тем же причинам, что и я. Люся томится с занятиями, я её должна всё время держать на помочах, хотя и понимаю вполне, до какой степени ей надоело учение. Не чаю, как дотяну её до экзамена. Ещё не доставало, чтобы она провалилась. Ни одной знакомой души и полная оторванность от молодёжи. Хоть бы курсы что ли открылись [имеется ввиду Медицинское отделение на Высших Женских курсах в Москве]. И ещё неизвестно, примут ли меня. Нет, не хочется писать. В голове пустота совершенная, будто выеденное яйцо.

17 августа. Перечитала сегодня Пшебышевского «Homosapiens» и удивилась, что в этот раз эта вещь произвела на меня другое впечатление. В первый раз я чувствовала что-то отвратительное, гнетущее после прочтения. Теперь как-то глубже вдумалась, или у меня уже другая психология. Вернее так: хотя и было тяжело, но совсем иначе. Иногда мне приходят интересные мысли в голову, или не приходят, а мелькают, и это как-то неуловимо: я их чувствую, но не могу передать. Вот теперь меня мучает одна мысль, и я не умею её выразить. Она, пожалуй, не оригинальна, в том смысле, что её уже высказывали другие, но, по-моему, всякая мысль должна считаться оригинальной, если она появилась у человека в сознании в первый раз, независимо от других людей, высказывавших то же самое. Всё равно она будет одинаково велика, если это великая мысль. Я хотела говорить о смысле жизни. Но нет, тогда мелькнуло так хорошо и ясно, а теперь складывается в шаблонную фразу.

От Ольги [Белоцерковец]сегодня письмо. Она несколько раз повторяет, как ей хочется меня видеть. Я знаю, что это после моей поездки на голод. То же было с Леночкой [Сергеевой]. А между тем, если бы знали они, как это всё просто. Никакого ореола. Но каждому человеку со стороны многое кажется подвигом. И даже, если бы я умерла. Каждый день столько людей умирает геройской смертью, и, быть может, делают хорошо, так как умирают с полной верой, а ведь только с ней хорошо жить, можно жить. Быть может, позднее наступила бы тяжёлая пора сомнений и сожалений.

Мне кажется, что я очень жёсткая, и изменить в себе этого не могу, иногда только отмечаю это с неприятным чувством. Я заметила ещё, что я разъяряюсь, когда касаются меня, а между тем, я отлично сознаю свои крупные недостатки, мало того, я их сознаю в момент проявления, но из злобного чувства к самой себе не могу остановиться. Мне уже тогда всё равно. Когда же мне кто-нибудь другой говорит об этом, я не выношу, мне всё кажется, что всё-таки перетолкуют не так.

Эта тетрадь должна быть интересна, но именно потому, что я так говорю, наверное, она будет бесцветна. По крайней мере, у меня ряд сливающихся от скуки дней. Странно, что я ничего не писала о поездке на голод. Кроме нескольких заметок в Записной книжке ничего нет, а между тем, для меня это эпопея. Мне хочется на эту тему написать рассказ.

Мне иногда очень хочется писать, и тогда я пишу, но как-то быстро охладеваю. Жаль, что не хватает смелости снести куда-нибудь в редакцию. Чтобы убедиться в том, что они негодны, и что нечего браться не за свое дело. Тогда бы это быстро слетело. А то иногда сажусь, с видом имеющей сообщить что-то миру.

26 августа 1906 года. За это время в нашей, по внешнему виду тихой, жизни произошло несколько событий, достойных того, чтобы их отметить. Приезд «детей» Роде, детей, конечно, только по воспоминанию. На самом деле мы как бы вновь познакомились с двумя милыми девушками и гимназистом 7-го класса Борисом. Странно… «Бегут года и дни несменной чередою…» И Варя, девчонка сорвиголова, ― теперь взрослая, самостоятельная, сильная волей девушка. Ушла из дома, где, как всегда, происходила драма отцов и детей. Она живёт самостоятельно, сама зарабатывает деньги и вся ушла в идею социализма.

Дальше. Касины экзамены. Конечно, прошли превосходно, и она теперь «счастливая» учёная бухгалтерша в ожидании места.

Дальше. Приезд молодых Сергеевых, которые произвели на меня неприятное впечатление. Он ― любящий её нежно и искренно, идеализирующий её. Она ― равнодушная к нему, как и ко всему на свете, уже распустившаяся, как может распуститься женщина, достигшая того, к чему она стремилась, ― к замужеству. И, затем, интересующаяся теперь только своим положением дамы, будущей гостиной и столовой, уже рассчитывающая жалованье мужа. Главное, что мне показалось в ней неприятным, это сквозящая во всём удовлетворённая чувственность самки. Она пополнела невозможно, почти расплылась, а он похудел ещё больше, и вид у него рядом с ней какой-то жалкий. В общем, ― мещанское счастье… И всё-таки ― счастье. Тем не менее, нет, нет, я никогда бы не променяла своей жизни на такое счастье.

Сегодня неприятный для меня день. Люся держала экзамен неудачно. Мне было очень горько. Последние два месяца занималась с нею я, и решила подготовить её во второй класс [в гимназии]. Программу прошли всю. Я не думала, что она может не выдержать, хотя за Люсю трудно сказать, что бы то ни было. И вот неудача по арифметике. В общем, неудача. Я горько плакала. В сущности, пустяки, но мое самолюбие страдает. Не всему же идти гладко, хотя, правду сказать, я не вижу, чтоу меня идёт гладко. О своих курсах ничего ещё не знаю. Если не примут, решила бросить мысль о медицине и, как это ни горько, придётся искать что-нибудь другое…

Мне бы хотелось уехать страшно далеко, в глушь, и жить там долго. Да нельзя всего исполнить, что хочется. Остаётся мечтать. «Ведь в жизни одна красота, ― мечта, дорогая мечта». Это верно. Той жизнью, какой я хочу, я живу в мечтах.

Недавно вспомнила, что когда мне было лет 15, один знакомый студент, который мне очень нравился, сказал как-то: «Вы будете или Кларой Милич, или Еленой из ″Накануне″». Мне теперь интересно стало, и я перечитала «Накануне». Елена мне нравится. Я б хотела быть такой, но теперь нет тургеневских типов, да они и не нужны. Но так, современной Еленой, можно. А Тася называла меня Верой из «Обрыва», но тут она меня идеализировала. Вера стоит так несравненно высоко, что мне далеко до неё.

29 августа 1906. Меня не приняли. Ещё один отказ. Четыре года, как я кончила гимназию, и я ни на шаг не ближе к цели. Собственно, я даже не знаю, грущу ли я. Кажется, я ещё ни разу не относилась так философски к неудачам, как сейчас. Мне придётся отказаться от Медицинских курсов и ждать, что пошлёт мне судьба в смысле умственного дара в этот год, а затем, дождавшись следующего, стучаться в дверь Университета. В Петербург поехать я могу только в том случае, если у нас будет [в Кишинёве] кто-нибудь жить, и эти деньги тогда целиком пойдут на мою жизнь в Петербурге. Папе это будет очень трудно, я знаю, и поэтому боюсь, что я буду чувствовать себя уж очень зависимой, если у меня  не будет занятий. В праве будут сказать, что посылают мне последние гроши, а в результате я не занимаюсь тем, для чего я ехала. Это тяжело, и, раздумывая, я не знаю, на что решиться. Оставаться тогда здесь, достать урок, работу и жить мечтой? Так жить, как я теперь, я, положительно, считаю потерей времени, а между тем, если я не буду на курсах, это проживание изо дня в день может продолжаться и целый год.

«Всё сглаживается, воспоминания о самых трагических семейных событиях постепенно теряют свою силу и живучесть: но, если чувство неловкости водворилось между двумя близкими людьми, ― этого ничем истребить нельзя». И.С. Тургенев

4 октября 1906 года. Как раз месяц тому назад я писала, что меня не приняли, и придумывала всевозможные комбинации, как устроить свою жизнь. Теперь вот уж третью неделю я хожу на лекции, считаюсь действительной слушательницей Медицинского отделения. И всё-таки чувствую, что жизнь ещё не устроена, но должна пойти иначе, опять ускоренным темпом, в работе и полноте ощущений. Настроение отличное, и это нужно записать, а то, если судить по запискам, у меня в жизни беспросветный мрак.

Тем не менее, собой я ещё не довольна, ещё ищу, и потому у меня всё время такое состояние, будто нужно что-то сделать, а я не делаю, и меня берёт нетерпение, но… я сдерживаю его и сажусь за математику. Боги, математика, которую я терпеть не могу, от которой у меня делается пусто в голове и «вредно» на душе!… Но что же делать, приходится уступать обстоятельствам, которым угодно было перенести меня из милого моему сердцу Петербургского института на Медицинское отделение Московских курсов.

Всё здесь не то и не так. Теперь уже не хочется передавать первые впечатления, могу только сказать, что они не были такими яркими, всё перевернувшими в миг, как в прошлом году, и не имели уже характера растерянности и беспомощности. Скорей они складываются теперь в более или менее определённый план, и, тем не менее, это всё-таки выходит в виде борьбы и с самой собой и с окружающими меня. Но я твёрдо пытаюсь устроить свою жизнь, как я хочу.  «Умей хотеть, — и будешь свободной». Вот мой девиз. Это гораздо труднее дома, где всё тебе противодействует и в то же время убаюкивает другими мотивами, но там нужно быть твёрже. Планов-то, планов-то! Нужно их записать и в конце года увидеть, что из них осуществилось.

Хочу заниматься в воскресной школе для рабочих (но это ещё очень в тумане), получить урок. Завтра иду по этому поводу. Хочу пойти на курсы сестер милосердия (это при условии, если достану урок и будут деньги). Затем, — не представлять из себя пешки на курсах. Вообще, участвовать в «свалке жизни». Хорошее выражение, хотя не моё, но удачное. Ещё одно, но это лучше не писать; скажу одно, это странно, у меня всё наоборот: весеннее настроение осенью.

А театры? И ни одной копейки, просто искушение. На той неделе приезжает Елизавета Николаевна [Бодиско. О ней см. выше: «Лето в Гавриловке»]. Прекрасно, превосходно! Это в нашу компанию полку прибывает. О, мы ещё повоюем!

О курсах ничего не пишу. Пока мало удовлетворяют, но надеюсь, перемелется, ― мука будет. Побольше инициативы! Меня огорчает, что у нас первыми голоса не подают,  — всегда ждут решения, слова Университета и тогда исполняют его волю и предписания. Меня оскорбляет это за женщин. Когда же, когда женщина будет вполне свободна, освободится от мужского влияния, будет иметь свой голос, к которому тоже будут прислушиваться?! Лена Сергеева всегда смеётся, что я страшная «антимужчинистка», как она говорит. Это и так и не так. Я преклоняюсь пред мужским умом, широтою взгляда, благородством мысли и, в то же время, негодую на них за то, что они так долго держали ум женщины в рабстве, она царила, главным образом, среди низменных инстинктов, привыкла к этому, и теперь так трудно сбросить эти путы.

Я готова полюбить безмерной любовью человека, который остановит меня на моём пути, сумеет это сделать, но при первом же намёке на порабощение, мне кажется, я убегу от него. Нет. Только не исчезновение личности, рука об руку, да, только этого я и хочу.

Меня не манит тихая отрада,

Покой, тепло родного очага,

Не снятся мне цветы родного сада,

Родимые безмолвные луга.

Краса иная сердцу дорога ―

Я слышу рёв и рокот водопада,

Мне грезятся морские берега

И гор неумолимая громада.

Среди других обманчивых утех

Есть у меня заветная утеха ―

Забыть, что значит плач, что значит смех.

Будить в горах грохочущее эхо,

И в бурю созерцать под гром и вой

Величие пустыни мировой

«Когда юность уходит от нас, она редко оглядывается и, если оглядывается, мы видим, что всё лицо у неё заплакано. Кто скажет, почему? Вы думаете, быть может, что ей жалко покидать нас, жалко видеть, что у вчерашнего юноши, ещё недавно смеявшегося так беззаботно, засеребрилась седина? Быть может, но я думаю другое.… Мне кажется, что ей жалко не нас, а себя: она могла бы уйти от нас богатой, а уходит всегда нищей. И как горько тому, кто встретит её прощальный взгляд, ― какая в этом взоре мука, какой безмолвный упрёк!»  Бальмонт

Редко хорошо, удачно выраженная мысль. И как мне хочется, чтобы в прощальном взоре моей юности я не прочитала бы упрёка и муки.

Но только бы верить всегда,

Но только бы видеть из бездны преступной,

Что там, надо мной, в высоте недоступной

Горит ― и не меркнет звезда.

―――――

Слова смолкали на устах,

Мелькал смычок, рыдала скрипка,

И возникала в двух сердцах

Безумно светлая ошибка.

Среди толпы, среди огней

Любовь росла и возрастала,

И скрипка, точно слившись с ней,

Дрожала, пела и рыдала.

―――――

10 ноября 1906 года. Промчался ещё месяц с моей последней записи. Сказать, чтоб я была довольна собой? Нет, конечно, да этого и быть не может. Что сделано из планов этого года? Пока всё только начато, только в зародыше. Хватит ли сил, уменья и способности довести до конца? Боюсь за себя. В общем, могу считать себя малоспособной, и это огорчает меня часто до слёз. Всё-таки постараюсь добиться своего. Эта неделя — сплошное недовольство собою. Ошибка за ошибкой. Усталость, равнодушие. Братством я довольна, но так устаю, что занимаюсь очень мало, и потому отстала. Хожу в амбулаторию. Интересно и полезно, но как ужасно видеть только людей-калек. Да, в сущности, там все калеки. И всё это так уродливо, а всё-таки всем хочется жить и красоваться, и быть лучше других.

Теперь я знаю, или скорее предчувствую, что медицина создаёт мне другое миросозерцание. Не скажу, чтобы с ним было легче жить. Права, пожалуй, Ариадна, которая постоянно носит с собой нужную [?] дозу морфия. Я бы не в состоянии была это сделать [что это?], но ведь я сколько раз сознавалась, что, в сущности, я настоящая буржуйка, а потому ― трус.

О воскресной школе нечего и думать в этом году. Во-первых, некогда; во-вторых, смешно даже, если бы я взялась за это теперь, без определённой цели и плана. Урока нет, но мне опять же так некогда было бы его иметь. Переписка даже заглохла. Тут, положим, и безденежье. Жорж [Гинц] в каждом письме к Касе спрашивает, почему я ему не пишу. Послала ему открытку: писем ему, положительно, не умею писать с тех пор, как написала отповедь. Уже ничто не разуверит меня, что это сухой, не чуткий человек.

Одно время страшно хотелось писать, являлись темы… проблески творчества, вырождающиеся в посредственность и бездарность.

16 ноября 1906 года. Сегодня ровно 22 года, как я впервые увидела свет и горько заплакала. Отчего? Только теперь я это понимаю. Больше ничего не успею написать. Сегодня день бешеный: лекции на курсах, амбулатория, вечером реферат Щепкиной. В прошлом году я уютно праздновала своё совершеннолетие на квартирке Васильевского острова и чувствовала себя счастливой, сбежав от бабушки.

18 ноября 1906 года. Уехала Кася, уехал папа, приехал Михаил Данилович [Не знаю, кто это? ― Н.М. ]. Хватаюсь за голову… Как мчатся дни и впечатления. Устаю неимоверно, хочется всего, и меня не хватает, чтобы ухватить. Но, главное, учиться, учиться. Так много нужно знаний для всего. К счастью, минуты упадка некогда поддерживать. Кася сейчас едет. Все ищут, ищут чего-то, и она тоже. Найдёт ли? [Письма Каси из Петербурга см. далее.]

Ничего не написала о прогулке, волшебной по красоте ночи. Должны были слушать реферат, а вместо того я, Боря и Юл. Юл. [не знаю, кто это?] очутились на полотне железной дороги. Поразительно хорошо. Кончаю скорей. Ещё надо написать несколько писем, а завтра что за день, и послезавтра то же самое. Какая-то скачка. Хватит ли меня? Да ничего, отдохну на Рождество.

19 ноября 1906 года. То есть я не помню, когда уже я была так не удовлетворена, так досадовала бы на потерянное время, как сегодня. И ещё эта касса взаимопомощи…

10 декабря 1906 года. Тогда не кончила, а теперь не помню, в чем дело. Опять много всего, но теперь и такого, что даже и в дневник лучше не запишу. Я довольна планами, начинающими налаживаться.. На курсах тоже дело идёт на лад. Последняя сходка меня порадовала своим единодушием, возникновением вопросов, которые давно стоят на очереди. Начинают думать, сплачиваться, интересоваться друг другом, взаимными отношениями. Затем, наш кружок должен и может дать многое.

На той неделе, если удастся, поеду к тёте [сестра матери, Мария Павловна Ховен ] на недельку или две с тем, чтобы заниматься серьёзно, ― у нас это положительно невозможно, ― а затем, для самой тёти. Меня берёт ужас, когда я думаю о ней, о её постоянном одиночестве и безвыходной тоске.… Господи, сколько есть людей вокруг нас, которым нужно помочь нравственно жить. Видишь, гибнет человек, а помочь не чем. Только бы мне силу воли, энергию и знания, это нужно для всего. Как я мало написала, а между тем, это время полно мыслей и переживаний, но уже хорошо, что я записала эту фразу. Значит, я живу.

17 декабря 1906 года. …И прислушиваясь к себе, я вижу, что прошлое уходит. До сих пор казалось, что какая-то нить тянулась от детства и юности, а теперь она порвалась — прошлое далеко и даже отчасти чуждо, и нужно строить новое, не оглядываясь. Но и будущее нельзя представлять себе, как раньше. То будущее, о котором я мечтала в прошлом, подкралось незаметно и сделалось настоящим. Теперь уж нельзя фантазировать, надо делать. Между прочим, пишу у тёти в Замоскворечье, невольно вспоминается, что было год тому назад. Какая разница в впечатлениях и настроении. Жизнь не ждёт, и ничто не бывает дважды.

31 декабря 1906 года. Последний вечер этого года. Прошёл тот ― тяжёлый, страшный, полный уроков жизни. Никогда он, вероятно, он не забудется, но …и расстаться ним не жаль. А дописываю уже в Новом 1907 году. Что-то впишется ещё до конца этой тетради  в белые незаполненные листы.

 

 

 

 

 Декабрь 1906

ПОЕЗДКА КАСИ БЕЛЯВСКОЙ В ПЕТЕРБУРГ

 

Сохранился набросок слова, сказанного Ниной Евгеньевной в день 75-летия сестры, 28 октября 1958 года:

«Перед моим взором встаёт худенькая весёлая девочка-подросток цыганского типа. Любопытна, внимательный взгляд, неожиданная улыбка, освещающая лицо, стройные ножки, всегда готовые танцевать. Глаза мечут искры, рассказ всегда увлекателен, живой, весёлый, масса юмора и, когда никто не знает, ― тайной грусти неведомо о чём. … Девушка в 16 лет. Жизнь бьёт ключом. Одарённость натуры сказывается в художественном чутье, способности к рисованию, к лепке, ваянию. Жизнь намечается в рамках художественных восприятий. Идёт по этой дороге…. Но 1905 год стал переломным и для Каси».

Слова «и для Каси» означают, что он стал переломным и для многих других. Типичная для того времени ситуация описана в Дневнике Нины от 26 августа 1906 года: «И Варя, девчонка сорвиголова, ― теперь взрослая, самостоятельная, сильная волей девушка. Ушла из дома, живет самостоятельно и вся ушла в идею социализма».

Нина Белявская мечтает о том же: как можно скорее начать самостоятельную жизнь, получить знания, которые позволят ей приносить пользу народу на ниве образования и здравоохранения. О жизненном пути сестры Нина Евгеньевна говорит далее:

«Брошены мечты о живописи, оставлена школа художников ― нужно дело. Она идёт на счетоводческие курсы, а по окончании их поступает в контору к ворчливому старому дельцу. Но очень скоро она понимает, что это «дело» не для неё. Всё-таки, хотя в жизни дело и нужно, но только то, которое любишь. И Кася идёт на Педагогические курсы. Так она становится педагогом».

Между бегством из «конторы дельца» и поступлением на Педагогические курсы как раз и состоялась эта ПОЕЗДКА В ПЕТЕРБУРГ, с которым было связано столько юношеских воспоминаний, где учились многие из их друзей по Кишиневу. Это были, в первую очередь, самые близкие подруги, консерваторки Лена и Ляля Сергеевы; студентки Мединститута Ольга Белоцерковец и Ганночка. Затем, и те юноши-студенты, — братья Шимановские, Виктор и Николай Иваненки, Кениг, Жорж Гинц, ― с которыми они весной 1905 года ездили на прогулку в Страшены и потом вместе ходили на митинг.

В Петербурге Кася разрывалась между близким ей кругом друзей и обязательными визитами к родственникам и знакомым отца, который в это время был в столице в командировке. Этот круг вовсе не разделял революционных взглядов студенческой молодежи, но зато, благодаря абонементам своей бабушки Кася, постоянно страдающая от нехватки денег, смогла посещать не только лекции, рефераты и сходки, но и театр, и симфонические концерты.

Действие происходит на фоне счастливых и несчастных влюбленностей, как самой Каси, так и всех окружающих. Ко всему прочему добавились её страдания от боли в нарывающем  на руке пальце, для излечения которого она ходит на перевязки в Общину св. Евгении.

В своих письмах к сестре Кася подробно описывает свои переживания и впечатления от встреч с разными людьми и , которые столь же интересны и для её сестры. Вполне допускаю, что эти незнакомые люди и незначительные события могут быть не очень интересны читателю. И всё же я помещаю их в эту Летопись, потому что при всей безалаберности изложения (а может быть, как раз благодаря ей?) в этих письмах передана «атмосфера» ― та обстановка, те интересы и настроения, которыми была охвачена учащаяся молодежь 100 лет тому назад. Год назад они пережили первую Революцию, а через 10 лет им было суждено пережить вторую.

Однако для меня всё же не это самое главное. Просто, читая и перечитывая эти письма, я увидела ту молодую Касю, о которой бабушка писала, что её «глаза мечут искры, рассказ всегда увлекателен, живой, весёлый, масса юмора». Тогда ей было 24 года. И хотя я узнала тетю Касю через 50 лет, но и в старости она оставалась такой же. Сколько радости она приносила окружающим, и взрослым, и детям! Как она любила устраивать праздники и устраивала их в самые трудные времена. Её письма и дневники ещё не раз появятся на страницах этой Летописи, потому что её жизнь была неразрывно связана с жизнью нашей семьи.

И мне так хочется, чтобы сохранилась память о моей любимой тёте Касе.

 

Романс «ГОРИ, ГОРИ, МОЯ ЗВЕЗДА…»  Исп. Анна Герман. 1970

Anna_German_Gori_gori_moya_zvezda-(4-46)     

 

СЕСТРЫ БЕЛЯВСКИЕ И СЕСТРЫ СЕРГЕЕВЫ. Фото 1905 г.

Ксения Евгеньевна Белявская-Мезько. Фото 1906

ПИСЬМА КСЕНИИ БЕЛЯВСКОЙ СЕСТРЕ

ИЗ ПЕТЕРБУРГА В МОСКВУ

с 20 ноября по 4 декабря 1906 года

20 ноября 1906 года. Утро. Ниночка, милый друг, я прямо в тумане от радости, что я здесь. Вчера приехала в 8 часов утра. Ночь всю напролет не спала. Приехала, когда папа ещё спал, и я побежала к тёте Маше. Она мне рада страшно, уже изобретает всё, чтобы меня развлечь. В среду пойду на «Пиковую даму» в Мариинский [театр], в ложу на бабушкин абонемент, плюнув на компанию! Хоть с ними и неприятно, но «Пиковую даму» мне хочется видеть безумно. А в субботу ― тоже на бабушкин абонемент ― пойду на Симфонический [концерт]…

В 12 часов я уже была у Новицких, где переходила из одних объятий в другие. Дети все, кроме Лиды, страшно изменились. Володя великолепен и по-прежнему нежно называет меня «Касюша». Лида учится на курсах на историческом отделении. Занятий много, каждый день сидит в Публичной библиотеке. Людмила Яковлевна [мать] в отчаянии, что Лида не хочет ходить на jour fixe‘ы, и из-за этого никак не удаётся устроить вечеринки. Она страшно хочет повезти меня и Лиду на Гатчинский вечер, где Владимир Владимирович нас бы развлекал!! … Она в отчаянии, что я не взяла белого платья и умоляла выписать его для этого вечера из Москвы. Скоро Лиде предстоит выступать на курсах оппоненткой на одном реферате (практические занятия). Она очень развилась, но, по-моему, она всё та же потешная девочка.

От Новицких я вернулась к тёте, переоделась и легла на полчаса, так как невероятно устала. После обеда мы с ней поехали к Яковлевским. Там, конечно, все и всё то же: радушны, ласковы. Девочка Лиза, дочь кухарки, в первую минуту приняла меня за тебя, начала прыгать и кричать: «Моя дорогая барышня приехала!». Насилу её разубедили. Она тебя обожает, по выражению Маргариты Николаевны.

А сейчас, Ниночка, я пишу тебе в комнате у Лены [Сергеевой] после более чем радостной встречи. Я пришла, конечно, без предупреждения, утром и едва застала её дома, потому что она шла на урок. От неожиданности она меня не узнала и сначала долго смотрела изумлённо, а потом чуть не упала, и дом огласился такими воплями, что все квартиранты долго будут помнить это шумное утро…. 23-го вечер Бессарабского «гуртка». Лена ликует, что я буду, и уверяет, что все бессарабские будут в восторге, видя меня!!…. Если бы ты видела, как комично собиралась Лена на урок, путая всё от волнения и уверяя, что родители Франциска эксплуататоры!!!… Воображаю, как она будет заниматься!! В таком то настроении? И читая твоё письмо!.. Ты, верно, уже получила их длинное письмо? Не могу не написать. Библиотека Лены: Смайлс «Самодеятельность»; «Постановка голоса по итальянскому способу»; Л. Толстой «Ходите в свет!, Петров «Христос», «3000 иностранных слов», тут же Джером «Втроем по Темзе» [«Трое в лодке не считая собаки»] и ещё куча каких-то листков из разных книг. На стене у стола висит большой портрет Герцена.

Я так счастлива, что увидела Лену, как хорошо, что я поехала. Право, так отрадно чувствовать, что меня здесь любят. Пишу безалаберно, потому что от восторга в голове туман… Ляля в комнате напротив. Она ещё не встала, но уже знает, что я здесь. В час дня вместе с ней иду на лекцию Тарле в Университет, и там увижу многих…. Из-за этого опоздаю домой, так как обещала быть в два часа, но иначе не могу. Тарле читает раз в неделю, и, если не пойду сегодня, то придётся ждать другого понедельника.

Напиши непременно: пойдёшь ли ты на вечер «Техников»? Как Домна исправила твою кофточку? Кто за эти дни был у нас? Нет ли мне писем и от кого? Как Михаил Данилович? Ему мой бесконечный привет. Ниночка, а ты сейчас занимаешься, в то время как я помышляю о «личных впечатлениях». Я счастлива, Ниночка, что поехала, и даже угрызения совести несколько уменьшились. Нина, ведь молодость бывает лишь раз в жизни. Что ж, если я такая! Я всю жизнь буду помнить, что я обязана этой поездкой. И неужели же никогда не смогу отплатить за неё!? Конечно, смогу, и отплачу!!… Подумай, как странно. Всё это я пишу у Лены в комнате в Петербурге!! …Пишу на клочках, потому что у Лены, по её выражению, только и есть «лепестки». Тебе будет трудно читать такое письмо, ну, да зато интересно! Ведь, правда? Подлый палец меня все-таки злит. Как никак, а его нужно оберегать, а это трудно при дружеских объятьях!

21 ноября 1906. Вечер. Нина, нет сил!.. Вникай!… Я ошалела. Хоть ещё, собственно говоря, ничего и не было. Итак, вчера утром мы с Лялей пошли в Университет, там нас ждала Лена. Подробности об Университете потом, скажу только, что всё иначе, чем в Москве. Не успела я раздеться — вижу Наташу Проскудину. Она была потрясена, увидев меня, и через пять минут мы уже говорили… о Станкевиче!!… Ой, не могу! Она рассказала всё, как и отчего он написал, хотела показать, но потом в аудитории мы потеряли друг друга, и я не знаю, видели ли они меня. Вникни!…

Тарле читает увлекательно, горячо… Хоть мне и трудно было слушать, так как мысли разбегаются… Слушателей миллион. Он читает в зале, и то всё битком набито…. Вся обстановка…. Ах, нет, постой. Ещё до начала лекции, когда мы были в коридоре, вдруг перед нами остолбенела фигура Александра Шимановского: «Откуда? Почему?… Надолго ли?». Спрашивал о тебе… был мил. Потом подбежал младший, которого я почти не знаю: тоже изумление, расспросы. Жорж тоже был, но куда-то исчез.

Взяла билет на Бессарабский вечер. 60 коп…. О, деньги, деньги… Они меня уложат в могилу. Жалею, что не взяла кольцо, чтобы продать!… Не знаю, когда всё успею. Время расхватано!… Лена в отчаянии… Она безумно занята, и мы не знаем, когда будем говорить!!… А говорить надо без конца!!… Я страшно хотела быть у неё сегодня вечером, а папа хочет ехать к Индужным. Завтра идем с папой завтракать к Новицким, в вечером придут Проскудины. Ведь первый вопрос Наташи был: «Знает ли Саня?»… Завтра ― встреча! [Саша, брат Наташи, —юноша, безнадежно влюбленный в Касю]

Ночь. Пишу, вернувшись от Индушных. Нина, я не помню когда чувствовала себя такой счастливой!… Я точно во сне от встреч. Между прочим, Наташа мне успела сказать, что переезжает от своих, будет жить одна!.. Она странная и может оттолкнуть своей холодностью. Хотя ко мне, как всегда, ласкова. Станкевича она называет «мой друг»… Говорит, что в ответ на моё письмо он писал ещё и … разорвал! Какое горе! ….Несмотря ни на что, хочу его видеть… Бессарабского вечера жду… Буду танцевать, клянусь!… Поверишь ли, я не читаю газет, я оставила всё, кроме «личного». Это низко, но это — «я»… И осуждая себя, я нахожу массу оправданий!… Папа получает за командировку 200 рублей, и мои «угрызения» тают!

Ниночка, как я рада, что я здесь хоть на этот короткий срок… «Жизнь на радость нам дана»…. и молодость бывает только раз!… Я чувствую сейчас себя молодой… молодой!… Пойду ещё на [лекцию] Туган-Барановского. Мне времени не хватает. На всё!… Ах, Петербург, увлекательный милый Петербург!… Я ещё, собственно, никого не видела. Следующее письмо — жди! … После бала! …Лена Сергеева ещё пополнела… черный лиф не сходится!… Полна, как всегда, Костей! Всё до мелочей расспрашивала о приезде Маноли… Полна мыслями об «интересных людях». Так же хохочет и комически боится сквозняка и охрипнуть!!…

А мы ехали на пароходе через Неву. Какая красота Нева!… Это нечто бесподобное! А набережные — я вся прониклась красотой Питера! И Москва кажется провинцией! Среди студентов больше интересных и интеллигентных в Москве.  Расспроси папу обо всем, что он видел, — всего не напишешь. А когда я приеду ……….. тогда всё в картинках. Больше я писать не буду. Завтра уже не успею. Обнимаю и целую тебя, моя Ниночка. Мамочку тоже очень целую, и Люсю, и Боба. И умоляю всех, не обвинять меня. Я знаю, что никогда пользы не принесу! … И всегда, верно, буду такой, и только временами во мне замирает моя дикость! ….. Кланяйся очень и очень Ариадне. Я всегда помню её милые глаза, в них есть что-то особенное. Ещё и ещё целую. Твоя Ксо.

 

22 ноября 1906 года. Нинуся, какая подлость физическое страдание! … Мой палец ―   отрава; иногда забываюсь, но сейчас, например, проклинаю всё и вся! Ни причесаться, ни одеться! Ну, ладно! Все таки я в Петербурге! Ты знаешь всё до вчерашнего дня. А вчера вечером был Саша [Проскудин]. Пришёл один, без Наташи, просидел целый вечер, говорил без умолку обо всем, конечно, кроме того, о чем хотел, что светилось в глазах. Я тоже не наводила на эту опасную тему. Подробности разговора при встрече, описать трудно, да ещё когда едва держу перо в руках. Наташа переехала на отдельную квартиру, и Мария Христофоровна [её мать] в отчаянии, так как боится, что это на романтической [почве?- неразб.]. У Станкевича был тиф, и он теперь бритый. Я его ещё не видела, и, к моему горю, на вечере он не будет.

Вчера от Новицких пошла к Лене с Мишей, товарищем Володи. С Леной запоем, без отдыха проговорили два часа, затем поехали на вокзал провожать папу. Сегодня утром я поехала к Оле [Белоцерковец], еле нашла, но дома не застала. На Невском встретила Катю Лихареву. Завтра мы все увидимся на Бессарабском вечере!

Ах, Нинуша, ужасно мне здесь хорошо! Хоть и знаю, что бездельница!… Сегодня иду в оперу, завтра — вечер, в пятницу — на лекцию Туган-Барановского. А палец… что ж? Это, чтобы «человек не баловался»….Лишь бы не отрезали.

23 ноября 1906 года. Нина, дорогая, продолжаю свой дневник. Вчера виделась с Юрой, пришел ко мне перед оперой… Всё так же он: «Мы работаем… дела много… спешу… до 3-х часов ночи» и так далее. Проболтала с ним до оперы. В опере с ума сходили… Ах, эта музыка! … Я забывала, где я и что я… Дивно, упоительно хорошо!

24 ноября. Теперь про вечер. Мы поехали втроем: я, Лена и Ляля. Я была в красной кофте с брюссельским воротником. Первый, кого я увидела, был Шура Крылов, который меня приветствовал и просил кланяться Боре. Затем налетела на Жоржа… Как он изменился! Встреча была милая, но разговор с ним не клеился… Кем я очарована, так это Виктором Иванченко; не только очарована, но прямо побеждена. Во-первых, он выразил такую искреннюю радость, так жал мне руки, потом весь вечер был со мной, говорил без конца.  Он такой увлекающийся, умный, полон жизни, интереса ко всему. Во многом напоминает Колю [его брат]. А лицо стало такое интересное, что редкий человек его не заметит. Видела Шахонина, Куцкого, Шуру Панаева, Феону, Таню Улинич, словом, массу кишиневцев, о них расскажу тебе потом. Видела Кенига. Он страшно изменился, постарел. Вникни: Лена мне сказала, что знает наверное, что Ариадна влюблена в Кенига!!… Боже!… Со Станкевичем, верно, так и не познакомлюсь, да, в сущности, он для меня потерял интерес с той минуты, когда я узнала, что он жених Наташи Проскудиной… Такое сердце человеческое!!… Братьев Шимановских видела мало, хотя с младшим даже протанцевала вальс. В общем же поняла, насколько мне чужды танцы вообще и вся такая обстановка. Уехали в 2 часа ночи.

Сегодня день неудач… Днем мы с тетей пошли в Гостиный двор, а оттуда я поехала к Наташе Проскудиной, но адрес мне дали неверный. Я избегала всю 7-ю линию и не нашла. Взяла извозчика!!!… 30 коп…. и, рыдая (в полном смысле слова), вернулась домой… И ещё горе: без меня была Оля!… Одна утеха: вечером пришла Лена ночевать, и мы говорили, говорили…

Утро. 25 ноября. Дописываю эти строки в комнате у Жоржа. Иду сейчас с ним в Университет на лекции Тугана и Тарле, а потом обедать в студенческую столовую. Вечером в Симфонический. Целую. Жорж кланяется. Ксо.

Без даты. [30 ноября 1906 года. Четверг. ]

Норочка, моя дорогая, так много надо написать, что и не знаю, как сделаю это с моим забинтованным пальцем… Начну с того, что я, как и всегда, мучаюсь эти дни вопросом, ехать ли в Москву в субботу [то есть 2 декабря]…. Ты вникни, как зло шутит со мной судьба: как безумно я хотела ехать в Петербург, сколько было горьких минут… Наконец, цель достигнута … После долгого промежутка я почувствовала себя молодой и счастливой… С этим запасом энергии я могла бы вернуться, поступить на место и быстро возвратить папе потраченные на поездку деньги… ―  И вдруг палец!!… История с ним, я вижу, затягивается!!… Я могу потерять место, не говоря уже о том, как неприятно возиться с болью… Всё это печально… Опухоль почти прошла, но мне всё ещё кладут в ранку тампон с сулемой и компресс. Так будет пока не пройдет нагноение, а тогда наложат сухую повязку. Ну, довольно о печальном. Имей в виду, что всё это только частично отнимает мое радужное настроение!… Эта поездка так хорошо встряхнула меня, оживила и успокоила много больных мест…. Если бы не палец … Ну, да что делать… судьба.

Итак, я не писала тебе с субботы [то есть с 25 ноября]. Попробую восстановить всё в памяти. Я закончила последнее письмо у Жоржа. Пошли с ним в Университет.

 

В субботу слушала лекции: Туган-Барановского по аграрному вопросу; Петражицкого о праве и нравственности и Тарле о времени созыва генеральных штатов. Как они читают, расскажу по приезде. Из Университета пошла с Жоржем в студенческую  столовую. Видела Колю Иванченко. Он всё тот же: горячо преданный своему делу, внешне страшно возмужал, говорила с ним немного, так как у него «дела»…

[В понедельник]. Утром, вернувшись от Лены, я пошла с тётей в магазин, потом на лекцию Тарле. Виделась с Шурой Шимановским, и мы вместе вернулись домой. Он спрашивал всё о тебе. У него экзамен 7-го декабря, так что он страшно занят. Вечером была на кинематографе с тётей. Здесь этих «кино» без конца…

 

Во вторник утром поехала в Общину Евгении. Там же пошла на приём. Мне теперь каждый день палец стоит 16 коп., и то в один конец я иду пешком. Посмотри по карте: община св. Евгении находится в Рождественской части. Писала ли я тебе, что причина моей болезни ― укол чем-то грязным? Вот вы всегда смеялись над моей мнительностью?!…

Во вторник вечером я печально, под впечатлением пальца, сидела дома. Совершенно неожиданно пришел Витя Иванченко, а потом Лена и Ляля. Просидели вечер, славно болтая и наполняя дом давно не слышанным там хохотом. Потом мы с Витей проводили их до Владимирской. А в среду мы с Жоржем пошли к Оле Белоцерковец. Она всё та же. У неё экзамен в субботу. Просила тебе сказать, что она тебя страшно любит.

Ганночка твою открытку получила, о Вере Абрамовне обещала узнать.

 

Примечание. Оля Белоцерковец и Ганночка — с ними Нина Белявская училась в Женском медицинском институте, с ними пережила революционные дни в Петрограде осенью 1905 года, и о них писала в своем Дневнике.

Вера Абрамовна — это та самая женщина-врач, с которой Нина была на голоде в Казанской губернии зимой 1906 года и которая заболела там сыпным тифом. Об этом она писала в Запиской книжке (см. выше). К сожалению, ни там, ни здесь не написана её фамилия.

У Оли сидела недолго, так как у неё много дела. Ниночка, я знаю, что на некоторые твои вопросы не отвечаю вполне ясно, но это, потому что со всеми ещё не сталкивалась. От Оли так трудно добиться толку… Она «вне»… Мне её безумно жаль.

Сегодня четверг. С утра я неудачно съездила к Вере Петровне Лабученковой. …У Дворцового моста встретила мрачного Кёнига. У него экзамен в понедельник. Походила с ним по Александровскому саду и своей болтовней вызвала улыбку на его мрачных устах с рыжими (!!!…) усами!!… Это всё было сегодня. Впереди поход к Лене… А деньги… деньги… отрава. Между прочим,: калоши разлезлись!! Не говори этого дома, как-нибудь выкручусь…

Вот в общих чертах все мои похождения. Воображаю, как дико тебе читать всю эту «пустоту», что сейчас наполняет меня! На то я и безумная Кси!

Читаю «Политическую экономию», иногда газету, на большее нет времени. Нинуша, думаю, что это мое последнее письмо. Наклеиваю последнюю марку и больше не трачу на это. И так уже решила ехать без плац-карты, иначе нет средств. Подлый палец! И в то же время он такой жалкий. Кланяйся всем. Пиши, как и что с присяжным [Вероятно, речь идёт об устройстве «на место» к присяжному поверенному]. Мучительно! Неизвестно, как быть. Целую вас всех. Хочу уже видеть. Уехал ли папа? Пойми, мне с избытком бы хватило [денег], если б я не имела в виду «чаев» [чаевых?]…………………Кси

 

Письмо без даты. [Написано в понедельник 4 декабря 1906 года, накануне отъезда  Жоржа Гинца в Москву. С ним Кася отправляет книги для Бориса и это письмо Нине. Так как письмо отправлено не по почте, а с оказией, то Кася пишет более откровенно на запретные темы. ]

Ниночка, итак …… я всё ещё не еду! … И клянусь, теперь единственная причина ― мой палец. Ему как будто лучше, но надо ещё время, и мне хочется проделать это здесь; я уже привыкла к Общине, и меня там знают. Да, вот ещё: на пальце у меня «paranichia». Вот разузнай, что это. По словам доктора, форма благоприятная.

Итак, надо быть последовательной. За эти дни впечатлений меньше. Утром в субботу была в Университете на лекции Тарле и на сходке, с которой очень скоро ушла. Знаешь, Нинуша, ты, верно, не поймёшь, но мне стало так тяжело, когда известие о бомбе в Дубасова вызвало безумный восторг всей этой молодёжи, так близкой мне вообще, и такой чуждой мне в эту минуту… Словом, ушла.

После этого днём была на реферате в Женском Медицинском институте. Всё время вспоминала тебя. … Ходила по кабинетам, смотрела всякие препараты… Видела Ганночку. У неё такое милое лицо. Она тебе страшно кланяется, жалеет, что ты не здесь. Во время реферата Оля показала мне Бронникову, и по окончании я ей представилась. Она преоригинальная. Очень расспрашивала о тебе, как ты и что, и к какой партии принадлежишь…. Говорит: «Мы с ней вместе одними вопросами мучились»…. Слушала внимательно, такое думающее лицо.

В воскресенье у меня был даровой билет на Комиссаржевскую, но приезд бабушки помешал, и я не пошла. Ездила с тётей её встречать. Теперь, верно, пойду завтра на «Вечную сказку» Пшибышевского. Хочу. Бабушка ко мне страшно ласкова, умоляет пожить, жалуется на одиночество. Сунула мне рубль на конку… Нинуся, ты соскучилась без меня? Я очень…

Виктор посылает Боре эти книжки, а три №№ «Сознательной России» я оставила себе, так как у меня относительно книг не густо. Впрочем,  сегодня ещё Саша Проскудин принес несколько №№ «Вопросы жизни», где есть хорошие вещи. Про Сашу Пр. могла бы описать ещё и целую историю, но не хочу. Это лучше рассказать. Он несчастный, но мне бесконечно далёкий… чужой …я не виновата. Я не пишу много ― будешь говорить с Жоржем. Сегодня пойду к Лене Сергеевой, думаю, что застану у неё Жоржа и передам ему всё это.

Ниночка, дописываю у Лены. Она тебя крепко целует. Сейчас она «возлежит», несмотря на присутствие Жоржа и Виктора [Иваненко]. Лена напишет тебе на днях длинное письмо. Жорж в редко приподнятом настроении после экзамена. Мне жаль, что я не еду с ним. Развлеки его по возможности всеми прелестями Москвы, чтобы он уехал, полный впечатлений.

Пиши мне ещё. Горячо целую тебя, мой милый друг. Всегда думаю о тебе. Кси.