Текст с фотографиями можно читать в формате ПДФ:
Летописец том 1. Часть 2. Гл. 1. стр. 69-200
Схема родственных связей Белявских
ГЛАВА ПЕРВАЯ
СЕМЬЯ И ДЕТИ
ДЕТСТВО
ВОСПОМИНАНИЯ
А.Е. КОРОБЬИНОЙ, ур. БЕЛЯВСКОЙ (1884-1970)
Написаны в Дневнике в 1956 году, когда ей было 72 года.
Примечавние сост. Н.М. При крещении моя бабушка получила имя Анна, поэтому в документах всегда стоит Анна Евгеньевна, и так звали её сослуживцы. Однако на страницах Летописца почти всегда звучит её домашнее имя – Нина, иногда Норсик, Нора, – так звали её родные и друзья юности.
.
Август 1956. Я знаю, что, если я сейчас не начну писать то, что задумала, то уже не напишу никогда. Я хочу описать свое детство и юность, свою семью и все, что вспомню попутно. Детство свое, по-моему, любят все, даже те, у кого оно было тяжелым, так как дети стараются отогнать тяжелое, а все хорошее вспоминают с радостью. Но у меня детство было исключительно светлым, радостным, прекрасным, и всё, что я помню о своём детстве, я вспоминаю, прежде всего, с благодарностью по отношению к родителям, особенно к матери.
Мой дедушка по линии матери, Павел Александрович Ховен, окончил юридический факультет Петербургского университета. По окончании он женился на Людмиле Ивановне Воиновой, о семье которой мне ничего неизвестно, кроме того, что в Петербурге жила её сестра (тетка моей матери), Екатерина Ивановна Воинова. Служить он начал в Духовщине Смоленской губернии, там же родились его дочери Анна, Мария и Зинаида (моя мать). Затем его перевели в Тамбов, где родился сын Платон, а девочки закончили гимназию. В 1881 году его перевели в Острогожск, где он занимал должность Председателя Уездного Суда.
Отец мой, Евгений Андреевич Белявский, родился в Полтаве в 1856 году в семье нотариуса, надворного советника Андрея Федоровича Белявского. Его мать рано умерла, и хотя он помнил её смутно, но страшно любил. Вскоре его отец женился второй раз, и мачеха была детям действительно мачехой. Она не любила своих пасынков и постаралась, как можно раньше устроить их судьбу. Из-за этого мой отец, не кончив гимназии, поступил в Елизаветградское Юнкерское училище и, кончив его, попал в гусарский полк. Совсем молодым он участвовал в боевых действиях на войне 1877-1878 годов по освобождению Болгарии от турок. Там он был контужен, под ним пала лошадь, и он рассказывал всегда, что остался цел благодаря тому, что пуля попала в серебряный в бархатной оправе образок, которым его благословил отец.
После войны он служил поручиком в Мариупольском Гусарском полку, а зимой 1881 года был командирован в город Острогожск «на ремонт», как тогда называли отбор лошадей для полка. Здесь мои родители и познакомились. Объяснение произошло в саду, «под цветущими липами«. Упоминаю об этом потому, что отец всю жизнь помнил этот день объяснения «под липами«. Когда мама умирала, цвели липы, и он принёс ей ветку цветущей липы и вспоминал вместе с ней тот день. А было ему в это время 72 года, а маме 62 года.
ВСТАВКА НМ. В старом кожаном бюваре моя бабушка хранила документы, связанные с молодостью её родителей. Например, сохранилось Свидетельство о получении права на преподавание в начальных школах, выданное её матери, З.П. Ховен, по окончании гимназии. Сохранились также послужной список отца, Е.А. Белявского, заполненный им в 1892 году, когда он в чине действительного статского советника служил в Бессарабском Акцизном управлении в Кишиневе. В одном кармашке этого бювара я нашла крохотную книжку в бархатном переплете. По записям и датам на первых страницах я поняла, что книжка эта принадлежала гусару, ротмистру Е.А. Белявскому, в ту пору, когда он приехал в Отстрогожск для «ремонта лошадей». Он писал карандашом и очень мелко, так что я с большим трудом прочитала текст.
Сначала в ней шли деловые записи, например, с перечнем лошадей: Резвый, Тюфяк, Солидный, Трубадур, Ментор, Лазурный, Торговец, Темза, Забава, Тротуар… Или такие: «Рядовой Седов в темный карцер на одни сутки за дурное обращение с лошадью … Унтер-офицер Церковный два дежурства вне очереди за непорядок, будучи в карауле… Для эскадрона 10 фунтов сахару 2 руб. 50 и фунт чаю 1-40…”
И вдруг! Надорванная страничка и три одинокие строчки: «К ней … Прости, с тобой не поняли мы оба, — я вижу нам одной дорогой не идти….»
А дальше идет его дневник. Да простит мне Евгений Андреевич, но после мучительных сомнений я всё же решила выдержки из его дневника поместить в свой Летописец. Может, я и не права.
ВЫДЕРЖКИ ИЗ ДНЕВНИКА Е.А. БЕЛЯВСКОГО. Острогожск. 1882.
8 февраля 1882. У себя. Минута скорби, минута страшно тяжёлая; гадкие, несносные мысли лезут в голову и в эту минуту образ светлой, честной нетронутой души стоит передо мною, напоминает мне мое ничтожество. Славная, хорошая Зина, да стою ли я тебя, моя дорогая? Нет, мой друг, я слишком испорчен; слишком циничен, чтобы прикоснуться к тебе, чистой, святой. О, если бы ты захотела, ты всегда могла бы сделать из меня лучшего человека, я бы постарался всей душою сделаться тебя достойным. …За стеной играют что-то грустное, и музыка настроила меня на кроткий лад…Что-то не спится. Уже 3 часа. Как-то сказала мне: «Скажу откровенно, я часто Вас ненавижу», и на вопрос мой: «А иногда?», она как-то безучастно, без малейшего интереса, пожалуй, чтобы отвязаться, ответила: «Иногда люблю». Вот и выбирай минуту, когда делать предложение; начнешь говорить, когда она «ненавидит»… Часто говорит она мне: «Вы ничего не понимаете». А что понимать? Слишком грустно было бы понимать, что она любит меня и скрывает чувство вследствие сознания того, что сердце её выбрало недостойного человека.
17 марта. Давно уж не брался за книжку, не записывал пережитого. Да что и записывать? – всё по-старому, ни на волос вперед. Что ж я всё стенаю? Незнающий, понятно, станет винить меня за то, что так долго ухаживал, а не делал предложение. Но она же знает, чего я добиваюсь. Значит, не видит возможности быть счастливой с дурным человеком. Как-то просила не пить. Я дал ей слово и, конечно, исполню. Видит, что гибну; видно, жаль своего близкого, хоть и чужой. Дай тебе Бог, Зина, счастья. Предчувствие говорит мне, что умру я скоро. Молись обо мне, чистая, хорошая, молись о человеке, который любил тебя, как никто, никогда.
19 марта. Сегодня встретил её. Шла с исповеди. Неловко было повернуться, чтобы не встретиться, и я подошёл. Такой святой, такой хорошей мне она показалась. Нет, не для меня она создана. Боже, зачем только я с ней встретился, зачем так искренне, так братски её полюбил? Уехать, разве, поскорей отсюда? Так или иначе, а нужно прекратить эту нравственную пытку. Выжду и решу.
20 марта. Сегодня был утром и вечером. Между прочим, сказал, что летом уеду в Полтаву. И на это молчание. Встала и ушла. Больше и больше приходится убеждаться, что она меня не любила и не любит.
26 апреля. В саду. С Зиной. Сидит работает, а я у ног её. Хотел спросить, не надоел ли ей своей сентиментальностью, но не решился. Просил написать мне письмо, если ей трудно сказать словами, что же она чувствует ко мне, как относится. Обещала. Так, между прочим, сказала: «Никуда Вы не уедете». Права, вполне права.
Письмо Зины (переписано в дневник Евгением)
«Кажется, сегодня выпал для меня такой день, что я могу сказать всё то, что я Вам обещала. Но все-таки не знаю, как начать и с чего? Ну, да всё равно! Мучила, ― да, и мучаю я Вас теперь, я знаю это. Браню себя за это и ничего к лучшему сделать не могу. Это объясняется моим характером. Не бессердечная я, нет! Бессердечные будут всегда одинаковы, а я ― нет. Как иногда я Вас люблю и как за то иногда ненавижу! … Почему же это? Каким образом? Прежде всего, я эгоистка, а, во–вторых, сама не понимаю, чего хочу. Вы говорите, что любовь является у меня минутами, но часто же бывают эти минуты! Вы говорите, что хотите уехать. Делайте, как знаете, ничего не скажу Вам: боюсь! Остановить, обнадёжить, а потом опять обмануть – гадко, бесчестно! Отпустить, не останавливая? Тяжело. …Делайте, как сердце Вам подскажет. Это самое лучшее. Но только сердца слушайте, а не разума. Знаю, завтра же буду жалеть об этом письме, но что же делать. Ничего! Хотела что-то прибавить, да уже не помню. Скажу только, что сегодня я счастлива была. Отчего не могу я быть всегда счастлива? Сначала так хорошо, так хорошо себя чувствуешь, а потом начнешь думать, думать. …И уж додумаешься! …Сожгите написанное, да не потеряйте как-нибудь. Я не переписывала, боюсь разорвать».
28 апреля 1882 года. Мой ответ: “Спасибо, спасибо, дорогая Зина, за то, что хоть поздно, но прямо сказала мне всё, что думала. Вы не досказали, но я понял, конечно, так, как понял бы всякий на моём месте и будучи мною. Вы как-то всегда не были уверены в моей честности, в моём постоянстве. Да и лучше не верьте людям: обман везде, несмотря на то, что жизнь очень коротка.
Верь тому, в чём не видишь сомненья;
Надейся лишь сам на себя;
Люби лишь того, кто полюбит тебя, —
Вот три современных ученья.
Что ж, я не в претензии, не сержусь, а напротив, я счастлив, как никогда. Вы сняли с меня много-много тяжёлого, что душило, мучило меня. Я давно чувствовал, что на рубеже. Кончилось благополучно, кризис прошёл. Ну и довольно. Мне нужно просить у Вас прощения, я виноват кругом. Я, который давно видел, что Вы останетесь навсегда такой, должен был оставить Вас в покое и не надоедать: не мог, сил не хватало. …Уж очень Вас полюбил. Любил Вас, переживая и счастье, и муку. Любил Вас, как любят единственный раз. Дай Вам Бог счастья. Пусть пошлёт Он Вам человека, который оценил бы Вас так, как я, но который был бы вправе требовать, чтобы ценили и его. Прощай, Зина, вспоминай хоть изредка в своих молитвах к Богу всей душой любившего тебя, всегда чужого тебе. Евгений”.
4 мая. Застал в саду – занималась с Платоном. Противный мальчишка, – как он её изводит! Прихожу и вижу в слезах. На мой вопрос, о чём плачет, сказала, чтобы я спросил Платона. Бедное дитятко, неважно проходят твои лучшие годы, в которые, кроме веселья и самых лучших грёз, не должно быть ничего. Настанет ещё время горю. Дай Бог, конечно, чтобы его не было, но ведь жизнь наша ― загадка, которую разгадываешь, только смыкая навеки отяжелевшие и уставшие глаза.…День целый провёл с Зиной, обедал у них и до вечернего чаю оставался в саду. Счастлив бесконечно. Был счастлив. За такой день можно Бог знает сколько перенести горя. Сегодня я был убеждён, что она любит меня. Во взглядах, в речах – во всем видно, что я ей не был чужим. Но что скажет завтра?
Пока я счастлив, доволен, дышу, живу и мыслю одной тобою, родная моя Зина. Моя!? Вопрос, который и отравляет моё счастье. Будь что будет, а пока поживу, как, может быть, никогда не придется жить. Впереди ещё много-много скверного. Хорошего в жизни мало и скверного всегда больше, так зачем же я буду спешить оставить ту, которой живу. Мне кажется, что если бы она мне сейчас же сказала в глаза, что всё – шутка, что она никогда не была ко мне расположена или вообще расхохоталась бы мне прямо в глаза, я все-таки остался бы таким же по отношению к ней, как и теперь. Если ты не рискуешь назвать меня навсегда своим, то люби меня хоть немного, хоть недолго, как может и умеет любить каждая женщина. Но всю мою остальную жизнь я останусь тебе признательным, глубоко благодарным за это счастье. Да, счастье. Тебе смешно. А, впрочем, может быть, смех этот и существует у тебя затем, чтобы лучше скрыть что-нибудь другое. Утешаю себя, ну, да ничего. Ведь хорошо теперь, чего же больше.
11 мая. Дача Сильвестрова. Здесь легче дышать – лес, воздух чистый. Я один и могу сосредоточиться. Со мною что-то произошло: мне кажется каким-то сном прошлое и особенно последние дни. …Зачем вспоминать этот разговор?… Хотел не быть вчера, но потом не выдержал и пошел. Хотя бы слово, хоть бы взглянула ласково. Нет, довольно. Будет муки. Спасибо за эти две недели, я жил так, как и не гадал и не думал. Были дни, когда я видел, что я ей дорог, она любила меня. Но это были только дни, даже часы, и видно, что это непрочно. Целовать ей руку не буду. Может быть, она тоже только терпит эти поцелуи, так как всегда безучастна. Однажды сказала, что дать себя поцеловать ей кажется бесчестным. «Это мое убеждение». Теперь скажу смело, что я тебе чужой. Не хочу. Нет, не нужно, довольно унижений. Бог тебе судья!
С 9 на 10 июня, ночью у себя. В настоящее время я на градусе обожания, то есть, в том состоянии, когда человек становится тряпкой, без воли, без желания даже обладать любимым существом. Остаётся постоянное созерцание. Словом, я превратился в раба, в вещь. Кажется, что я ничем иным и не мог быть, как рабом, вещью моей дорогой, милой, светлой Зины.
Думаю, только у нас, малороссов, может быть такая пассивность любви, такая способность обезличиться – способность чисто женская. Только, к моему несчастию, кажется, она не применима к тебе, моё дитятко. Если ты дорожишь мною, то подкрепи меня, иначе я способен возненавидеть тебя за неудовлетворённость моего самого искреннего чувства. Сбрось маску и не стыдись любви, если она у тебя есть, если только это не привычка. …Не губи меня. Вот хотя бы и сейчас. …Просил вызвать тебя к окну. Хотелось сказать тебе спокойной ночи, и что же? Ушёл ни с чем, ты не потрудилась бросить свои занятия. Чего-чего только не передумаешь в такие ночи! И всё твоя гордость. И надоел тебе, возможно, своей постоянной нежностью, и, когда вспоминаю, что ты даже никогда не снисходила ко мне ни с какими просьбами – стыдно становится и досадно. Прости меня и мою неумелость любить тебя.
11 июня. Даже взглянуть не захотела за целый день. Весь день я бродил в саду, и ты ни разу не выглянула в окно. Видел тебя у окна, повернувшуюся спиной к саду. …Ведь видела, что я жду, значит, сердилась, но за что? Или это каприз ребёнка? Грешно, Зина, быть злой и капризной со мною. Вот моя последняя просьба: напиши в этой книжке, как мне держать себя, научи, ради Бога. Почему ты не хочешь быть моим искренним другом, за что ты не вполне доверяешь мне? Ты как-то стесняешься говорить всё, так, по крайней мере, напиши. Если хочешь, по прочтении, я подарю тебе эту книжку, с которой делил и горе, и радость, ― первого, конечно, больше. Неужели ты не хотела видеть меня сегодня? …За что?
(Написано Зинаидой Павловной, чернилами):
«Что же Вы меня просите сказать Вам, как себя держать? Ведь Вы же знаете? Это чувство подсказывает само. Я, ей Богу, не видела Вас, когда Вы гуляли в саду, Евгений Андреевич. Зачем у меня такой мучительный характер? Чего я только не передумала за эти три дня?! Меня осуждаете, а сами вчера не захотели даже зайти, а сегодня зашли на минуту и то почти всё время были наверху у папы. Да!»
7 июля. Я убежден, что Зина любит меня. Постараюсь жизнь её сделать счастливой, насколько смогу и сумею.
11 июля 1882. Сегодня вечером назвал Зину жинкой de jure. Итак, Бог дал, что все мои желания пришли к результату, о котором я мечтал и бредил в продолжение года. Дай Бог, чтобы жизнь наша была счастлива.
«Дорогой Евгений, счастье зависит от нас самих. Любить друг друга, как мы теперь друг друга любим, ― вот счастье. Ведь ты будешь любить меня, Евгений? Ведь ты такой хороший, честный, только избалованный женщинами. Пожалуй, надоем я тебе скоро, я ведь простая, незатейливая. …Ну да Бог милует.…Бог даст, мы всё же проживём счастливо. Зина».
КОНЕЦ ДНЕВНИКА Е.А. БЕЛЯВСКОГО
ЗИНА. Фото 1882
Евгений и Зинаида Белявские.
Фото 11 октября 1882 года
День ли царит, тишина ли ночная,
В снах ли тревожных, в житейской борьбе,
Всюду со мной, мою жизнь наполняя,
Дума всё та же, одна, роковая, –
Всё о тебе!
С нею не страшен мне призрак былого,
Сердце воспрянуло, снова любя…
Вера, мечты, вдохновенное слово, –
Всё, что в душе дорогого, святого,
Всё от тебя!
Будут ли дни мои ясны, унылы,
Скоро ли сгину я, жизнь загубя! –
Знаю одно, что до самой могилы
Помыслы, чувства и песни и силы –
Всё для тебя!
А.Н. Апухтин. Май 1881
Примечание НМ. На свадебной фотографии Е.А. Белявский стоит в гусарском мундире. Вскоре в звании ротмистра он подал в отставку и стал носить штатскую одежду. Из серебряных деталей его обмундирования со временем были сделаны два подстаканника на память детям. Они и до сих пор живы. Что касается стихотворения Апухтина, то оно взято мною из Альбома для стихов Нины Белявской, куда она его переписала в 1902 году.