ЕВРЕИ В КИШИНЕВЕ. СПРАВКА. (ср. с такой же справкой ЕВРЕИ В ВИТЕБСКЕ)
Источник: http://www.bessarabia.ru/necro.htm
Первое упоминание о проживании евреев в Кишинёве относится к началу 18 в. В 1774 г. в Кишинёве проживало 540 евреев (7% населения города). В 1858 г. в Кишинёве было три еврейских училища, 46 хедеров, а с 1860 г. — хасидская иешива. В 1867 г. в Кишинёве жили свыше 18 тысяч евреев, имелись синагога и 28 молитвенных домов.
В 1897 г. еврейское население Кишинёва превысило 50 тысяч человек (46,3% населения).
В 1898 г. из 38 фабрично-заводских предприятий евреям принадлежали 29; из 7 паровых мельниц — шесть были еврейскими; из 7 табачных фабрик и складов — пять были еврейскими. Из 5 типографий евреям принадлежали четыре.
С 1886 г. в Кишинёве действовала группа Ховевей Цион во главе с М. Дизенгофом, с 1897 г. — сионисты во главе с Я. Бернштейн-Коган. В начале XX в. в Кишинёве были организации Бунда и Агуддат Исраэль.
В дни христианской Пасхи 6 апреля 1903 г. в Кишинёве разразился жестокий еврейский погром. Группы еврейской самообороны под руководством Я. Бернштейн-Когана были разоружены полицией и войсками, а их участники арестованы.
В октябре 1905 г. волна погромов не миновала и Кишинёв. Было убито 19 и ранено 56 евреев. Группы еврейской самообороны оказали сопротивление погромщикам.
ВСТАВКА 6. ЗАПИСКА Б.Е. Белявского 1946 года. Он вспоминает:
Примечание Н.М. Революцию 1905 г. современники называли Октябрьской, видимо, по Манифесту от 17 октября. В 1917 году тоже в октябре случилась еще одна Революция, которую тоже назвали Октябрьской, но праздновать стали по новому стилю 7 ноября. Теперь этот праздник отменили.
«Вот грянула Октябрьская (sic!) революция 1905 года. Началась всеобщая забастовка. Конечно, мы, гимназисты, особенно «организованные» гимназисты, не могли остаться в стороне от этого захватывающего движения. В нашей гимназии мы также объявили забастовку, а затем отправились «снимать» отстающие классы, другие гимназии и училища, женские гимназии. Я жил тогда в Кишинёве один, так как родители переехали в Москву. Был я в этом деле один из главарей, и дел было столько, что не хватало суток. Редко ночевал дома, питался кое-как и в самых разнообразных местах.
Сразу после публикации Манифеста началась реакция, начались погромы. Я вступил в отряд «самообороны». Откуда-то достал почти игрушечный револьвер, из которого вряд ли можно бы было застрелить котёнка, но я гордился этим «оружием», ведь далеко не у всех были такие «автоматы». Одним словом, я горел и, пожалуй, был счастлив, или близок к тому.
За такие мои действия гимназическое начальство устроило мне сюрприз, объявив, что я должен держать экзамены на аттестат зрелости экстерном. И всё же я экзамены сдал и был выпущен «в жизнь». Тогда считалось, что только по окончании гимназии, только у «свободного» студента начиналась настоящая жизнь.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗАПИСКИ 1946 г. (учеба в Университете, женитьба) см. под 1910 годом.
ВСТАВКА 7. ПИСЬМО Бориса Белявского из Кишинева в СПб от 7 ноября 1905 года о событиях 17-19 октября.
<…> Не знаю, читала ли ты, Нина, подробности о кишинёвском погроме, но должен заметить, что эти подробности ужасны. В особенности, по-моему, этот погром ужасен потому, что он произошел сейчас же после издания Манифеста, когда все были так радостны. Я хочу рассказать тебе приблизительно всё, что было за эти дни.
17 октября в Кишинёве была объявлена всеобщая забастовка. Забастовали все, кроме больших русских магазинов. На Александровской улице были толпы народа, все чего-то ждали, но этот день прошел благополучно. Вечером того же дня у нас, учащихся средних учебных заведений, была сходка, на которой мы решили примкнуть к общей забастовке. На другой день мы все, бывшие на сходке (человек 50), пришли в свои учебные заведения пораньше, чтобы подготовить остальных, так как никто ещё ничего не знал. Нашу гимназию возбудить было легко. Как только за нами зашли реалисты [из Реального училища] и ученики из гимназии Наговского, мы все оставили наших удивлённых педагогов в классах, а сами бросились в шинельную, оделись и вышли на улицу. Затем мы пошли снимать остальные гимназии. Занятия прекратили везде. Покончив с этим делом, я отправился на Александровскую улицу. Туда только что приехали депутаты от губернатора с разрешением устраивать митинги и прочее. (Манифест уже вышел, но до разрешения губернатора войска не снимали). Начались речи.
Говорили исключительно представители революционных партий. Потом с пением Марсельезы отправились на Немецкую площадь, где устроили грандиозный митинг. Я прослушал только речь председателя о Государственной Думе и о нашей Конституции в сравнении с конституциями других стран. Говорил очень дельно и толково. Прослушав эту речь, я отправился домой, чтобы немного отдохнуть, так как страшно устал и переволновался. Но дома не сиделось, и, пробыв дома около часу, я отправился опять в город. В городе полное оживление. Масса народу или слушает ораторов, или ходит кучками. Лица оживлённые, весёлые. Часов в шесть прошла процессия с пением и красными флагами. Через час после этого прошли «патриоты», человек около 200, с национальными флагами и портретом государя, с пением «Боже, храни царя» [в подлиннике «Б.Х.Ц.»]. Их, однако, никто не тронул, и они прошли дальше к редакции «Друга». Вечером же пронёсся слух о том, что назавтра готовится погром.
На другой день у нас, учащихся, должен был состояться митинг в Аудитории в 12 часов. Я вышел часам к 11. На улице узнаю, что митинг состояться не может, так как настроение в городе чрезвычайно тревожное, что на Чуфлиновской площади собралось до 5000 хулиганов и сегодня будет погром. Прохожу дальше по Александровской. Только что пришел, как вдали увидел громадную толпу с развевающимися флагами и хоругвями. Хулиганы шли.
Всеобщее волнение, многие пошли по домам, я остался, конечно. Только они дошли до Синодальной улицы, РАЗДАЛИСЬ ВЫСТРЕЛЫ, как со стороны хулиганов, так и со стороны самообороны. Публика в панике бросилась бежать. Я всё же остался, хотя отошел в сторону. Зачем, думал я, даром попадать под пули. Повезли первых раненых. Все в крови, вид ужасный. В особенности эти раненые произвели на меня сильное впечатление. В этот же день и на другой улице я видел раненых большое количество. Около меня в двух шагах одну женщину ранили и какого-то человека убили наповал, но я уже как-то привык. Да, страшные картины человеческой жестокости я видел.
Ну, буду докладывать дальше. «Патриоты» прошли на молебствие. Только что началось молебствие, как раздалось несколько выстрелов, и хулиганы с криком «наших бьют!» бросились громить лавки. Треск от разбиваемых окон, револьверные выстрелы, гул толпы, крики хулиганов и громадное зарево пожара. Можешь ли ты себе это представить? Картина действительно была страшная. Сгорел весь магазин Шаха и ещё какой-то рядом с ним.
На другой день погром возобновился. Разбили все мелкие лавчонки, некоторые на базаре, и немного частных домов около вокзала. САМООБОРОНА ДЕЙСТВОВАЛА ВЕСЬ ДЕНЬ. Те дома, откуда замечались выстрелы, разбивались артиллерией.
Между прочим, я один раз попал в довольно скверную комбинацию. Это было в первый день. Стоял я на углу Купеческой и Александровской. Вдруг откуда-то раздался выстрел, и пуля пролетела со свистом в нескольких шагах от меня. Публика бросилась бежать. Я, поддаваясь общему увлечению (если можно так выразиться), тоже помчался. А тут кругом только и слышишь револьверные выстрелы и свист пуль. Добежал я до Михайловской и пошел уже спокойно вниз. Кругом бежит масса народу. И вдруг несколько выстрелов сразу, и около меня падает женщина и человек, о котором я писал [«убит наповал»]. Да, пренеприятные минуты, а главное, что сам в это время бездействуешь. Письмо моё вышло несколько суховато.
[Конец письма]
Примечание Н.М. В письме, написанном сразу же после события, Борис Евгеньевич не упоминает о том, что вступил в отряд «самообороны» и не объясняет, что это за отряды. Непонятно, кто стрелял на улицах: погромщики или боевики из отрядов самообороны? О револьвере в письме ни слова. «Откуда-то достал», пишет он в Записке. Откуда же? Вероятнее всего, револьвер ему выдали именно в отряде «самообороны», чтобы стрелять по «хулиганам» с хоругвями. Об отрядах «самообороны» придётся привести ещё одну историческую справку.
СПРАВКА. Проблему анти-еврейских погромов в России историки изучают уже более 100 лет, и написано об этом немало книг. Приведу выдержки из книги Вадима Кожинова «″Черносотенцы″ и Революция» (Москва, 1997 и 1998, тираж 3000 экземпляров). В ней он собрал обширный материал по этой теме, взятый, как из еврейских, так и из нееврейских источников. В. Кожинов пишет, что так называемые «черносотенные» организации (Союз русского народа) возникли лишь в 1906 году, то есть ПОСЛЕ волны погромов, которая пронеслась по юго-западным губерниям сразу же после обнародования Манифеста в октябре 1905 года.
На стр. 105 В. Кожинов приводит данные из книги С.А. Степанова «Чёрная сотня в России» (М., 1992, стр. 56, 57), который тщательно проанализировал результаты погромов и столкнулся при этом с еще одной «загадкой». По его подсчётам, в ходе погромов 1905 года погибли 1612 человек, из них 43% евреев. Ранено было 3544 человека, из них евреев 34%. Таким образом, из общего числа пострадавших (5156 человек) евреев было 40%, тогда как лиц других национальностей (погромщиков и ротозеев из публики) было 60%, то есть существенно больше.
Кто же кого громил? Каким образом беспомощные евреи смогли добиться столь впечатляющих результатов? Ответ заключается в том, что к началу 1900-х годов евреи создали вооруженные отряды боевиков, так называемые «отряды самообороны», не полагаясь на защиту полиции, которая везде и всегда разгоняла погромщиков, но не всегда достаточно оперативно. По словам писателя Исаака Бабеля, очевидца погрома в Одессе, «наши вынули пулемёт и начали сыпать по слободским громилам».
―――――
Примечание Н.М. Кто были те первые «раненые, все в крови»: «хулиганы» или «самооборонцы»? При описании «скверной комбинации», когда на его глазах был убит мужчина и ранена женщина, а около него свистели пули, Борис Евгеньевич не уточняет, КТО ЖЕ СТРЕЛЯЛ в безоружных людей, которые явно не были из числа погромщиков и в панике бежали по улице? Ведь совершенно очевидно, что стреляли из окон домов, тогда как погромщики-«хулиганы» громили магазины и лавчонки, бегая по улицам. Относительно начала погрома он излагает две взаимоисключающие версии. По первой всё началось с перестрелки, ОДНОВРЕМЕННО начатой обеими сторонами, «хулиганами» и «самообороной». Но в конце письма начало погрома изображено совсем по-другому. Оказывается, «патриоты», они же 5000 «хулиганов», прошли на молебствие, и только что началось молебствие, как раздалось несколько выстрелов, и хулиганы с криком «наших бьют!» бросились громить лавки».
Из этого второго описания следует, что погром был спровоцирован чьими-то выстрелами. Чьими же? Может, это «хулиганы» сами в себя стреляли? Или всё же первыми начали стрельбу еврейские боевики, вооруженные револьверами? Перед нами разительный пример того, что даже аутентичный документ невозможно признать достоверным свидетельским показанием, настолько в нём много неясностей и настолько мало он информативен. Что же в таком случае говорить о воспоминаниях, если даже письма и дневники вызывают сомнения.
―――――
ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА НИНЫ БЕЛЯВСКОЙ
21 октября 1905. Прошло несколько дней, и точно так же разъезжают повсюду казаки, патрули. Сколько убийств, собственно говоря, бессмысленных, ибо народ не вооружён. И вот я в летучем санитарном отряде. По грязи, слякоти, холоду шагаю на Загородном проспекте с каким-то товарищем-медиком с голодным желудком и свёртком с перевязками за пазухой. На Царскосельском вокзале митинг, там может что-нибудь быть. Мы настороже. Но, к счастью, всё проходит благополучно, раненых нет, и мы возвращаемся домой. Вчера была у Кати Сергеевой с Леной и Шурой. Какое у неё отношение к делу? Она тоже в [санитарном] отряде. По-моему, она принадлежит именно к тем, которые ждут (даже, может быть, невольно) какого-нибудь раненого, чтобы броситься перевязать и сказать, что работала. Чуть ли не с сожалением она говорит, что «ничего не было». Пела она. Как давно я не слышала её пение. Такой голос, дивный! И как она небрежна с ним. Потом пришли братья Гинц и Шимановский [друзья по Кишинёву]. Шимановский мне нравится, но я не умею подойти и заговорить. Это очень хорошая душа.
‹…› Я вчера молчала, как дура, не хотелось говорить, а, кроме того, собрались такие словоохотливые люди… Рассказ за рассказом, сценка за сценкой из уличной жизни этих дней. Ведь никто не сидит теперь дома. И я устала от этих рассказов. Всё не то. Казалось, великое сводится к мелочам.
От наших ничего нет. Ни письма, ни телеграммы. Не знаю, где они, и не могу им ни писать, ни телеграфировать. Это начинает меня грызть всё больше. Хоть бы какую-нибудь весточку прислали.
Примечание Н.М. Речь идёт о выехавших из Кишинёва в Москву родителях и сестре Ксении.
С тётей я поссорилась, больше к ней не хожу. Нужно искать место для обеда. Кажется на Михайловском проспекте хорошая столовая. Чувствую, что эти два месяца сделали меня старше на несколько лет, самостоятельнее. Школа жизни …да ещё двойная в такое время.
Примечание Н.М. Ссоры молодежи с родными и знакомыми происходили, как правило, только из-за разного отношения к происходящим событиям.
5 ноября 1905. Сижу в своей малюсенькой, но очень уютной новой комнатке и мне кажется, будто я где-то далеко-далеко от всех и предоставлена только самой себе. Чувствую, как меня охватывает какое-то мирное спокойное состояние. …Хочется заниматься, работать, читать и так приятно знать, что никто не помешает, что не услышишь оскорбительных намеков, попреков, как это было последние дни у бабушки в доме. Все-таки рассталась я с ними мирно, и, пожалуй, тётка захочет навестить. Мне этого страшно не хочется: она как бы внесет с собой яд, злобу, мстительность, а у меня так покойно. Мне нравится моя хозяйка немка, и весь дом, чистый, тихий. Не знаю, как будет дальше… Завтра иду к Ганночке, у неё возьму книг, затем куплю некоторые. Ещё Жорж должен мне достать. И примусь за чтение ‹…›
НОЯБРЬ 1905 года. После неопределённого состояния последнего времени, когда все те, кто не работал в партиях, но и не оставался равнодушным, метались, не зная, за что приняться, теперь постепенно находят себя, так сказать. Кто уезжает [по домам, так как в вузах занятий не предвиделось], кто ищет работу, урок. У всех свои планы. Моя милая Ганночка хочет работать в партии и остается жить здесь вместе с Т. и З., а пока она решила подготовиться к этому серьёзно, читая по программе СД [то есть социал-демократов, но не ясно, «большевиков» или «меньшевиков»]. Мне страшно за неё, но всё же приятно, что у Ганночки это решено, и она так просто и ясно говорит об этом.
Вера О. [фамилия не установлено] получила место секретаря в Союзе учителей, но это теперь, а может быть, она еще поедет на голод. Она предвосхитила, или просто невольно создала тот же план, что и я. Уже сколько времени у меня сидит это в голове. Там, где-то, люди голодают. Какое это слово ― прибавить к нему нечего, так оно понятно и ужасно. Мы здесь хлопочем, суетимся, волнуемся, «самоопределяемся» и живём настоящим [нрзб., слово?], а там молча и покорно умирают люди.
Теперь вот я осуществила один свой план: переехала на квартиру, решила массу читать, а потом и заниматься, когда начнутся лекции. Но ведь это всё для себя и только для себя.
Посмотрю, каковы будут эти лекции, дадут ли они что-нибудь, а если нет, то тогда ― этот другой план, который давно пришёл в голову, но не приводится в исполнение, я думаю, благодаря «мещанству духа», боязни лишиться более или менее спокойной жизни. Этого я себе ещё не говорила, но если разобраться, покопаться в душе, то, пожалуй, это так. Но в то же время я знаю, что если поеду, то душу свою отдам на это дело. Всё сделаю, что могу. Однако, пока это план, нужно молчать. Так как, если говорить об этом, то и сделать надо сейчас же. О таких вещах только говорить нельзя. Итак, пока ждать и жить мирной жизнью.
Я решила, как можно меньше тратить и никуда не ходить, например, в театр и т.п. Мне стыдно, что вчера я истратила 30 копеек на извозчика. Больше этого не будет.
Кишинёвская компания остается здесь. Катя отыскивает урок и поступает на сельскохозяйственные курсы. Лена продолжает своё пение, Шура ― свой французский. Жорж Гинц уезжает в начале декабря, Шимановский ― позже. Итак, все более или менее решили, что будут делать, одна Оля [О.Г. Белоцерковец] мечется и, верно, чувствует себя скверно. Она хотела ехать сначала домой, в Житомир, а уж потом оттуда ― на голод. Но поедет ли и когда? Её семья в тревоге, собираются выехать за границу. О, я бы теперь ни за что туда не поехала!
23 ноября 1905. На душе гадко. Какая-то тоска, ожидание чего-то, снова неопределённое состояние, как и перед 17 октября. Ужасно хочется с кем-нибудь поговорить, и не с кем… На курсы свои сельскохозяйственные я так и не пошла, да и, в общем, не стоит туда ходить. Пока они мне ничего не дают.… На днях будет что-нибудь грандиозное. Войска переходят на сторону революционных партий. Как я хочу им победы! С ними всей душой. За это время перечитала много книг и с радостью бы вступила в социал-демократическую партию, да, во-первых, не знаю, как, а во-вторых, теперь мне это кажется чем-то не тем, чего бы я хотела. Вступить в партию тогда, когда она уже вышла из подполья, и тогда, когда она на своих плечах уже вынесла главную работу…
Дороги снова забастовали. Попаду ли я домой? А зачем? Я боюсь встречи и разговоров с папой. И, кроме того, где ДЕЛО? Я уеду, чувствую это, на ГОЛОД. Да, вернее всего. Как давно я не видела Ганночки. Она на меня всегда действует успокаивающим образом.
<…> У меня нет цельности, уж сколько раз признавалась я себе в этом, то есть собственно признаваться-то нечего, остаётся с горечью подтверждать… «у меня нет цельности». У меня рабский ум, чисто женский в том смысле, что он привык быть лишенным инициативы. Вечно я боюсь за своё мнение. Тут и ложное самолюбие, и боязнь показать себя, то есть это одно и то же. И странно во мне совмещаются два человека. Один ― нерешительный, боязливый, вечно сомневающийся, ищущий и не находящий себя. Другой ― не терпящий советов, решающий сам и уже бесповоротно идущий на то, что решил. Ведь я всегда говорю гордо. Одна. Никого не нужно и не хочу. И действительно решаю всегда одна.
Всегда боюсь подпасть под чье-либо влияние, хотя, впрочем, знаю, что не подпаду. От того ли это, что я «уравновешенная», как меня называет Кениг, или «разумная», как говорит с оттенком иронии Вера Сергеевна? Или оттого, что я страшная эгоистка (что говорю уже я сама и становлюсь в раздумье перед собой же). Человек, который не делает дурного, но и хорошего также, это человек, которого нельзя уважать! Самобичевание? Нет, это просто правда, ясная и серьёзная. Мне 21 год, и что изображает моя жизнь? Я говорю не про подвиги и ставлю вопрос не как Александр Македонский. Но всё-таки хочу больше яркости, красок.
Оставила дневник сейчас, чтобы заняться с дочерью хозяйки, Эльзой, девочкой 10-ти лет. Прошёл какой-нибудь час, и у меня совершенно другое настроение. Я очень люблю детей. От соприкосновения с их душами, с их мировоззрением делается светлее и спокойнее.
Я записалась ходить за курсисткой, раненой во время последних дней. Пуля попала в живот.
Примечание Н.М. Через год Нина написала повесть «Последние дни». Героиня её повести, тоже курсистка, умирает от раны, полученной при расстреле демонстрации войсками.
Иногда мне кажется, что я должна быть хорошим медиком, мне этого хочется всё больше и больше. Меня восхищает умение докторов возвратить к жизни человека, их ловкость, быстрота, решительность при операциях. Сегодня, например, я любовалась мягкими, но в то же время решительными движениями доктора, когда он поднимал тяжело раненую девушку и переносил с постели на носилки для перевязки. Что-то такое уверенное сквозило во всем: в наклоне головы, в лёгкой улыбке, с которой он обращался к раненой, в сильном и верном движении при подъёме. И в то же время я в этот день, в своём первом дежурстве, оказалась совершенно не состоятельной. Я не умела её повернуть, то есть я боялась, и от этого больная не верила и боялась тоже. Главное ― уверенность, она гипнотизирует больного. И я добьюсь этого. Я рада, что меня не пугает эта всегдашняя возможность видеть кровь, раны, слышать стоны и т.п. Напротив, каждый раз меня это привлекает и является страстное желание помочь, понять. Медицина и вообще естественные науки могут увлечь. Да и что может быть интереснее изучения организма человека, возникновения жизни во всём, постепенного образования всего окружающего, вечного движения жизни. <…>
26 ноября 1905. … У нас в институте устраивается педагогический кружок для занятий с прислугой. Интересно, какие цели преследует этот кружок: политическую пропаганду или просто просвещение неграмотных? Нужно узнать. Вообще теперь масса кружков, и, если бы я оставалась здесь, то пристроилась бы в один из тех, где можно было бы самой получить политическое воспитание и образование. В сущности, я так мало знаю. Впрочем, это именно потому, что у меня мало самостоятельности ума. Вчера, сидя у Ганночки и слушая спор [двух социал-демократов] З. и Топор, я только вздыхала про себя, думая, как они развиты и начитанны. Вот где блеск и красота ума, так это у Герцена. Сколько удивительных сравнений, какая психология, какие красивые и верные определения и мысли в его «Былое и думы»!
Нужно будет Вере Инжавенской подарить гравюру с видом Кавказа. Бедное дитя юга. Без солнца, без своих родных гор, она, по-моему, здесь чахнет. Вечно зябнущая, в своей шубейке, накинутой на плечи, она оживляется только, садясь за рояль и наигрывая грузинскую песню. Как-то раз я сказала ей: «Варя, я приеду к вам на Кавказ», и она стала рассказывать, как красивы у них горы, ущелья, Терек. Она совсем не умеет говорить, но и в её запинках, в старании подобрать удачное выражение звучала такая детская радость и гордость своим Кавказом. Это редко чистая душа, и Кате Сергеевой она предана страшно, смотрит ей в глаза. А мне и, правда, захотелось на Кавказ. Может быть, и удастся когда-нибудь. Но что заглядывать в будущее, теперь не до Кавказа.
Примечание Н.М. Свою мечту о путешествии на Кавказ Нина Белявская осуществила, когда летом 1910 года из Владикавказа совершила путешествие по Военно-Грузинской дороге.
Каких только типов не создаёт Петербург. Один этот несчастный Ибса с засунутыми в рукава старого стёртого студенческого сюртука руками, сгорбленный, длинный, кашляющий и глухим голосом повествующий о том, что он сегодня не обедал и ночевал в гимназии!! на полу, где-то чуть ли не в коридоре. Чего только не испытал и в каком только положении не был этот Ибс. У Кати он чистит лампы, моет полы, берёт взаймы несколько копеек и честно приносит обратно долг, а они его кормят, лечат молоком с эмсом и слушают его рассказы о бесконечных похождениях. А Нацвал ― человек тёмный, по-моему, с лицом преступника (резко выраженная неправильность носа и губ одной стороны). Я не удивлюсь, если он окажется шпионом [Неясно. Возможно, имеется в виду: «шпионом внутри партии», провокатором?]. Человек, видимо, прошедший огонь и воду, человек, у которого сильные страсти оставили на лице свой отпечаток. Чего он хочет? Но какие-то цели у него есть.
29 ноября 1905. Мы шли с Леной Сергеевой по Среднему Проспекту Васильевского острова, весело и оживлённо болтая. Я только что купила чудесные свежие пряники. Мы проходили мимо ярко освещенной булочной. …У окна стоял ещё молодой человек, большого роста, верно, рабочий, хотя уж очень оборванный. Он внимательно и грустно, не отрываясь, смотрел на выставленные булки. …Сердце у меня упало. Ещё ни разу мне не было так жалко ни одного просящего милостыню. А этот и не просил, но его взгляд был слишком красноречив. Я подошла к нему, а он до того был погружен в созерцание булок (какая мука!), что я должна была дотронуться до него. Я пробормотала: «Возьмите, пожалуйста, купите себе хлеба». Он медленно перевел взгляд на меня. О, эти глаза, полные страдания. Я готова была плакать. «Благодарю вас», — тихо проронил он, а я бросилась бежать, и так было стыдно за пряники, которые я держала в руках. Что я могу сделать? Что я должна сделать для них? Но оставаться зрителем и здесь, нет, это невозможно. Этот человек с мучительным наслаждением смотрящий …на булки, будет вечно перед глазами.
Ноябрь 1905 год. Какими крупными буквами должен быть записан у меня этот год. Начало жизни… ведь всё, что было до того, ― только преддверие. Сумею ли я воспользоваться, расправить крылья, полететь туда, куда зовёт душа…
Примечание Н.М. Эта запись сделана в середине первой тетради на чистой странице по вертикали. Стремление к полёту похоже на настроение «Чайки» у Чехова. Не знаю, могла ли моя бабушка к этому моменту видеть эту пьесу, но знаю, что подруги называли Нину ЛАСТОЧКОЙ…